Степан? Помогай петь!
(Заливается смехом, который вскоре переходит в кашель.
С т е п а н тревожно бросается к ней).
V
Садик Степана. Дом выходит в него задней стеной. Видны решётчатые окна терема и навес с лестницей. Сбоку в саду сделана беседка, вся в зелени и цветах; в беседке устроен большой турецкий диван с подушками. Из терема по наружной лестнице медленно спускаются м а т ь и О к с а н а. Оксану ведут под руки д в е с л у ж а н к и — «сенные девушки».
Оксана в простой широкой домашней одежде, без кички, голова повязана по-украински шёлковым платком. Оксана больна, глаза запали, но очень блестят, на щеках болезненный румянец.
М а т ь (пройдя вперёд к беседке,
показывает девушкам на диван)
Вот тут боярыню усадите,
а сами можете возвращаться к работе.
Девушки усаживают Оксану и возвращаются в терем.
М а т ь
Ну что, доченька, тут, правда ведь, получше?
Свободнее дышать?
О к с а н а
Свободнее?..
(Склоняется на подушки).
М а т ь
Ляг,
ляг, рыбонька. Заснуть, может, хочешь?
О к с а н а
Да, я бы заснула... только боюсь...
М а ть
Ну, упаси бог! Чего боишься?
О к с а н а
Да всё какие-то страшные сны снятся.
М а т ь
Ты помолись святому Иосифу,
он все сны на добро обратит.
О к с а н а
С тех пор, как я здесь, и сны изменились...
Бывало, там, у батюшки, всё снилось,
что я летаю. Так, бывало, сладко...
А здесь не снилось ни разу.
М а т ь
Видишь, милая,
когда снится, что летаешь, значит растёшь,
поэтому оно в молодости и снится.
Теперь же ты уже не растёшь...
О к с а н а
Да... наверное...
М а т ь (поправляя ей подушки)
Ляг удобненько да засни хорошенько.
(Садится возле неё в ногах).
А я посижу тут, помолюсь,
чтобы бог тебе во сне здоровье послал.
(Вынимает янтарные чётки и перебирает их,
тихо шевеля губами).
О к с а н а засыпает.
С т е п а н выходит из нижнего сенца. Мать кивает ему, чтобы шёл тихо, не звал, потом осторожно встаёт и идёт к нему на другой конец сада, подальше от беседки.
М а т ь (шёпотом)
Ну, что сказал тот немец? Есть надежда?
С т е п а н
Что ж, говорит: «У бога всё возможно».
М а т ь
Верно!
Но всё же и человеческих усилий приложить,
думаю, не грех.
С т е п а н
Он прилагает, мама.
Он человек очень учёный...
Но что же, когда такая тяжёлая болезнь?
М а т ь
И откуда пристала эта беда?..
Верно, кто-то сглазил на свадьбе
Ганнусиной, потому что с тех пор и занемогла.
С т е п а н
Кажется, ещё раньше началось...
М а т ь
Разве? Да нет, она была здорова.
А вот что на свадьбе... Ну, так как же
тот немец говорит? От чего бы оно?
От сглаза? Или, может, от испуга?
Вот беда, здесь нет таких бабок,
как там, у нас, — чтоб так пошептали.
С т е п а н
Нет, матушка, не помогли бы те шептания.
Такая уж слабость.
М а т ь
Что же это? Как зовётся?
С т е п а н
Сказал он: «Ваша госпожа затосковала
по родному краю — это тоже болезнь».
Сказал мне по-гречески, как называется.
М а т ь
Он-то назовёт на всех языках,
а вот чтобы вылечить...
С т е п а н
Он сказал, —
если её отвезти на Украину,
то, может быть, и выздоровела бы.
М а т ь
Вот, сынок,
на этот раз немец, может, и правду сказал.
Она ведь тосковала, бедняжка.
Что ж, понятно, увезена далеко...
Не каждый привыкает к чужбине.
Кто привыкнет, а кто и...
С т е п а н
Мама,
я попрошу царя, чтобы нас отпустил
к тестю в гости — авось отпустит?
М а т ь
Да, может, и отпустит — войны-то нет.
С т е п а н
Скажу ему, что должен ещё и в Киев
повезти больную жену поклониться
святым угодникам там, в пещерах,
для исцеления — неужели не пустит?
М а т ь
Должен бы пустить. Это уж и грех
людей к богомолью не пускать!
А это, Степан, ты надумал хорошо —
поехать на поклон, это действеннее
бывает всяких лекарств.
(Вздохнув, посмотрела на небо).
Вон солнце к вечеру склоняется.
Ты бы тут разбудил Оксану, сынок,
на закате больным нехорошо спать.
А я пойду, заварю майскую траву,
чтоб на ночь ей было готово пить.
С т е п а н
Спасибо, что заботитесь о ней.
М а т ь
Что ж, сынок, привезли чужое дитя,
так надо же как-то ей помогать.
(Идёт в терем).
Степан подходит к Оксане и тихо целует её. Она просыпается.
О к с а н а
Это ты, Степан? Вот, мне приснилось,
что месяц ясно-ясно засветил
в батюшкином садочке...
С т е п а н (притворно весёлым голосом)
Месяц, милая?
Это странно, ведь прямо на тебя солнце!
О к с а н а
Что ж, может, там ярче светит месяц,
чем здесь солнце...
С т е п а н
Не грусти, Оксано,
скоро снова увидим, как там светит
и солнышко, и месяц на Украине.
О к с а н а
Так это как? Разве умру? Тогда уж точно
душа полетит...
С т е п а н
Бог с тобой, милая!
Разве я бы тебе о таком сказал?
Задумал я поехать с тобой
в гости к твоим.
О к с а н а (иронично)
Великое дело,
что ты задумал! Царь мысль отвернёт.
С т е п а н
Царь отпустит. Теперь ведь на Украине
утихло.
О к с а н а (резко)
Как ты говоришь?
Утихло? Сломилась воля,
Украина легла Москве под ноги,
это мир по-твоему — эта руина?
Так и я утихну скоро
в гробу.
С т е п а н
Ты оживёшь на Украине.
Москва ж не может заслонить солнце,
увянуть родному саду, иссушить
весёлые речки.
О к с а н а (мрачно, упрямо)
Хватит, не говори.
Никуда я теперь не поеду.
С т е п а н
Почему?
О к с а н а
Не хочу!
С т е п а н
Что с тобой, Оксано?
Мне даже странно! Что это ты говоришь?
О к с а н а (разгорячившись, поднимается)
А я удивляюсь, с каким лицом
собираешься явиться на Украину!
Сидел-сидел в московском закутке,
пока лилась кровь, пока борьба
шла за жизнь там, на Украине, —
теперь, как «утихло», ты едешь
туда солнцем ясным наслаждаться,
что не достали руки загребущие,
и недожжённым садом любоваться.
На пожар смотреть хочешь,
или на то, как широко разлились реки
от слёз и крови?
С т е п а н
Теперь упрекаешь...
А ведь сама когда-то говорила,
что принять можешь только руку,
от крови чистую?
О к с а н а
Правда, говорила...
Мы стоим друг друга. Боялись
кровопролития, и татар, и дыбы,
и кривоприсяги, и московских шпионов,
а только не подумали, что будет,
как всё «утихнет»... Степан,
дай руку!
С т е п а н
Это зачем?
О к с а н а
Не хочешь?
С т е п а н
Нет, почему же?
(Даёт руку Оксане).
О к с а н а (смотрит на свою и Степанову руки)
Вот, кажется, руки чистые,
а всё мерещится, что их покрыла
не кровь, а так... как будто ржавчина...
как на старых саблях бывает, знаешь?
(Отпускает его руку и ложится снова. Говорит медленнее,
вяло, с паузами).
У батюшки была такая сабля...
её забросили... мы с братом
нашли... в войну поиграть хотели...
не вытащили... к ножнам прикипела...
заржавела. Так и мы с тобой...
срослись, словно сабля с ножнами... навеки...
оба ржавые...
С т е п а н
Ты, Оксано, умеешь
зарезать словами без ножа.
О к с а н а
Так только это я и умею, больше ничего.
Что-нибудь же и я должна уметь...
(Молчание).
Когда умру, то не бери больше
украинки, возьми москвичку лучше...
С т е п а н
Оксано!
О к с а н а
Все мы режем словами,
а тут женщины слабые, они боятся...
С т е п а н (с мукой)
Пожалей себя и меня хоть немного!
О к с а н а
Слишком я жалела... В этом и горе...
Если бы у меня была сила не жалеть,
то вырвались бы прочь из этой ярмы —
и ты бы освободился от ржавчины...
А так, уж точно: ни себе, ни людям!
С т е п а н
Оксаночка! Поедем на Украину!
Ну, я тебя прошу! Там отец и мать,
родные, друзья, там ты с ними
развеселишься.
О к с а н а (отворачивается)
Я и в глаза не посмею
им взглянуть...
С т е п а н
Ну, в Киев отправимся,
помолимся, пусть нас бог простит,
пусть тебе здоровье вернёт!
О к с а н а
Зачем?
Кому нужно это моё здоровье
и я сама?
С т е п а н
Мне, моя единственная!
Я же так тебя люблю!
О к с а н а
Тебе кажется.
Ты жалеешь меня, но любить...
так и не за что... Я теперь
такая нехорошая стала, капризная...
С т е п а н
Нет, нет, моя хорошая!
О к с а н а
Я — хорошая?
Даже если и была когда красота,
то давно уже с лица сошла...
С т е п а н (гладит её руку, низко опустив голову)
Ты терзаешь себя такими словами.
Не надо столько говорить...
О к с а н а
Правда...
С т е п а н
Да и что корить себя словами, милая?
Нас судьба так уже наказала тяжко,
что, верно, и бог простит все грехи.
Кто кровь из ран терял, а мы из сердца.
Кого сослали, в тюрьму замкнули,
а мы носили кандалы невидимые.
Кому хоть миг счастья был в борьбе,
а нас тяжёлая, страшная давила немочь,
и нам не дано было силы
ту немочь одолеть...
О к с а н а (спокойнее и мягче, чем прежде)
Да, это правда.
Но никто этого не поймёт,
пока мы живы. Значит, надо умереть.
Ты, верно, дольше проживёшь, чем я, —
в твои руки свой завет я отдам,
а ты его передашь родным
и братчикам, кто ещё жив остался.
С т е п а н (с острой тоской)
Ой, лучше бы я тебе такое сказал!
О к с а н а (поднимается и прижимает его к себе)
Нет, милый, ты в мире нужнее,
тебе ещё есть о чём и о ком заботиться.
Борцом ты не вышел, но после боя
побеждённым помочь сможешь,
как ты не раз помогал... На поле боя
не все ж погибли, раненых много...
поможешь им оправиться, то, может,
когда-нибудь... снова собравшись к бою,
они тебя вспомнят добрым словом...
а если и нет — не жалей, что помог.
Сидят некоторое время молча, обнявшись.
С т е п а н (встаёт и подаёт Оксане руку)
Пойдём, я отведу тебя в дом.
Вон солнце уже к закату.
О к с а н а
Пойдём.
(Опираясь на руку Степана, идёт к дому.
Не доходя до сеней, останавливается и оборачивается,
глядя на закатное солнце, что уже исчезает за горизонтом).
Доброй ночи, солнышко! Идёшь на запад...
Ты видишь Украину — передай ей привет!
27–29.IV 1910