Больше всего меня радовали те места, где были крупные пятна какой-нибудь чистой краски, главным образом киновари и синей. Белила я не любил, жёлтая краска была мне ненавистна, и я страшно удивился, когда Ясько впервые показал мне, как из смеси жёлтой краски с синей получается зелёная. У Яська была своя обязанность — растирать краски на каменных плитах, смешивать их и раскладывать готовые в соответствующие горшочки. Растирание белил и жёлтой охры было самым трудным, и тут Ясько охотно принимал мою помощь: мы оба в четыре руки хватали каменный пест и водили им с нажимом по плите до тех пор, пока под гладким камнем чувствовалось хоть одно зёрнышко неразмолотой краски.
Все краски разводились водой с клеем; но бывали случаи, когда нам приходилось готовить и масляную краску. Более дорогие сундуки, шкафы и кровати красили масляной краской — и то исключительно зелёной. Этот обычай, должно быть, был довольно стар, раз образ зелёной кровати вошёл даже в песню. Ясько любил петь эту песню: то ли варя в железном горшке конопляное масло на олифу и мешая его без устали железной лопаткой, то ли растирая зелёную краску, уже смешанную из жёлтой и синей, он, прищуривая глаза, словно петух, выводил:
A w ty nowy komorze
Вообще мастерская очень часто наполнялась песнями. Особенно всякое соприкосновение с красками и кистями как-то само собой вызывало песни на уста. Только мастер Гучинский не пел никогда. Зато я, быстро выучив все песни, популярные в мастерской, помогал своим писклявым голосом каждому, а на третьем году своего пребывания в мастерской дошёл до того, что мог помогать «тёте» и при росписи сундуков. С какой радостью я ходил с кистью вокруг сундука, держа в руке кувшин с краской! С какой гордостью мазал я по образцу «тёти» такие «розы», что сама «тётя» хваталась за голову, а подмастерья прибегали от верстака, осматривали мои росписи и ложились со смеху! А между тем сундуки с моими рисунками пользовались успехом: из-за необычных узоров их охотнее покупали, и я был готов стать авторитетом в деле росписи сундуков, если бы судьба не предназначила меня для другого «мазюкания».
Человек *a posteriori*, оглядывая крутые пути и причудливые зигзаги своей жизни, поневоле начинает склоняться к фатализму.
Дела Гучинских шли хорошо. На сундуки был такой спрос, что в некоторые поры к концу недели готовыми сундуками заполняли почти всю мастерскую. В таких случаях мне стелили спать в таком сундуке, а так как в мастерской работа иногда шла до поздней ночи, то я утром просыпался, словно в глубоком колодце: на мой сундук положили другой, на него третий — и так до самого потолка. И только когда я, проснувшись, начинал кукарекать, стопку разбирали, и я выбирался из этого укрытия на свет. Бывали и такие времена, что мне приходилось спать в свежих гробах, когда в мастерской их делали много, а за неимением места складывали их только на мою кровать: тогда гроб ставили на кровать, а мне стелили в нём, и я спал совершенно спокойно, заранее пробуя вечный сон его будущего хозяина. Но моя мать, узнав об этом, запротестовала, и мне перестали стелить в гробах; «тётя», кажется, даже оправдывалась, что ничего об этом не знала и что Ясько несколько раз стелил мне в гробах в шутку.
На третьем году моего пребывания у Гучинских они начали строить свой собственный деревянный дом на одной из соседних улиц. Моё любопытство получило тут снова широкое поле для наблюдения за работой плотников и множеством сцен городского строительства, начиная с того, как Гучинский и «тётя» однажды вечером пришли из города изрядно подвыпившие и притащили немалый мешок денег. Из их разговора я узнал, что это они заняли в столярном цехе ссуду — вероятно, 120 ринских, по тем временам значительную сумму — и что касса цеха выдала им эту ссуду медяками, так что им пришлось сложить деньги в мешок, мешок на палку, а палку за оба конца обоим на плечи и нести так, как те ветхозаветные иудейские соглядатаи Палестины несли в стан Иисуса Навина где-то по дороге добытую громадную гроздь винограда. В цехе по случаю этой ссуды был немалый «трактамент», и наш мастер с хозяйкой задержались допоздна; ночь была тёмная, дорога грязная, мешок с деньгами тяжёлый, а ноги у обоих нетвёрдые — вот и неудивительно, что оба пришли домой забрызганные грязью, усталые и сердитые друг на друга, и праздничный день закончился настоящей ссорой, в которой хозяйка пожелала мастеру, чтобы он наконец исполнил своё обещание и сломал себе не одну, а обе ноги и голову в придачу, а мастер, в отсутствие более сильного аргумента, схватил здоровый жестяной дуршлаг и так ловко насадил его «тёте» Кошицкой на голову, что она оказалась словно в старинном рыцарском шлеме с опущенным забралом, а края дуршлага плотно обвились вокруг её шеи.
Мы с Яськом потом немало потрудились, пока разогнули жесть настолько, что смогли снять с «тётиной» головы этот импровизированный и совершенно неудобный шлем. «Тётя» после того памятного вечера пролежала два дня в постели, а на третий, встав к росписи сундуков, с какой-то особой злостью всё время распевала ту строфу польской колядки, где упоминалось имя мастера Войтеха, и каждый раз грозно махала кистью в его сторону, распевая:
Bieg Wojtek bez portek po śniegu, po grudzie:
Śmieją się, cieszą się: cha-cha-cha-cha, ludzie!*
А мастер молча работал у верстака и при каждом таком намёке краснел, как свёкла.
VI
Окончив так называемую нормальную школу у василиан, я перешёл на другую станцию, и «тётя» Кошицкая с её мастерской исчезла с горизонта моей жизни. Лишь много позже, уже будучи в университете, я узнал о печальном завершении её домашней драмы.
Свадебные свечи предсказали ей правду, но далеко не всю. Она пережила своего значительно более молодого мужа, а третьим, кто свёл её в могилу, был ревматизм. Гучинский, умирая, оставил ей память о себе: он поручился в какой-то кассе за значительную ссуду, взятую каким-то его знакомым; этот знакомый не заплатил ссуду, и вскоре после смерти Гучинского касса продала с аукциона новый дом его вдовы и выбросила её, старую, немощную и разбитую параличом, на улицу. Болезнь отняла у неё ноги, и она не могла даже ходить за подаянием, а была вынуждена ползать на руках, волоча за собой слабые ноги. В таком состоянии она проводила дни у церкви св. Троицы или у польского костёла. Сидела молча, не прося, не умоляя милостыни, и как-то нехотя протягивала руку, когда кто-то из её прежних знакомых подавал ей пару центов. Увядшая, пожелтевшая, лицо покрыто морщинами, пальцы скрючены и вывернуты ревматизмом, только в глазах светился ум и энергия, но этот свет был затуманен тучей глубокого горя — той самой тучей, крыло которой я впервые видел на мученическом лице обожжённого на фабрике Романского. Сколько же светлых и энергичных глаз затмевает эта туча в наших городках!
__________________________
* Когда тебя не люблю, пусть трижды себе ногу сломаю (польск.).— Ред.
* Лучше бы я трижды на одном месте ногу сломал, чем связался со старой бабой (польск.).— Ред.
* Кобыла имеет малый бок (польск.).— Ред.
* Погода от бога (польск.).— Ред.
* Не перчи, Петре, вепря (свинину) перцем, а то переперчишь вепря перцем (польск.).— Ред.
* Фриц ест свежую рыбу, свежую рыбу ест Фриц (нем.).— Ред.
* Перелетели три пёстрые перепёлки над тремя красивыми домами (польск.).— Ред.
* Гей, гей, одни играли, другие танцевали, пастухи на лире (польск.).— Ред.
* Ожог (нем.).— Ред.
* А ты, хозяйка,
Ключики на гвоздик — гей нам, гей!
Коляда, коляда, коляда!
Прикажи горилки доливать,
Будем хорошо петь — гей нам, гей!
Коляда, коляда, коляда! (польск.).— Ред.
* А в этом новом амбаре Стоит зелёная кровать:
Ой кровать, кровать, красивая, зелёная,
Кто на тебе будет спать? (польск.).— Ред.
* Из опыта (лат.).— Ред.
* Бежал Войтех без штанов по снегу, по комкам:
Смеются, радуются: ха-ха-ха-ха, людно (польск.).— Ред.