Скучая по настоящей газете с настоящим главным редактором, ведь эта, когда-то чрезмерно партийная, трижды сменив хозяев, решила, что уже демократическая, хотя штат остался тот же – ну, может, кто-то когда-нибудь из приличного издания заметит Петровы фотки и позовёт его туда отсюда?
– Где драматургия композиции, где философия изображения, я спрашиваю, а? Где профессионализм? Тут же – нет элементарного технического мастерства. А?
– В заднице нога, – чуть не ляпнул он и начал разглагольствовать про игру контрастных соразмерностей светотени и про зональную экспозицию.
Это произошло, когда Пётр проснулся в лаборатории, даже не взглянув на часы, понял, что проспал любой транспорт.
"Ну почему я всё время думаю о шефе? А не о Нине?" – пытался вызвать её образ, однако мысли снова и снова возвращались к Рожновскому, хоть он никогда Ниной не был.
Наконец Пётр полез на антресоли с намерением, наконец, навести там порядок, и, выбрасывая устаревший фотохлам имперских времён, неожиданно наткнулся на свёрток с набором "Фотография на эмали". Как и когда он попал в редакцию, уже никто бы не вспомнил, ведь с помощью этих химикатов делали цветные фотоснимки на фарфоре для надгробий.
Вот чем хороши унитазы, так это тем, что к ним подведена вода. Ночь царила в "Советке", окутывая комбинат, а ночь – лучшая подруга фотопроцессов, и Пётр нанёс эмульсию на сраную фарфоровую поверхность, словом, очувствил никчёмную её плоскость, и ещё не успело рассветать, как Пётр притащил в туалет увеличитель и успел сделать экспозицию.
"Профессионализм, блин", – услышал, как сам себе напевает под нос.
Уже утром немаленькая толпа собралась там, очередь стояла только к одной кабинке, некоторые занимали дважды. Новость быстро облетела комбинат, и по лестнице застучали охотники посмотреть, а потом долго не расходились, дымя сигаретами и обсуждая её технический аспект, особенно высказывались многочисленные догадки об авторстве, но достойной кандидатуры не находилось, ведь старых настоящих мастеров давно не осталось.
Пока не подошёл Рожновский, сначала удивившись числу коллег, а потом, как они молча расступились перед ним, давая дорогу к кабинке. Он вошёл, некоторое время узнавал, а затем громкий болезненный вскрик отозвался фарфором унитаза.
Это был не звук отчаяния, напротив, восхищения: человека поразило, наконец, совершенство формы, когда она изнутри, обратная неэвклидова геометрия под внутренним взглядом, совершенство портрета, не вывернутого наружу, а скорее округлённого на себя, где взгляд завораживал, вглядываясь зрачками в зрачки.
Пётр, пряча улыбку за сигаретой, коридором пододвинулся к уборной.
– Что тут такое? – кивнул он уборщице на толпу.
– Д str0на мягкая, – решила та не комментировать.
– Это само собой, чего столько народа собралось у вашего объекта? – строже напустился он.
– Милицию ждут, – нехотя призналась она.
– Милицию?.. – начал пугаться Пётр.
– А кого ж ещё, как там один пуриц узнал себя в унитазе.
– Не может быть, – снова спрятался за сигарету Пётр.
– Оно ж и не может, а может. Когда его портрет в унитазе явился, как живой и вот так смотрит.
– Как?
– Будто с партбилета. Вот так на тебя глаза – как же без милиции? Мужик же усатый. Кто ж такое выдержит.
– Так что он там делает? – кивнул Пётр на туалет и снова заслонился облачком дыма, ведь лишь он один на весь комбинат знал, что такое фотокерамика. – Плачет?
– Ещё бы. Разделся голый, бегает, вот так голый весь, бегает. Вот крест! Из одежды только зеркальце у него в руках, и он им всё время в унитаз заглядывает; побегает – побегает и заглядывает. Кто ж нормальный так будет делать? Там и без зеркальца всё видно. Тычет и тычет его.
– Зеркальце?
– Усь крест. Может, он им отскрести хочет?
– Может, – сказал Пётр и медленно двинулся сквозь толпу коллег, шёл он так, будто по дощечкам, подложенным кирпичами.
Либидийное озеро
(миниповесть-апокриф цикла "Прощай, суржик!")
– Вон ту, рыженькую, – сказал вождь.
– Какую лично? – переспросил Берия.
– Не видишь? Вон ту, с ротиком, – улыбнулся Сталин, почти не взглянув на сцену балерин, он был в чудесном настроении, здоровье после войны и его инфаркта возвращалось к нему на глазах.
За два дня до визита Большой театр полностью перекрывался вместе со всеми окрестностями, транспортным составом, проводилась дезинфекция, поиски бомб, мин и прочего. О каждой такой, не найденной, лично докладывалось Берии, и он сам ходил и проверял.
Лишь после этого секретно объявлялась по театру генеральная репетиция "Лесной песни", балета на слова Чайковского о лебедях, чёрных и белых, которых Сталин тоже очень любил.
А почему бы и нет? Война же закончена, восстановление после неё тоже, так уже время подумать и о чём-то повеселее.
Для этого у него в каждом театре СССР была лично забронирована ложа в переносном смысле отсутствия билетов в неё, но и в буквальном её значении – броня сплошная стальная высокоуглеродистая при этом, толстое жёлто-серо-зелёное стекло, которое не мог пробить ни один импортный снаряд, но несмотря на это, позволявшее даже видеть то, что происходило на сцене, "Раймонду" там, или "Чио-сан".
Потому что в стране уже возникло из руин производство пуантов, таких специальных танцевальных тапочек типа пинеток, и балет, обновившись ими, с новой их силой начал действовать на тех зрителей, которые остались живыми после боевых действий. Несмотря даже на лютые морозы, в бронированной ложе всегда было хорошо протоплено – для вождя дров не жалели никогда.
– Рыженькую, – сказал вождь.
Потому что и без бинокля каждому Берию видно, что у неё фигурка с губками. Чего по причине трудной балетной работы другие её коллеги были лишены, работая в поте лица и ног. Чтобы хоть как-то вырваться из кардебалета в солистки, они были способны на любые трудовые подвиги, не щадя себя физкультурой, отчего мгновенно иссушались, превращаясь из двужильных в трёхжильных и более.
Если кто мне в это не верит, то пусть, например, встанет хоть раз на два пальца левой и правой ноги и сделает шаг – сразу в этом убедится. (Я уже теперь лично считаю, что балет, как вид спорта, надо немедленно запретить, зная его тяжёлые последствия для здоровья).
А вождь в этом деле, по-видимому, разбирался, в искусстве, не зря же радио постоянно крутило в эфире только его любимую песню "Сулико", ведь оно не знало при этом, что это не имя, как считалось раньше, а на воровском дореволюционном жаргоне означало ещё тогда одно из неблаговидных его сильнодействующих половых извращений.
Так я стал жертвой сталинизма. Потому что стояло 28-е последнее число месяца февраля рокового 1953 года, которое имеет тот секрет, что это его последний день по причине сокращённости этого месяца с целью уменьшения зимы и отопительного сезона дров. То есть до рокового первого числа губительного навсегда марта 1953-го оставалось каких-то лишь четверть дня.
А началось всё с того, что перед ним меня вдруг вызывают в МГБ, что уже само по себе не даёт опомниться, и каким же было моё удивление, когда я увидел там Берию. Это слава Богу, что я тогда взял и не поверил собственным глазам.
– Вот так-то, товарищ Гриценко, – сказал комдив, – известно ли вам, что все врачи в нашей стране уничтожены, как класс?
Ведь Сталин давно уже приметил себе этот народ, состоящий исключительно из врачей и медперсонала, и потому создавший для него целое гетто в Биробиджане, (предварительно выселив оттуда целый народ корейцев совсем без рода и племени). О чём даже эти дальневосточники сочинили песню: "У нас биробиджанское гетто, спасибо партии за это". Но однако даже после этого врачевать они не прекращали, возвращаясь для этого на места прежнего обитания.
Вождь долго терпел – и когда они Ленина травили неблаговидной болезнью, заразив предварительно ею браунинг эсерки Каплан, и когда Фрунзе – отца и сына, когда Горьких – сына и отца, а когда уже за Крупскую губить они взялись – тут Сталин понял, что и до него очередь дойдёт, и тогда уже начал вынашивать им встречный план.
– Известно, – отвечаю спокойно я, прекрасно зная, что по образованию я ветеринар. – Не будет врачей, то и не будет больных в стране.
– А готовы ли вы отдать за это жизнь Родине?
– Готов, – говорю, – только каким образом?
– Образом своего здоровья, будешь служить в балетных войсках. Потому что нам нужен медик, но такой, чтобы он при этом не был врач. Ясно?
– Товарищ Берия, – говорю я, – но я ведь мечтал отдать жизнь, служа при этом в медперсонале конных кавалерийских войск.
Тот так пристально посмотрел на меня одним лишь взглядом.
– А какая тебе разница, – сказал строго он, – конница или кардебалет, там же тоже все скачущие, только балерины. Ты должен проявлять к ним бдительность не меньшую, чем к животным, не теряя её при этом. И путём своего здоровья проверять каждую, убеждаясь, не заразна ли она.
В моей голове мгновенно мелькнула догадка, как я это буду делать, однако я ещё быстрее прогнал её, чтобы не понять.
– Но... – говорю.
– Быстро поймёшь. А ещё быстрее научишься.
Я же не знал, чем это для меня обернётся, ведь речь шла о балеринах нового призыва, о которых даже старые не догадывались. Ведь никто не мог подозревать, что ещё в школе его прозывали Лярвентием Падловичем Иберией, ведь кто тогда мог предположить, как его за это высоко закинет судьба.
А началось всё с того, что Политбюро ЦК КПСС заседало, как всегда, по проблеме низкого качества балерин. То есть из-за той их особенности, что на сцене они выглядели очень привлекательно, приветливо танцуя при этом.
– А вот возьми такую, вынь из кулис и разденешь – и увидишь, что там кроме марлевой пачки ничего пышного и нет, – докладывал Хрущёв. – Ведь искусство состоит в том, чтобы творить им иллюзию красоты, а не наоборот. Но если кто захочет эту иллюзию пощупать руками, то она мгновенно распадается, оставаясь в пальцах никому не нужной накрахмаленной тряпочкой.
А вот как это объяснишь Вождю?
Вот я, как ветеринар, говорю: никак.
И Политбюро лично ломает голову, как этого не допустить, потому что чувствует: за это могут и полететь кое-чьи головы.
– Мы же каждый раз отбираем комиссиями очередной призыв, – сокрушался Хрущёв, – и комиссия же каждый раз направляет годный к службе состав гражданок. Но кто же знал, что в процессе обучения танцевальному искусству они так безвозвратно худеют?
– Тебя бы туда направить не помешало, – поддел его Берия.