Молись Богу, и Он простит тебе твой грех и дарует тебе покой.
Я молился Богу, ах, как горячо! И, действительно, на этот раз казалось, что помогло. Правда, воспоминания о утопленнике я не мог избавиться никогда, и сколько раз переплывал мимо Ясенова, вся история живо вставала перед глазами, и я не мог побороть себя, чтобы не всмотреться пристально в воду, словно ища какого-то следа погибшего. Но ужаса мне это больше не вызывало, печаль прошла, и лишь время от времени что-то сжимало моё сердце, как кузнечные клещи. Я женился, у меня были дети, я много работал, и воспоминание об утонувшем мальчишке у Ясенова отзывалось всё тише и тише.
Но однажды случилось, что я за что-то поссорился с женой, во мне вскипела кровь, и я изрядно побил её. Это была крепкая женщина, острый на язык, она начала драться со мной и ругаться, что аж слюна летела с языка. Я рассердился и как тресну её топориком по голове, так что она без чувств покатилась на землю. Тут что-то кольнуло мне в сердце, я бросил топорик, окатил бесчувственную водой, остановил кровь, что струилась из раны. Ну, рана была не страшная, жена вскоре пришла в себя, и драка ей ничем не повредила. Знаете ведь, гуцулка, бедовая, привыкшая к дракам, а то и похвастается перед соседками: «Если б меня муж не любил, то и не бил бы». И покойная Маричка никогда не попрекала меня этой дракой — да и это была наша единственная ссора за двадцать лет, что мы прожили вместе. Но в ту самую ночь, когда произошла эта драка, ясеновский мальчишка приснился мне. Приснилось, что я плыву на дарабе по Черемошу, подо мной ревёт и клокочет мутный поток, я изо всех сил работаю у руля и вдруг вижу мальчишку: он свешивает голые ноги с дарабы в воду, опирается обеими руками на бревно, оборачивается и показывает мне своё невыразимо печальное лицо и улыбается то ли грустно, то ли как-то злорадно, а потом тихо соскальзывает в воду и бесследно исчезает. Я пережил во сне все те страшные чувства, что прежде так долго мучили меня, и проснулся весь в поту, стуча зубами. Я начал молиться Богу, но молитва не шла от сердца и не успокоила меня. Я хотел заснуть и в то же время тревожился, чтобы ещё раз не увидеть такого сна. Всю ночь я ворочался без сна, а несколько дней после был такой грустный, измотанный и усталый, словно сняли с креста.
С того времени тот мальчишка стал время от времени являться мне во сне. То он виделся мне, как сидит на краю дарабы, съёжившись и глядя в мутный поток, то — как своей белоснежной рукой указывает куда-то в неизвестную даль или с каким-то невыразимым выражением улыбается мне. И всегда после такого сна я несколько дней ходил, словно избитый в ступе, тяготился и брезговал всем вокруг, только Черемош тянул меня к себе, и на дарабе возвращалась ко мне сила и охота к жизни. Одно лишь я чувствовал, и это всё больше утверждалось во мне, что грех за смерть того мальчика я так и не искупил, что его потерянная душа ещё не успокоилась и потому является мне во сне. С этой мыслью я прожил более двадцати лет и не мог от неё избавиться. А когда умерла моя жена и в ту же ночь утопленник снова явился мне во сне и улыбнулся ещё страшнее, чем прежде, я решил сразу после похорон идти в Сучаву и там ещё раз исповедаться. Снова я застал в исповедальне старого, добродушного монаха. Он терпеливо выслушал мой рассказ, долго подумал и сказал:
— Сынок, даю тебе отпущение грехов, хоть, ей-Богу, и сам не знаю, за что. Не налагаю на тебя никакой епитимьи, потому что ты сам возложил на себя более тяжкую, чем я мог бы назначить. Иди с миром!
Но вот в том-то и была штука! Я ушёл, но мира так и не нашёл. Редко, чем прежде, но всё же время от времени являлся мне во сне тот мальчик у Ясенова. Никогда я не слышал от него ни слова, никогда не видел дружелюбного выражения на его лице. И это всегда наводило меня на мысль, что мой грех ещё не искуплен, что душа утопленника ещё не успокоилась и показывается мне лишь для того, чтобы искать во мне какой-то вины.
А две недели назад, когда я плыл на дарабе в Вижницу и миновал Ясенов, я увидел знак. На том самом месте, где когда-то, сорок лет назад, мальчишка с моей дарабы соскользнул в воду, я вдруг увидел, как из грязно-жёлтого потока высунулась белоснежная детская рука. Мороз пробрал меня, я вытаращил глаза, и вот, рука снова вынырнула из воды, словно молния из тучи, и как будто судорожно за что-то хватала — точно так же, как тот, кто тонет в воде. Раз, другой, третий выхватывалась она так и снова исчезала в воде. Ещё раз вынырнула и ухватилась за конец моего руля. Я явственно почувствовал, как дёрнула очень крепко, но в следующий миг медленно соскользнула со скользкой доски и исчезла в воде. Я стоял, словно окаменевший. Дёрганье я ощущал в самой глубине своей души, но больше ничего — ни ужаса, ни печали. Я бессмысленно поворачивал рулём и ни о чём не мог думать. Лишь когда мы прибыли в Вижницу и я сошёл с дарабы на сухую землю, я почувствовал в себе уверенность, что это был мой последний сплав по Черемошу, что мальчик зовёт меня к себе.
И теперь он является мне каждую ночь во сне, всё улыбается страшной улыбкой, не говоря ни слова, и машет белоснежной рукой вниз по течению. И потому я не могу умереть, потому что его душа ещё не успокоилась и не пускает к покою и мою душу.
Микола замолчал и тяжело вздохнул. И соседи молчали; никто не знал, что ему посоветовать. Вдруг на лице Юры засияло какое-то выражение.
— Слушай, Микола, — сказал он, — а что, если это был вовсе не настоящий мальчик?
— А это как же?
— Ну, будто это была всего лишь какая-то мара, привидение?
— Что ты говоришь? Среди бела дня? Перед лицом праведного солнца?
— Да я не говорю, что это был злой дух, упаси Господи! Нет, Микола!
— Ну, а почему же его воспоминание так долго мучило меня?
— Эх, Микола, человек никогда не может знать, что полезно для его души. Да и вообще, добро и зло… Мы не можем знать, когда что-то делаем, к добру это нам или ко злу. Мы только свою волю знаем: хочу сделать добро или хочу зло. Это нам говорит совесть. Но что вокруг нас, Микола, про это мы никогда не можем быть уверены. Немало того, что кажется нам злом, может быть для нас великим добром. Или наоборот…
— Это правда, Юра! Но всё-таки я не понимаю, что это за мара могла быть, если это был не настоящий мальчик из плоти и крови.
— Слушай, Микола, я расскажу тебе маленькую историю, что случилась со мной, когда я был ещё совсем мал. Может, мне было тогда восемь, может, десять лет. Однажды — а день был жаркий, душный, летний — захотелось мне и ещё нескольким соседским мальчишкам, что жили там, на верху, искупаться в Черемоше. С нашего верха до Черемоша не близко, но нам, детям, это было всё равно. Ноги на плечи — и вперёд, в долину! Сбежали мы с кичеры, сбежали с другой, вот уже и река недалеко. Ещё только через изгородь перепрыгнуть, потом небольшой лаз, потом ещё изгородь, потом ров, потом полдороги, ещё через одну изгородь, спрыгнуть с крутого бережка на гальку — и тут тебе чистый, шумный Черемош. Мои товарищи бежали вперёд, перепрыгивали, как козы, через одну и другую изгородь и смеялись надо мной, что я отстал. Знаете, как это у детей:
— Гад, гад! Чёрт сзади!
А я бегу и кричу им вслед:
— Вперёд, вперёд, чёрт впереди!
И так мне как-то горько, завидно стало, что я собрал всю свою силу, разбежался и прыгнул через изгородь. Но как-то попал не на удачное место, потому что за изгородью кто-то бросил сухую колючую ветку, и я прямо на неё наступил босой ногой, и здоровенная колючка вонзилась мне в пятку, как кусок дранки.
— Ой-ой-ой! — вскрикнул я от боли.
— Ха-ха-ха! — расхохотались мои товарищи и побежали дальше, крича и дразнясь: — А мы быстрее! А мы быстрее!
Я сжал зубы, а тут меня словно жгло желание догнать их; рванулся бежать, но не смог сделать и двух шагов, потому что от колючки такая боль пронзила ногу, что аж за сердце сжало, как клещами. Я тут же присел на тропинке и стал осматривать пораненную ногу. Колючка вонзилась глубоко в пятку; остриё, отломившись от сухой ветки, вломилось прямо под кожу, так что ногтями и ухватиться было не за что, чтобы вытащить её. Нужно было сперва намазать пятку слюной, размягчить её и обмыть, а потом достать шпильку, которую я всегда носил с собой в пазухе рубахи на такие случаи, ею хорошенько разрыхлить то место в пятке, куда вошла колючка, расковырять кожу, пока колючка не начала двигаться, и я, пошевеливая её, не вытянул её настолько, чтобы можно было ухватить тупой конец ногтями и вытащить из пятки. Ну, для меня это не было чем-то необычным, но всё же заняло несколько минут. Тем временем мои товарищи уже добежали до реки, скинули одежду и с радостным криком и визгом поскакали в чистую, мелкую воду. Я ещё сидел на тропинке и ковырял пятку, а с завистью слышал их радостные голоса, слышал, как они в воде хлюпались, били ногами или, смеясь, обрызгивали себя ладонями. Но едва я поднялся и побежал к ним, как вдруг услышал издалека какие-то тревожные крики. Кто-то на дороге, но довольно далеко от купающихся, кричал во всё горло:
— Дети, из воды! Дети, из воды! Паводок идёт!
Но дети в купальне так были заняты своим плесканием и визгом, что даже не услышали крика. Я бегу, насколько позволяет пробитая нога, цепляюсь за перелаз и, торопясь, кувыркаюсь вверх ногами в канаву, вскакиваю весь забрызганный и перескакиваю через ров, выбегаю на дорогу — и моим глазам предстает страшная картина. По колено высотой катится буро-жёлтая волна по реке, занимая всю гальку от берега до берега, и мчится быстро, как буря, вниз по Черемошу с громовым грохотом. Где-то там, в горах, внезапно прорвалась туча, в узком ущелье взбесилась вода, неся с собой брёвна, свежо с корнями вырванные ели и речные камни, с грохотом и клокотом мчалась вниз. Она уже была совсем близко, а мои товарищи всё ещё не заметили, что надвигается опасность. Я кричу во всё горло, и лишь теперь они заметили, вскочили в воде и, словно оцепенев, встали, глядя на страшную волну. Но это длилось лишь мгновение; в следующее мгновение волна налетела на них, проглотила, как пару галушек, и понеслась с ними дальше в неизвестность.
— Это правда, Юра, — сказал Микола, — и моего дяди сын, знаешь, старого Гедеменюка единственный, тоже тогда пропал.