А что ходка чумаков не одна на глаза попадалась, то приятно мне было доброе слово услышать: «магайбі!» или дороги спросить;
то ведь всё свои, простые люди, что горя видели и дома, и в дороге, то и живой души не чураются.
Через неделю пришла я в Киев. Красивый, боже, какой! А что уж святые церкви, так и не сказать! А людей, людей! Без числа, да всё чужие — проходят и не глянут на тебя. Отдохнула возле святой Лавры, да и пошла себе места искать. Хожу, хожу, только улицы и переулки перекрещиваю. Зашла на базар, это тот самый угол Подольский, — стоит кучка молодиц и девчат.
— Бог в помощь! — говорю.
— Спасибо!
А сами меня оглядывают — какая и откуда.
— Не знаете ли, — говорю, — где бы тут службу найти?
— Эге! Мы и сами ждём, молодичка! А это они, гляди, вышли, не наймёт ли кто: так уж здесь заведено.
— Коли ваша милость, — говорю, — то и я возле вас стану.
— Становись, мы не запрещаем.
Стою я да смотрю: люд, как муравьё, копошится, один на другого наступает, сходятся, расходятся, гомонят, кричат, — и люди, и паны, и мещане; стучит, грохочет. Тот своё продаёт, тот к чужому приценивается. Две молодички весело цокочут вдвоём, а тут детвора спорит — чего-то не поделили. Перекупка, как жар, краснолицая, стала против солнца, бряцает кораллами да выкрикивает: «Э, э! Корали добрые! Смотрите же, молодичка! Вот купи, моя любушка, купи, примерь к лицу! Ну же, ну, не стыдись!» — увивается она около полнолицей, красивой молодицы в белой сорочке и в зелёном платке. Молодица не хочет, а она всё-таки зацепила ей на шею ожерелье и кричит:
—— Смотрите, смотрите, добрые люди, какая у меня молодица, как калина, как яблочко, как девочка, как паняночка!
—— Да отпустите меня, бог с вами! — отбивается молодица. — Я ведь ваше ожерелье порву! Вот так штука! Чего это вы на меня напали?
А сама смутилась, покраснела, как вишенка, и досадно ей, глазки блестят, и смеётся.
Москаль, что какое-то старое железо продавал, засмотрелся, стоит и улыбается, и не слышит, что шустрый мещанин в чемерке его толкает: «Москва, москва! Продаёшь железо?»
Простояли мы там час, а может, и больше. Какая-то престарелая паня к нам идёт.
— А нет ли тут такой молодицы, чтоб на месяц согласилась?
— Как же нет? — говорят все. — Можно и на месяц согласиться.
Да и начали договариваться. Говорит та паня: «Делай мне и то, и другое, и третье, и всё, и белей, и вари, и шей, и мой. Дам тебе на месяц карбованец!»
— Ищите себе где-нибудь, — говорят ей, отступая от неё. А она ко мне: не соглашусь ли я.
— Хорошо, паня!
Да и пошла за ней. «Всё, — думаю, — хоть что-нибудь заработаю себе. Работы не боюсь: раз жить надо, то надо и работать, чтоб не было от бога греха, а от людей стыда. Нет нигде хлеба лежачего».
VIII
Привела меня паня в своё хозяйство. Небольшой домик; комнатки низкие, покосившиеся, а всё же столики всякие, вдоль стеночки рядком, и занавески на окошках, и зеркальце висит, — хоть и такое, что как взглянешь в него, то и себя не узнаешь: так оно перекривит лицо... Встретила нас барышня, уже взрослая и полненькая себе, на зависть.
— Что, маменька, — спрашивает, — наняли?
— Вот идёт за мной. Какая-то селючка подвернулась.
— Ну вот, мама! Что сделаете, то всё не в лад! Зачем вам селючка понадобилась? Она ничего не умеет, ни платье выгладить, ни услужить как следует. Разве мы будем на неё смотреть, как на расписную!
Хлопнула дверью, аж столики все подпрыгнули, как живые, и вышла.
Вижу, что мне недобро тут будет! Где же это слыхано, чтоб дитя так непотребно с собственной матерью обращалось?
А старая и слова дочке не сказала.
— Вари, — говорит, — обед, молодица! Рассказала мне все порядки и научила, что да как, да и оставила меня одну в избе.
На обед пришёл и её муж из лавок, — такой высокий, чернявый, в синей чемерке, глаза у него весёлые и быстрые. Поклонился мне да и говорит:
— Смотри же, молодичка, держись умницей, то будем сватами да братьями!
Спасибо ему, утешил меня немного тем добрым словом. Тяжко работала я, — боже, как тяжко! Целый день в работе; одно ещё не закончу, уж другое меня дожидает. Старая и сама часика не посидит праздно: а дочка уже такая выдумщица, что сохрани господь! Взойдёт солнышко — она капризничает, и зайдёт — капризничает. И то не так, и это не в лад, и не так говоришь, и не так ходишь... да кабы же только на меня одну, а то и на свою родную мать ворчит: «Почему, — говорит, — у нас не так, как у Иваненковских господ, что у них всё по-пански, любо да мило? А у нас всё по-мужицки. Я, говорит, так жить не могу!» Да и сядет плакать. Мать уговаривает, аж падает возле неё: «Не плачь, дочка, не плачь! Бог даст, и у нас по-пански будет!»
А отец прямо, бывало, говорит: «Ой, дочка! не дури! Что это ты выдумываешь, какие-то панские роскоши всё в тебе на уме. Гляди, чтоб добрые люди над тобой не смеялись!»
Она рассердится и выбежит.
— Ну что? — говорит, бывало, к жене, — бог нас накажет, что мы так ребёнка распустили! Не будет ей добра на свете, коли такой вередницей останется. Не потворствуй ей, жена, а то каяться будешь! Почему ты её уму не научишь? Ты же мать, ты первая советчица. Она у тебя весь день божий сидит да мух считает и за холодную воду не возьмётся. Ты всё за богатыми тянешься; присмотрись-ка, то и увидишь, что и гнаться не за чем. Так повелось теперь, что лишь бы на передних колёсах хорошо, а на задних хоть и нечто!.. Когда жалеешь дитя, то учи строгостью, коли нельзя просьбой.
А дочка не очень-то и слушает мать: загнёт голову, как строевой конь, да и выйдет из комнаты.
Послал бог им беду: захворал хозяин да скоро и умер. Как умирал, позвал дочку да и говорит:
— Доченька моя милая, доченька моя любая! Много ты меня печалила, да пусть тебе господь простит! Послушайся меня хоть теперь, не тянись в паны, не гордись своим родом. Род твой хороший и достойный: не плодил ни воров, ни душегубцев, как другие богатые роды. Живи, дочка, как бог тебе дал, уважай старую матушку. Пусть бы ты возле неё хлопотала, а не она на старости лет возле вередливой девицы! Послушайся, дочка!
Она только плачет да руку его целует. Благословил её да снова спрашивает:
— Ну что, дочка, запомнишь моё завещание тебе?
— Запомню, батюшка милый!
Похоронили его на Скавице. Народу собралось, мещан, что яблоку негде было упасть. И не слыхала я, чтоб кто злым словом помянул нашего покойника; все царствия божьего ему желали: такой добрый был человек!
IX
Вот девушка и опомнилась было немного: и матери поможет в чём, и со мной по-человечески заговорит. А там как начали зачастить какие-то приятельницы, пустомельки да вертихвостки, то и свели её ни на что, и дома не сидится, и работать уж неохота: всё бы в гости, да чтоб наряды всё новые да красивые на ней были. Как дома, то до полудня будет наряжаться да навесит на себя всего, что нужно и чего совсем не нужно, как на кол в амбаре. Чуть у матери зазвенит в кошельке, так сейчас и начнёт требовать; а мать такая, что послушает и отдаст, да потом никому так горько, как мне, потому что старая хочет то в хозяйстве навернуть, что дочка потратила, — да и вздохнуть мне не даёт: работай, да и работай, да и работай!
Дал бог весну, веет теплом, с крыш вода каплет, солнышко весело светит, тает снег, зажурчали по улицам струйки, сады зазеленели... Стали на прощу люди сходиться. Откуда только не тянутся в тот Киев каждую весну! Пришли и из нашего села; как-то на базаре меня увидели и узнали.
— Как же господь милует? — спрашивают. — А твой брат очень на тебя сердится, ездил за тобой в Демьяновку, да там узнал, что ты аж в Киеве. «Коли она такая, — говорит, — что меня бросает, как лихого пана, что ей не жалко, то и я откажусь от неё!»
— А как они живут? — говорю. — Здоровы ли, живы ли все деточки? В порядке ли у них в доме?
— Где там! Такие стали голы, как турецкие святые. Чего-то не ладится у них. Господь святой знает, что то такое! Может, это твои слёзы им отзываются. Обнищали так, что порой и хлеба занимают.
— Земляки мои дорогие, — говорю им, — как бы мне вас ещё увидеть? Зайдёте ко мне? Я кое-что брату переслать хочу, то, будьте добры, возьмите.
— Хорошо, — говорят, — к утру приготовь, то возьмём.
Я уже пять карбованцев деньгами собрала да ещё скриньку: то платок купила, то сорочек справила несколько. Вот взяла я те деньги в кошелёк, четыре карбованца брату послала, за пятого купила то ожерельице девочкам, то серёжки, то крестики мальчикам, то пряники, и ленточек, и юбочку старшей племяннице, — пусть меня поминают, дорогие деточки!
Проводила земляков, а у меня из головы не идёт братняя беда. Боже мой милый! Может, и вправду это ему мои слёзы отзываются. Пусть же матерь божья простит меня, грешную, что я своему родному братику беду наплакала! Да и плакать мне не к лицу: есть и несчастнее меня, и беднее, и больные, а живут, а я и здорова, благодарить господа, и заработаю себе и хлеба кусок, и сорочку. Это меня и господь не помилует, если хоть слёзка из глаз моих упадёт за себя самую. Коли уж плакать, так за брата, что у него и жена, и деточки малые.
Призадумалась я, и будто мне и работать веселее стало. Как уж ни гордилась, как ни верховодила мной барышня, я перетерплю. «Может, лаской своей да покорностью утишить её», — бывало, думаю. Да не такая-то она уродилась! Видит, что покоряюсь, так ещё пуще меня унижает, а потом и бить замахнулась.
— Бог с вами, — говорю, — пусть кто другой вам служит, а я не хочу. Меня от роду никто ещё не бил, и бог даст, что и не будет никто бить, пока век мой!
— А мы тебе денег не дадим! Добудь месяца. Не дослужив, не смеешь бросать: мы денег не дадим!
— Так вы моими деньгами не разбогатеете, а я бедной не стану. Не отдадите, то мне бог отдаст.
Старая начала уговаривать: останься да и останься; потому что жалела меня, что я ей честно работала, не ленивилась и послушная была, — вот как тот толкач: что мне прикажут, то и сделаю.
Х
Когда мы тут ссоримся да миримся, во двор кто-то с возом въезжает. Глянула я и глазам своим не верю. Это ж мой братик родненький!
Выбежала к нему:
— Братик мой, соколик! А мне говорили, что ты очень сердишься на меня!
— Нет, сестра моя родная! — говорит. — Так уж я изнемог, что ни сердиться, ни жалеть ни на кого не имею силы! Нужда меня состарила и свяла.
Вижу я с первого взгляда, что он совсем с лица спал, аж почернел. А каким же был парнем! И весёлым, и полнолицым, как месяц... Так меня и облили слёзы.
— Что тебя господь принёс, брат?
— Подумал да и поехал.