Мне это было безразлично: ведь мальчишка хорошо знает эту воду. Мы как раз плыли мимо скопления очень неприятных каменных глыб, что лениво разлеглись посреди самой реки, словно стадо здоровых волов в купальне; нужно было очень осторожно протискиваться между ними, так что у меня у руля была горячая работа. Сквозь клекот волн я крикнул ещё к мальчику:
— Как будем близко того места, где тебе надо на берег, так скажи нам заранее, чтобы мы свернули дарабу с течения ближе к берегу, на мелкое место. Слышишь, малый?
Мальчик снова кивнул головой и всё сидел съёжившись на одном месте.
Мы переплыли опасное место и стрелой неслись вдоль более широкого и не слишком глубокого плёса. Я всё ещё держался за конец руля, но не работал им, а невольно смотрел на мальчишкины плечи. Вдруг он вскочил с места и начал как-то поспешно закатывать штаны.
— Хочешь слезать? — спросил я его. Но он опять мне ничего не ответил, а подошёл к самому краю дарабы, сел на обрубок бревна, спустил голые ноги в воду, ухватился обеими руками за бревно, а затем, опираясь локтями на него и весь наклонившись вперёд, лёг животом на бревно и начал понемногу соскальзывать с него в воду. Тут я и увидел его лицо — совершенно незнакомое мне. Мне показалось в ту минуту, что какой-то странный, холодный и злорадный усмешка скользнула по его лицу. Но это длилось лишь мгновение. Пока я успел что-то подумать, крикнуть, сдвинуться с места, мальчишка без звука моментально исчез в мутной воде. Меня охватила смертельная тревога. Я вскочил на край дарабы. Я знал, что это очень опасно — прыгать с конца дарабы в воду, да ещё в этом хоть и не очень глубоком месте, но на страшном течении, где и самый сильный гуцул не сможет устоять на ногах. Я думал, что безрассудный мальчишка сейчас вынырнет, начнёт плыть или хотя бы пару мгновений будет барахтаться, бороться с водой, и я смогу его спасти. Но нет, от мальчика не было ни малейшего следа. Волны весело подпрыгивали прямо к брёвнам, плескались между брёвнами нашей дарабы, и она стрелой и с шумом неслась вперёд, а мальчик исчез, как слюна. Немой и неподвижный, весь продрогший от холодной тревоги, стоял я на краю дарабы и впивался глазами в мутную воду — напрасно.
— Николай! — сердито крикнул вдруг от переднего руля старый Пётр. — Какого чёрта ты там делаешь? Разве не видишь, что вода загоняет дарабу поперёк реки? К рулю, малый, а то оба пойдём к чёрту!
Я вскочил на своё место, словно пробуждённый из глубокого сна, ухватился за руль и начал работать изо всех сил, но мои глаза всё ещё блуждали по широкому плёсу, по булькающей поверхности реки — не мелькнёт ли хоть какой-нибудь след того мальчика. Но нет, ни следа!
Само сознание, что всего несколько минут назад, прямо у меня на глазах и совсем рядом, так внезапно погибла молодая человеческая жизнь, пронзило моё сердце, как ещё никогда ничто в жизни. Я дрожал всем телом, словно сам замучил самого близкого, самого дорогого мне человека. С ужасом осматривал я берег — не видел ли кто, как тонул мальчик? Нет, на берегу не было ни живой души; на дороге, что бежала с другой стороны вдоль самой реки, тоже не было никого; село уже скрылось за изгибом реки, только из невидимой колокольни вдруг забили колокола, словно знали, что кто-то в селе лишился жизни.
Потом я начал украдкой поглядывать на старого Петра, что стоял у своего руля на первом табле, широко расставив ноги, и тоже время от времени всматривался в клекот мутной воды. Может, он что-то видел? Но нет, Пётр молчал; он был приглуховат и, не видев мальчика, наверняка не слышал и моих слов, обращённых к нему.
Постепенно, когда мы уже отплыли далеко от того несчастного места, миновали Устерики и вышли на более спокойную, безопасную воду, я успокоился. Я просто заставил себя больше не думать о мальчишке; я убеждал себя, что ведь я совсем ни в чём не виноват: я же не мог знать с духа святого, что глупый мальчишка вот так, ни с того ни с сего, вдруг плюхнется в воду и утонет, как кусок свинца; я ведь работал у руля и так далее. Это и успокоило меня — по крайней мере, так мне тогда казалось.
Мы вовремя пригнали дарабу в Вижницу, получили заработанные деньги, поужинали, немного отдохнули, закупили всего нужного домой и ещё до полуночи двинулись обратно в горы, чтобы на следующий день к полудню уже быть дома и идти на покос. Идя большой компанией, мы разговаривали, шутили, рассказывали разные смешные истории, и я был в особенно весёлом настроении. Разумеется, о потонувшем мальчике я не сказал ни слова.
Так оно и продолжалось, пока мы не дошли до Ясенова. Но когда мы стали приближаться к несчастному месту, где наша дорога шла прямо вдоль Черемоша, а огромные скалы лежали, словно быки, посреди клокочущего течения, и где вчера утонул мальчик, мне снова стало так тяжело на душе, как было вчера. Холодный пот покрыл всё моё тело, морозная дрожь била и трясла меня, я стучал зубами и не имел смелости взглянуть прямо в глаза ни одному встречному. В знакомый шинок я бы не вошёл ни за какие деньги: мне казалось, что, стоит только показаться там, меня тут же схватят и повесят. Я послал старого Петра в шинок и велел ему купить целую кварту водки — нужно было для косарей, «а я сам, — говорю ему, — туда не пойду и подожду тебя здесь». Но как только я остался один, меня охватила такая бешеная тревога, что я, словно обезумев, натянул шляпу на глаза и, опустив лицо вниз, как преступник, погнал вперёд и не остановился, пока не выбился из сил и село не осталось далеко позади. Тут я сел у дороги и стал ждать старого Петра.
Мне пришлось ждать довольно долго. Мне страшно хотелось выпить водки, много водки сразу, чтобы, как потопом, залить тот постыдный переполох. Ожидание ещё больше усилило мою жажду. Вот пришёл, шаркая ногами, старый Пётр, бормоча совсем недружелюбные проклятия на таких «молокососов, что скажут слово и тут же передумают» и «несутся куда-то сломя голову, как последние дураки». При этих словах он протянул мне фляжку с водкой. Но когда я откупорил её и поднёс к губам узкое горлышко, меня вдруг охватило такое отвращение к этому питью, что я чуть не бросил фляжку прочь и, содрогаясь, отдал её обратно Петру.
— На, пей, — сказал я, едва выдавливая слова, — я в этот раз не могу.
Старому не нужно было говорить это дважды. Он снова пробормотал какую-то добродушную ругань на бездельников, что чураются божьего дара, забулькал из фляжки прямо в горло добрую порцию, потом заткнул фляжку пробкой и притопнул её ладонью, а затем сунул фляжку в свою кожаную суму. А я с того времени не мог даже взглянуть на водку и, хоть и не давал на неё обета, но до сих пор не мог выпить ни капли. Отвернуло насмерть, на смех всему свету!
Немного успокоившись, я пришёл домой и решил совсем бросить кормчее ремесло и никогда больше не ступить на Черемош. Но когда на следующий день я услышал у шинки, что в среду будет ближайший разлив, что-то с непреодолимой силой выгнало меня на рассвете из хаты. Я пошёл в Жабье на склад леса, собил дарабу и снова с дядькой Петром погнал её в Вижницу. И снова в Ясенове меня охватила та же дикая тревога, какая охватывает разве что самого тяжёлого преступника, и перевернула всё моё нутро. Словно одержимый, я бегал глазами по воде, выискивая хоть какой-то след утонувшего мальчика, хоть разум подсказывал, что бурная вода уже либо выбросила утопленника где-то на берег, либо унесла бог знает куда и зажала в какую-нибудь расщелину на дне. Но нет, моё разыгравшееся воображение всё рисовало мне, что а ну как я ещё где-то тут, поблизости, увижу того мальчика, а ну как посреди реки вынырнет из воды его белоснежная рука!..
И вот, соседи, это был весь мой грех и вся моя мука. Всё что-то тянуло меня с непреодолимой силой на Черемош, и всякий раз, переплывая то проклятое место ниже Ясенова, я снова испытывал тот же переполох и ту же муку, что и в первый раз. Говорят, будто есть такие люди, что едят арсеник и при этом живут долгие годы. И мне всё казалось, что я один из таких ядоедов, что не могут жить без вечной предсмертной тревоги.
А всё же я не желал ничего сильнее, чем избавиться от неё. Когда прошло несколько недель после случая, я наконец решился заговорить кое-что о нём и начал осторожно расспрашивать в Ясенове, не пропал ли у кого мальчик такого возраста, такого-то вида? Нет, никто не знал и не видел такого мальчика. Я спрашивал ещё точнее — не утонул ли в тот день такой мальчик в Черемоше? Нет, никто ничего не знал о таком случае. Не выбросила ли вода такого трупа? Нет, никто не слышал об этом ни слова.
Всё это, вместо того чтобы успокоить меня, тем сильнее вертелось в моей памяти, как неразгаданная страшная загадка. Я понемногу расспрашивал кормчих, рыбаков, гуцулов из Красноильи и Устерик — нет, нигде не было ни следа утонувшего мальчишки, нигде не было человека, который бы его знал, видел или сожалел о нём. Мой первый страх постепенно сменился глубокою печалью, безмерным сочувствием к тому бедному мальчишке, которого никто не знал и о потере которого никто не горевал. В моей душе всё горело какое-то невыразимое горе при переезде через то место, и я наконец надумал в покаяние пойти пешком в Сучаву, там исповедаться в своём грехе и таким образом успокоить свою душу.
К несчастью, и на этот раз мне не повезло. Поп, перед которым я на исповеди признался в своём грехе, очень спешил и, очевидно, не имел ни времени, ни желания расспросить меня подробнее. Когда я коротко рассказал ему свою историю, он сердито буркнул:
— Иди, глупый гуцул! Ты же в этом не имеешь никакого греха. Говори мне настоящие грехи, а не задерживай меня такими глупостями!
Но это уверение попа, что я в этом не имею никакого греха, не успокоило меня. Я начал рассуждать, что, видно, так уж бог дал, что я наткнулся на такого попа; видно, сам бог прогневался на меня и не направил меня, беднягу, к доброму исповеднику!
Вот такие мысли не покидали меня, и постепенно дошло до того, что я не мог ни спать ночью, ни иметь покоя днём и метался, как лунатик. Я решил через несколько месяцев пойти ещё раз в Сучаву и там ещё раз исповедаться в своём грехе. На этот раз я попал на старого, добродушного монаха, что очень терпеливо выслушал мой рассказ и, когда я закончил, сказал мне:
— Сынок, в этом случае ты действительно кое в чём немного виноват, хоть и не так сильно, как себе надумываешь.