А наконец, тот клерикальный дух. И вместе с тем я бываю счастлив, когда она обращает на меня внимание, позволяет оказать ей мелкую услугу, скажет приветливое слово. Стоило только взглянуть на меня в тот вечер, как панна Анеля пригласила меня кататься! Я усаживаю её в сани, словно укладываю дорогое стекло, укутываю ноги, те противные ноги в высоких тёплых калошах, в домашних чулках, подправляю под плечи, а от того, наденет ли она на уши платок, – зависит судьба всей моей жизни. Ах, панна Анеля, ну про-ошу! умоля-аю! Теперь хорошо? Не задует ли?
Счастье переполняет меня всего, так что выдавливает даже слова. Я сижу молча рядом с панной Анелей, чувствую за спиной высокую спинку саней, а в груди запертое дыхание. Она так же молчит. Кони мечут копытами снег, сани ныряют в колдобины. Становится неловко. Надо начать. С чего начать? Где мои мысли? Молчу.
– Скажите же что-нибудь. Сегодня пан Виктор совсем неинтересен.
Я туманюсь ещё больше. Ни следа мысли. Ни словечка… ни полсловечка. Начинаю закипать. Глупец. Бестолочь. Закипаю наконец до дна и кричу в себе: ну, что же из того? Чем глупее, тем лучше! Набираю в грудь воздуха и вдруг выпаливаю:
– Я украл вас из дома и везу к венцу.
– Ха-ха! Что вы сказали? Какая глупость!..
Я тоже смеюсь и вместе со смехом нахожу мысли и равновесие.
Теперь наоборот – нет и минуты перерыва.
Я разговариваю, шучу, во мне словно поселился молодой козлёнок. Как прекрасно было бы вдруг перевернуться и уткнуться лицом в молодой снег! Она мне говорит: а и правда! Но надежды нет – дорога ровная. Чтобы сделать панне Анеле приятное, готов помочь ей и выкинуть её из саней. С излишней живостью накидываюсь на неё, обнимаю за талию и под рукой чувствую ребро.
Она испугалась, кричит, в голосе слышна сердитая нотка:
– Пан обезумел!.. Оставьте же в покое!..
Ну, как бы там, в конце концов, ни было, расстояние между нами сразу стало короче, и я всё чувствую на кончиках пальцев её ребро.
Она чуть надутa, но это ещё ничего.
Домой мы возвращаемся с катания с морозными щеками и игрой огоньков в глазах. Какой-то фермент. Панна Анеля оживлённее ходит по дому, разговаривает со мной и ни с того ни с сего дважды целует пана Адама в лоб. Я был невыразимо счастлив и про себя говорил: ага! ага!..
Мы снова все трое сидели в тот вечер перед камином. Я устроился возле панны Анели как можно ближе, насколько позволяла приличие, и следил, как она шьёт. А когда у неё упала с колен работа, поднял шитьё и, подавая, положил свою руку на её руку и так продержал пару секунд.
Панна Анеля упёрла в меня удивлённые глаза с холодным блеском, а я почувствовал сразу на кончиках пальцев её ребро. Фу, как неприятно!
На следующий день панна Анеля не вышла из своей комнаты.
* * *
Теперь дни потянулись для меня, как синий чад. Со мной холодны, от меня явно ускользают, а я теряю понемногу дар речи и всю выразительность слова вкладываю в глаза, в выражение лица. Я связал свои глаза с жизнью панны Анели, с её малейшим движением. Мои глаза кричали, жгли, штурмовали, чтобы в них взглянуть, чтобы прочитать в них муку, любовь, желание. Чтобы только обратить на себя внимание, перестал есть. Мне было легче, когда панна Анеля за обедом уговаривала меня. Однако я упорно отказывался, и терпел голод, и терпел муки, когда любимые блюда безнадёжно проходили мимо меня и исчезали на кухне. Меня раздражало, что у меня слишком розовое лицо. Я сгоню с тебя все краски! Я сделаю тебя жёлтым, прозрачным! Я нарочно не спал по ночам, щипал себе руки, когда морил сон, и бегал по комнате. Утром на панну Анелю смотрели измученные глаза, исхудавшее лицо. По воскресеньям начал ходить в костёл, следом за ней. Да, да. Я – в костёл. Среди гудения органов и дыма кадильниц я видел только узкие покатые плечи и кончик носа, уткнувшийся в благочестиво сложенные руки. Ненависть к этой фигуре оттачивала моё воображение. Я смаковал её недостатки, дефекты тела, маленькую душу, бессильный разум. Зачем же я цепляюсь к ней, как репей к подолу юбки, и так же, как он, волочусь по земле в пыли и грязи? Чего мне нужно? Какая сила толкает меня в бездну и говорит: играй роль – именно, именно, я понимаю, что это лишь игра! – и даёт мне уверенность, что я не оставлю игры и не прерву роли, пока не доведу их до самого края, какие бы результаты ни были; что так же, как до сих пор, я буду втискивать в душу чужого человека свою сущность, навязывать свои желания, засеивать своё "я". С полным упорством, всеми способами!
Действительно! Я не раз думал над этим. Разве своё "я" мы не сеем так же упорно, как сорная трава семена? Как все эти одуванчики, репей, крапива и прочее, что окрыляют семена и говорят: лети! что спускают их по талым водам, словно лодки, мешают с болотом, лишь бы только прилипли к человеческой подошве. Что крючками, щетиной и колючками влезают в одежду, в звериную лапу, в собачий хвост, лишь бы занять больше пространства. Разве не то же самое в сфере нашей психики? Разве не так же слепо и упорно, всеми способами сеем "я", бросаем направо, налево, где только можно, готовы ко всему прикрепить, хоть бы даже к собачьему хвосту. Хоть бы даже к собачьему хвосту…
Но от этого не легче.
Ну, я решился. Если играть, так играть. Целыми часами сижу у себя на сундуке, возле двери, и всё подстерегаю панну Анелю. Она теперь редко проходит через столовую или делает это украдкой. Но раз случилось. Я её перехватываю и, здороваясь с ней, вдруг целую руку. Она с ужасом убегает от меня, а я уже сижу на сундуке и ничего перед собой не вижу. Наконец, наконец, когда сердце своё отзвонило, я слышу неприятный запах кислого молока от руки панны Анели и звон ключей у её пояса. Какой же я дурак, ах, какой дурак!
* * *
Всё время я страшно напряжён, измучен и расстроен. Если бы не случались иногда события, которые разбивали моё настроение и насильно отнимали внимание, я не знаю, что бы было со мной.
На этот раз героем был Стасик.
Однажды в серый вечер в столовую спешно внесли свет, потому что во двор прибыл становый. Пана Адама разбудили, и он пускал в столовой басовые нотки послеобеденного сна. Мне видно было сквозь приоткрытые двери обе фигуры, которые сидели у края стола друг против друга: гамалик станового, его круглые высокие плечи, широко расставленные ноги в блестящих сапогах. Под локтем у него лежал портфель. Горничная звенела стаканами. Я думал меланхолически, что если он скоро не кончит дела, я сегодня не увижу панны Анели. А дела всё тянулись, в столовой всё бубнили, шуршали бумагой, кряхтели.
Вдруг что-то произошло. Я даже подпрыгнул. Стреляют. Я вижу, как у станового поднялись руки и упали на голову. Он клонится вбок, откидывает левую ногу и вот-вот упадёт. Бегу в столовую и вижу круглые испуганные глаза пана Адама.
Становой уже стоит.
– Что с вами? – поспешно спрашивает пан Адам.
Становой снимает с головы руки и, бледный, с ужасом оглядывает пальцы. Ещё раз щупает голову, рассматривает руки – нет, крови нет.
Откуда стреляли?
Пан Адам молча протягивает руку в направлении внутренних комнат, где глубоким проёмом чернеют двери.
Бегу туда – и на пороге меня опаляют два огонька Стасевых глаз, и две худенькие ручки прижимают к груди пуколку из бузины.
– Что делаешь, Стасик?
– Бью москаля.
Я хватаю его за руки и тяну в глубь комнаты, когда подбегает пан Адам и всё понимает.
– Ах ты!
Он сердит – и я спасаю ребёнка.
Пан Адам возвращается в столовую. Мне безразлично, как он уладит дело.
Как только можно, я забираю Стася к себе. Мне радостно чувствовать на груди бег его сердца, на лице – чистое, горячее дыхание. Он весь – порыв, желание, свежее, жгучее, до физической боли.
Это происшествие собирает всех нас вместе. Даже "мама Костуся" покидает свою половину. Мы разбираем поступок Стася, спорим, смеёмся вместе, и это нас мирит – панну Анелю и меня.
Через несколько дней – снова история. Среди ночи меня будит какой-то шум, чужие голоса. Что такое? Где? Сажусь на кровати, тревожно прислушиваюсь и вижу, как под двери, в щёлку, прокрался ко мне красный луч. Не пожар ли? Всскакиваю с постели, заглядываю в столовую – оттуда тянет свежим морозным воздухом. Двери в переднюю настежь, в тесном коридоре полно людей. Эконом Сава светит; в одной руке фонарь, в другой кнут. Перед паном Адамом – связанный мужик, сильный, плечистый, голова гордо сидит на плечах. Видно разорванный в борьбе воротник и туго скрученные за спиной руки; верёвка аж врезалась в кожушанку.
Лица пана Адама не вижу, лишь замечаю, что он в венгерке, в высоких сапогах и в шапке. Тяжёлые красные руки висят по бокам, на них падает свет.
Пан Адам говорит спокойно, густо и глубоко:
– …Негодяй, давно слежу… Давно думал о тебе. Сколько раз видел следы от воза у кирпичного сарая. Теперь знаю, чьё это дело. Признавайся, сколько украл? Молчишь? Ну, скажи мне сам, что мне с тобой сделать? Посадить в тюрьму? Чтобы вся деревня знала, что ты вор?
Пауза. Тупо смотрит связанный, тупо сияет фонарь, и будто застыли люди.
– Сгниёшь, моё сердце, в тюрьме. Пропадёшь. Не хозяином уже будешь, а вором. Жаль тебя. Разве что дать тебе как следует, чтобы запомнил. Когда умоешься кровью, не захочешь воровать. Ну, скажи сейчас: в тюрьму предпочитаешь или бить?
Молчит мужик, тяжело сопит и наконец глухо говорит:
– Бейте.
Пан Адам стоит, словно ещё думает.
Но вот дрогнула у него правая рука, словно укоротилась немного, на миг замерла – и вдруг взлетела, как цеп на току!
– Ах!
Пан Адам кричит:
– Ещё бить или достаточно?
– Бейте.
И снова тот же взмах.
– Развязать и отпустить… А кирпич… назад в кирпичню…
Пан Адам запыхался. Обернулся назад – и увидел меня.
Смешался.
– С этим людом… знаете… лучше…
Из меня вырывается хриплый смешок.
– Ха-ха! О, из пана Адама известный апостол…
И хлопнул дверью прямо перед носом.
Наши отношения с паном Адамом – холодные.
* * *
День особенно тревожный. Приходит весна, но ещё серая, ещё мутная, и бьёт о землю крылом, словно огромная летучая мышь. Целый день ветер гудит на дворе; под вечер трескается река и ломает лёд.
Я тоже тревожен, шаток, изменчив, словно тень. Стою на склоне, будто и хочу скатиться вниз, что бы там меня ни ждало. Я уже больше не могу. Она! Она! Моя ржавчина – а я железо. Она меня всего источила. Не оставила живого места. Я её чувствую во всех клеточках мозга, в груди, в глазах, на кончиках пальцев. Она охватывает мою сущность, как туман. Густой, тяжёлый, липкий. Как отогнать? Анелька, Анелька, Анелька… Милая и ненавистная. Замиловал бы и растоптал ногами. Мечта и упырь. Ты во мне – вся. Я только форма для тебя. Как тебя выбросить из себя? Вниз, вниз, в бездну! Хоть бы пришлось даже разбиться.
Она же от меня убегает.