I
Мать умерла — я еще маленькой была, толком и не запомнила. Только будто снится мне, что кто-то качал меня в колыбели и пел надо мною тихонечко.
Как похоронили матушку, отец не захотел снова жениться. «Не будет уж лучше моей первой милой, — говорил. — Раз господь ее принял, пусть уж детки сами хозяйствуют!»
Отец наш был очень добрый: жалел нас обоих поровну, и брата, и меня. Жили мы в достатке, всего было вдоволь; что я себе задумаю — то и исполню: всё мне было позволено. Какое это было мое девичество роскошное и веселое, так и вспомнить приятно! Царство моему батюшке небесное!
Погуляла девушкой года три; сватались ко мне. Я всё не хотела, а отец не принуждал, хоть и женихи были богатые и знатные. И вот послал и мне господь пару и любовь. Мой жених был такой хороший, господи! Чернявый, статный... Так уж я его полюбила! Всё только о Павле думала; как бы скорее увидеться! А он был не из нашего села, из чужого. Увижу — и веселая, а не увижу, так тоска меня берет, такая печаль обнимет, что и свет мне не мил! Опоздает он на гуляньице, я и глаза выплачу. «Может, — думаю, — у него у друга девушка есть». Когда вдруг после Семена, на другой день, и не ждала, и не снилось, он и посватался. Отец благословил. Хоть и чужестранец, но хозяин был добрый, хозяйственный, что и на стороне его всякий знал.
Привез меня муж на свое хозяйство. Господи милый! Как жили мы любовно! Но не дал ему господь долгого века... Всего два года я была за ним. Такой он был любящий ко мне! В избу как заглянет — так весело: словно венок. Сидим, работаем или разговариваем — всегда вместе.
А тут — горе тяжелое — разболелся мой Павел. Бросалась я и к знахарям, и к лекарям — никто ничем не помог! Смерти, говорят, не отвертеть... умер Павел...
Приехал за мной отец и взял к себе. Мужнину избу продали и всю скотину.
— Живи у меня, дочка! Зачем тебе в чужом селе одной сидеть! Разве ты сирота, не дай бог!
II
А брат мой тем временем женился, взял из нашего села девушку; бойкая такая, чистоплотная, что и сказать нечего! И дитятко у них было, девочка, как ясочка, свежая и полненькая, как огурчик.
Не успела я и полгода поплакать по своему Павлу, а тут и отца мы похоронили. Говорят люди: как одно горе идет, то и другое за собой ведет. — недаром так говорят! Сколько-то времени жили мы хорошо; потом обеднел мой брат: то хлеб не уродился, то скотина подохла; а бог дал пятерых детей: двух девочек и троих мальчиков. Тоскует брат, чахнет. Жена грустная ходит, и дети даже приуныли. Такое настало, что и хлеба купить не на что.
— Сестра! — говорит брат. — Если твоя ласка, одолжи мне денег! Буду жив — заработаю, отдам, а умру, так бог тебе воздаст!
Я и одолжила ему те деньги, что за избу и за скотину взяла, и будто у нас в доме повеселее стало: и брат заговорит, и братова улыбнется, и детвора смеется, играет. Я радуюсь: «Слава господу, что и у нас, как у людей, благодать!» Купил брат скотину, стал понемногу налаживаться.
Мы с братом искренне любили друг друга с детства. Чтобы поссориться или обидеть друг друга, не дай бог! Уж как там не сойдемся в чем, то помиримся.
И племянники меня очень жалели, даже спорили между собой за меня: «Это моя тетя!», а другой тянет: «Моя!» А как начнут целовать, то бывало и работу из рук выхватят, и платок с головы спадет.
Только братова сильно гордилась. Хоть я и угождала ей, как малому ребенку, а всё не угодишь! «Братова, сердечко! — бывало, советую ей. — Сделаем так-то и так-то, будет хорошо». Там ли купить что, там ли продать, — ни за что не послушает; хоть убыток видимый будет; всё свое докажет. Перед ней смолчу, потихоньку поплачу, да и всё. Не хотела брата тревожить; снова подойду к ней с ласковым словом.
Как-то рассаду с ней сажали в огороде. Я говорю ей; а она, будто не слышит, отошла прочь. Тяжело мне на сердце — запела. Пою, а слезы так и льются из глаз... Слышу: «Бог в помощь, и день вам добрый!» Гляжу — наша соседка. Наклонилась через забор да и кланяется. Я быстренько слезы вытерла.
— Добрый день, — говорю, — сестрица!
— А я вот к вам иду.
— Так милости просим!
— Не продали бы вы мне рассады немного?
— Так это ж для чужого продать, а для соседки и так надо дать.
— Если ваша ласка, сердечко! — и протягивает мне горшочек.
Я набрала, сколько в горшочек поместилось, и дала ей. Поблагодарила женщина и пошла. Братова на меня и накинулась.
— Это, — говорит, — если так хозяйничать, то всё хозяйство мое разворят! Таких и золотую гору разнесут!
Как начала, как начала... Матерь божья милостивая! Я только слезами облилась...
— Братова, — говорю, — не жалела я для вас ничего, пока что имела! Грех вам будет, что вы меня хлебом куском теперь укоряете! — Бросила работу и вышла из огорода.
Тяжело и трудно мне стало. Взяла себе такую мысль: «Покину их, пойду служить!» Собрала свое добро; что в узелок сложила, а что позвала братовых девочек да их одарила. У меня было одежды всякой не счесть, да всё доброе, новое. Сколько было полотна, платков, юбок, кофточек! Дети радуются; сразу девочки начали наряжаться. «А мне красиво, тетушка?» — «А мне?» — «Как выйду замуж, то повяжу этот красный платок», — говорит, а сама еще маленькая, как узелочек. Щебечут вокруг меня, а мне так жалко, что и слова не скажу; от слез света белого не вижу! И дети заметили — жалеют меня: «Тетушка-любушка! Чего вы печалитесь? Может, кто вас наругал? Может, вы заболели?» Обступили меня, как птенчики. «Не плачьте», — уговаривают и ручонками мне глаза закрывают.
III
Слышу, под вечер брат идет. Я в сторонку отошла и села в уголке. Он веселый вошел:
— Здоровы, детки, и ты, сестра!..
За ним и братова в избу. Сели ужинать они и дети.
— А ты чего не идешь, сестра?
— Спасибо, братец, не хочу.
Он посмотрел на меня пристально и на жену, покачал головой.
— О, жена! — говорит. — Это уж, вижу, твои выдумки! Не обижай сестру: грех тебе будет!
— Вот еще напасть на мою голову! Разве я у тебя служанка, что мне и слова не сказать! Гоню я твою сестру, что ли? Я только правду сказала!
Оставила ужин и вышла из избы.
А старшая девочка к отцу:
— Почему это, тату, тетя всё плачет? Так плачет, что господи! Что мама ей сказала?
Брат промолчал, только по головке девочку погладил. После ужина подсел ко мне, сел рядом и говорит:
— Сестра моя, — говорит, — не грусти, голубушка! Доселе жили с тобою дружно, так и до конца бы так прожить. Нас только двое на свете... Прости моей жене какое там лишнее слово, сделай мне такую великую милость, сестра моя родная!
— Братец мой, голубчик! Пусть меня господь милосердный сохранит, чтобы я с тобой в ссору вступала, — говорю. — Что твоя жена меня обидела, я ей то прощаю, только тяжело мне на сердце, братец мой! Пусть поплачу, — легче станет.
— Не плачь, сестрица, довольно!
— Я, братец, хочу вас покинуть.
Он так и вздрогнул:
— А где же ты будешь?
— Пойду служить!
— Что это у тебя за мысли такие, сестра! Одумайся, ради бога! — начал упрашивать и уговаривать, и жену привел, — и она просит:
— Не оставляй нас!
Услышали дети. Господи! Как кинулись ко мне да в плач!
— Тетушка наша милая! Хочет нас покинуть! Не уходи, мы тебе будем угождать, мы тебя уважать будем!
Против детей я и слова не скажу. Прижала малышей к сердцу и только плачу.
А брат думает, что я уж передумала, благодарит:
— Спасибо, сестра, что ты моих детей жалеешь! Они без тебя осиротели бы, как без родной матери.
А я всё-таки твердо решила идти в службу.
Легли спать. Я и глаз не сомкнула: одолели меня думы, да мысли, да горькая печаль. Трудно было и подумать, что где-то буду батрачить! Имела и скотину, и хозяйство своё, выросла в достатке, а теперь приходится служить за кусок хлеба да угождать, может, и злому, и ленивому кому! Надо и правду, и неправду терпеть, надо привыкать! Увижу чужую сторону, какая она есть! Испытаю всякое горе и беду! Никто меня не пожалеет; никто рядом не сядет, не задумается обо мне, ни слова ласкового да искреннего не скажет! Конечно, чужие люди хоть и добрые, да не будут знать, какая я; а я снова их не узнаю.
IV
Раненько-раненько поднялась. Все спят; еще и заря не занялась, — туман. В последний раз глянула на деток, на брата. И братову жаль стало. Взяла свой узелок да тихонько и вышла из избы.
Иду, иду и не оглядываюсь. Вот и большая могила, что за околицей зеленеет. Взошла на могилу да и посмотрела тогда на своё село; а солнышко как раз всходит... Село как на ладони, так у меня в глазах замелькали белые избы, колодезные срубы, цветущие сады и огороды. Увидела и отцовский двор, и ту кудрявую, ветвистую вербу, под которой еще маленькой девочкой играла. Стою и с места не двинусь, — засмотрелась. Что мне там каждая тропинка, каждый куст знаком до мелочи; гляжу туда и всё своё детство, и девичество роскошное, и замужество счастливое, и вдовство горькое — всё словно по писаному перечитываю.
Куда мне идти? Никого и ничего не знаю, и тоска, и тревога меня охватывает. Слышала когда-то еще от батюшки покойного, что в Демьяновке живут какие-то наши родственники: матушкина племянница туда замужем за кузнеца Ляща. «Пойду к ним, — думаю, — всё мне будет охотнее служить, где мой род водится».
Иду дорогой, — так страшно, боже мой! Радуюсь, когда хоть кто навстречу попадется. А дорога не пустует: то один встретится, то другой, то воз едет, то пеший идет. Уже сколько сел миновала, и казачьих, и панских, не задерживаюсь и не особенно в разговоры вступаю: спрашиваю дорогу в Демьяновку, благодарю за хлеб-соль да и дальше.
На другой день сильно устала и присела отдохнуть в тени под вербой. Вокруг меня то рожь желтеет, а в ржи кучка льна голубым цветом цветет; то ячмень колосится; вдали рощица синеет, песчаная дорога в гору вьется, как золотая ниточка; день бог дал жаркий, и ветерка нет — тихо; только какая-то пташка сама себе щебечет, словно душа моя бедная, да жужжат пчелы над душистой гречихой.
Когда гляжу — идут какие-то люди гурьбой: и старики, и молодые, и дети; подошли ближе и поздоровались. «Добрый день! — говорю и я. — Садитесь, да отдохнём немного». Вижу, что очень они усталые.
— Откуда вас господь несет? — спрашиваю чернобровую, красивую молодицу, что дитятко на руках укачивала.
— На богомолье ходили, в Киеве были, — говорит. — А вас куда матерь божья и добрая доля ведет?
— В Демьяновку, если знаете.
— Это ж как не знать, если сами из Демьяновки! Так нам с вами по одной дороге; пойдем вместе!
— А не знаете там кузнеца Ляща?
— Ляща? Какой же это кузнец Лящ? Нет, сердечко, не знаю и не слыхала.