Прижавшись к холодному стакану, она шептала в лёд, и неожиданная пара взлетала её словами:
– Он бросил все мои письма, представляешь? Как так можно?
– "Люди и не такое бросают", – чуть не ляпнул; он и залюбовался её кудрями, когда прикоснулся к ним, она прильнула к его плечу, оно вдруг стало влажным, он сидел и просто ждал, пока она выплачется.
Лёд в стакане давно растаял, а слёзы нет, школьники сквозь решётчатый забор удивлённо поглядывали на них, потому что ещё не умели как следует плакать.
– Тут школа рядом, – оправдывался он, – но когда уроки кончаются, то спокойно.
Целовал пальцы, руку, радуясь, что слёзы стихали, касался кудрей, и казалось, они от прикосновений сохнут.
Когда поцеловал шею, девушка напряглась, оглядываясь, хотя школьники гоняли в футбол, им было не до поцелуев.
Наконец вздохнул ветер, качнув блики полотен, одно соскользнуло с верёвки и легло на скамейку.
– Это у тебя такой солярий? – сквозь слёзы огляделась вокруг.
– Полотна отбеливаю, – начал он объяснять малярские технологии.
– Чтобы были, как плащаницы?
– Ага, – согласился Толя и укутал её тканью, её совершенное прикосновение вдруг успокоило. Так, что её, наконец, озарило:
– Это он шмотки бросил, чтобы мне жизни не было... Ты представляешь, я каждый день езжу жить к маме?
Он промычал, потому что начал целовать кудри, и она благодарно прильнула шеей, смуглой, никогда не отбелишь, тело татарской княжны, шёлковое, как такое можно бросить? Разве что бросив всё, потому что такая кожа – это большая ответственность, тут или сюда, или туда, губы искали щёчку, школьники пинали мяч, Толя подвинул свёрток и совсем закрылся им от забора, блики ткани просачивались сквозь шляпку, совершеннее нюансов Джотто, да и Веласкеса, губы касались чуда, оно трепетало, запеленатое, они обнялись, "нет, нет", она же не сказала "не здесь", не сказала "не так", спина увлажнилась, но несчастье не отступало, хотя присутствие чуда белее, чем полотно, которое уже бралось невидимыми красками, наткнулся на трусики, она не пускала, ощутил влагу "нет, нельзя", не наплакала ли она туда? оттолкнула, он снова взялся за шею, в ушко, "нет, нет", умоляла наоборот она, но, обессиленная горем, постепенно мягчала, Толя и сам не знал таких поцелуев, живот её вздрагивал от губ, "нет, нет" влажность делала тело смуглее, "тише, – умоляла, – грудь больно", "когда?" мог бы подумать он о груди, если бы мог думать, успел удивиться, куда деть губы животом, потому что уже не удерживал их, отодвигал языком ногу, слёзы, снова слёзы, она хваталась за спасение, он не давал, она беспомощно откинулась в свёрток, опрокинутый стакан тек в ткань, и он раздвигал, пока совершенно не укутались, обцепились, слились дыхания, судорожно хваталась за него, плача, скамейка уже выходила из пазов, опасно качала, тянула верёвки; она больно вцепилась в спину, но он не почувствовал, втроём сошлись, она скрипнула зубами, он хрипел сквозь стоны, скамейка стала томной, пазы ходили, вокруг двигались свёртки, мотая солнце; пока шляпка не упала, и они вдвоём, оглянувшись, удивились: когда это они поскидывали одежду?
– Джотто, – дёрнула плотную плащаницу.
– Веласкес, – зашуршал тканью он, мял, стыдился, что так легко воспользовался чужим горем.
Шли, размахивали руками, потому что пытались смеяться, Толя знал, что её не отпустило, как бы она ни притворялась, даже распустила волосы и стала совсем загадочной.
– "Врубель", – прошептал радостно он, потому что наконец понял, что она "Царевна-Лебедь".
Внизу под холмом на спортплощадке столпились тысячи маршруток.
– О, очень удобно, – чуть не проговорился он правдой об удачном сообщении между ними.
– Ты о чём? – откинула волосы.
– Ты можешь ездить к маме.
– Разве тут есть маршрут?
– Глянь, сколько машин. Ясно, что и туда есть.
Они спускались с холма по скользкой траве. Внезапно Настя остановилась:
– Ты будешь ходить в мою библиотеку?
Толя с трудом сдержал счастье, что сможет видеть её и там, прячась, он шептал:
– А можно?
– Ну, понимаешь, коллеги знают про мою душевную травму... поэтому я скажу им, что ты фотограф, ну, что ты инвалид.
– А почему не художник?
– Ну, понимаешь, художник, люди всякое подумают.
– А про фотографа не подумают?
Она улыбнулась:
– Ну, фотограф же – инвалид...
Толя не стал искать смысла, так жалел её, что захромал на обе ноги, кривя губы:
– Лю-ю-дочки, я инвали-и-дный фотомастер, я пришёл зализать Насте, – он захлебнулся, – зализать глубо-окую душевную травму!
Как она прыснула! Что они упали с косогора, катились наперегонки с шляпой, смеялись, пока не почувствовали, что отпустило.
Про Петра
В один из таких вечеров он пожалел, что он фотограф, потому что это была, фактически, тьма и снять Нину не было никакой возможности, особенно такие глаза, которые отсвечивали ночью. Смоделировать такое освещение не способен ни один павильон, но не об этом думал парень, когда целовал, а о кукурузе, потому что, наверное, была несвежая.
– Недоваренный початок? – почти вслух сказал Пётр, потому что почувствовал, что девушка думает примерно о том же, усилием сдерживая урчание живота.
Склоны Днепра стояли холмами. Нина накинула на плечи рюкзачок и встала, то есть ему оставалось лишь подняться и что-то говорить, конечно, потому что они, когда не целовались, то болтали. О вредной бабке, которая подсунула им недоваренные початки? О том, что он увековечит её на фото?
– Знаешь, Нина, иногда я чувствую себя ненужным, – и чтобы она не подумала, что из-за неё, добавил, – ну, это как бывает ненужен фотоаппарат, когда сплошная темнота.
Он бы ещё рассказал о своём начальничке Рожновском, который выживал из газеты, просто съедал живьём, что уже и коллеги начали сторониться, каждый день по три раза совал нос в лабораторию и начинал про фотомистецтво, а особенно про то, какой Пётр в нём баран.
– Странные вы, фотоаппараты, – улыбнулась Нина сквозь темноту, – включите лампочку и всё.
Больше всего она боялась разговоров о фототехнике, и поэтому называла блиц лампочкой, величайшей бедой было пойти, например, на пляж и встретить там ещё одного какого-нибудь фотографа, и тогда солнце меркло из-за разговоров об одном лишь гипосульфите. А фенидон?
Нина любила о природе; сейчас её вокруг почти не было, ночь совершенно поглотила, слава Богу, сквозь темень проблеснул фонарь и они осторожно, чтобы не всколыхнуть мглу, направились туда. К величайшему удивлению увидели перед собой обелиск в честь Магдебургского права, которое когда-то российский царат даровал Киеву, предварительно его отобрав. "Чего он ещё не отдал, предварительно отобрав", – наконец подумал он не о Нине.
Может, его живот и перетерпел бы, однако фонарь тлел над туалетом и желудок, не имея глаз, безошибочно его узрел и начал состязаться с парнем.
– Иди первый, – кивнула она в сторону мерцающего света.
Первое, что он там увидел, это сплошной смрад, который вошёл в глаза химически. Пётр щёлкнул зажигалкой и вовремя, потому что увидел перед собой лужу, поверх которой были накиданные камешки с поперечными дощечками. Огонёк погас, и потому негативом отпечатался в сетчатке совсем обнажённый силуэт, который замер в конце коридора. Чтобы это не стало правдой, Пётр быстро шмыгнул в кабинку, плотно закрылся и лишь там решился зажечь и увидел на верхних стенах световые пятна – стены в кабинке оказались густо испещрены дырками. Не успел он удивиться сортирным световым эффектам, как добавились слуховые – отчётливо услышал тяжёлое шлёпанье босых ног по глубокой луже. Холод сжал парня изнутри так, что желудок забыл про кукурузу. Те шаги подошли, подёргали дверь и притаились. Он задержал дыхание, кабинка тоже. Новый шорох заставил опустить немного глаза, и он увидел ими, как в дырку на двери просунулся пенис.
"И снова нет фотоаппарата", – с ужасом подумал он о композиции, которая ещё раз могла бы обессмертить фотографа Судека.
Ведь сам предпочитал простые человеческие фотопортреты, однако сейчас думал не о искусстве, а о том, как отсюда выскочить, ведь удрать по дощечкам бы не смог, потому что незнакомец, бегая прямо по мокрому, имел значительное преимущество.
– Господи, Нина, – чуть не сорвалось у него, потому что орган напротив изрядно набух.
Будто Нина могла бы помочь против маньяка, который налегал на дверь, начинал имитировать, раскачивая секции, "Господи, позор", потому что тут не увернёшься быть забрызганным, и мгновенное решение подхватило Петрову руку, та вцепилась изо всех сил в орган, крутанула, словно ручку в дверцах, открыв их, он бросился мимо дощечек на волю.
– Я бы тебе не поверила, – вздохнула Нина на далёкий ночной туалет, – но должна это сделать.
– Почему? – отдышался тот.
– У меня было страшнее, – выдохнула она в темноту свою историю.
Про Гидропарк и туалет, потому что он стоял на выгребной яме; Нина была слишком порядочной, чтобы делать это в воду пляжа и цивилизованно отправилась в заведение, там было пусто и когда она села над ямой, то отчётливо услышала снизу изнутри шаги босых ног по мокрому. Решив, что галлюцинация, Нина не поверила, но. Снизу в дырку осторожно подсовывалось круглое зеркальце в мужской ладони, вертелось, ища ракурс, и на миг в нём отразилось пристальное око. Девушка сообразила, что оно от солнца и пересела на противоположную яму, однако шаги снизу пролопотели и нагнали её, появилось зеркальце в чужой руке, снова начало поиски изображения, Нина сбежала из Гидропарка и больше никогда туда не возвращалась.
– Как же он там в яме, – пытался представить Пётр.
– Наверное, босиком. Ты должен мне поверить.
– Почему?
– Потому что кто поверит тебе?
Она призналась, что никому до сих пор эту историю не рассказывала.
– Надо бы в ту яму гранату кинуть.
– Ты что, и так жара была, – рассмеялась она.
С утра Пётр чувствовал себя плохо, хотел вспомнить кукурузу, как телефон позвал к шефу. На столе были продуманно разложены Петровы фотографии и Рожновский заученно-небрежным движением подхватил одну.
– Что это?
– Фотопортрет, – осторожно сказал Пётр.
– Я не вижу здесь никакого фотопортрета, – швырнул бы, но передумал.
Парень медленно набирал воздуха.
– Ну, почему не портрет? Вон сзади и подпись, – пытался он.
– Я вообще не вижу там фотографии, – крутил тот изображение. – Где тут фото?
– У вас в руках.
– Где образ?
Осторожно выпуская воздух, Пётр начал толковать изображение, размышляя о том, кого из своих знакомых дружков шеф настрополил на его место, но с удивлением отметил для себя, что если бы тот хотел уволить, то сделал бы это давно.
– Где характер, я спрашиваю, а?
Пётр завёлся про характерное освещение, которое формирует изображение по принципу "минус темнота" и ещё много чего говорил, потому что фотографий на столе было немало.