Есть у нас Лящи, да то не кузнецы, а так себе хлеборобы, как и мы.
— Спроси меня, молодичка, — откликнулась старая бабушка, раздавая хлеб детям, что облепили её, и ласково поглядывая на меня. — Я ещё знала того кузнеца Ляща и его жену знала, — пусть над обоими земля пухом! Хорошие были люди, покойнички!
— А давно же они умерли, бабушка?
— Давненько, моё сердечко. Уже лет девятнадцать будет. В одну неделю и померли; как искренне любили друг друга, так одно без другого и не жило. Сначала он преставился, а за ним и она; вместе рядом и похоронили их. Хата опустела, потому что не было у них ни роду, ни племени. Это, может, не к ним ли ты шла? Может, родня? Ведь она была здалека взята.
— К ним, бабушка, да злая моя доля.
— Сохрани господь! Что ж за беда у тебя такая, сердечко?
— Иду искать службы, так думала, что родня, то и службу мне подскажут, а теперь, головушка моя бедная!
Не знаю, что и делать буду!
— Шкода тужить, молодичка! Тоской поля не перейдёшь! Вот я тебе службу нарадую: иди к нашему отцу Ивану служить. Я у него и крестилась, и венчалась, и доселе живу, да, видно, и умру у него. Что за добрые люди, старосветские, простые! Их только двое, оба уж старенькие очень. Была дочка, отдали замуж, да недолго и пожила — умерла. Девочка осталась, так старики при себе держат внученьку. Славное такое дитя, что сказать нельзя! Отец Иван уже очень старый и слепой лет девять, а службы божьей не бросает. Узнал владыка, что слепец чинит в храме службу, — и запретил. Так люди всем миром пошли просить за него, чтобы оставили. «Люди добрые, — говорит им владыка, — коли он вам так люб, то я не запрещу ему стоять при престоле божьем до конца его века; надо только мне самому увидеть, что слепец благочинно службу отправляет». Приехал владыка и хвалу богу воздал, что так твёрдо и непогрешимо слепец правит службу божью, и крестом его благословил... Иди к ним, молодичка. Работы будет немного. Сил хватит — и я помогу.
— Спасибо вам, бабушка моя добрая! Пусть же господь даст вам всё хорошее!
— Ну, теперь давай пообедаем да и пойдём дальше. Сегодня и дома заночуем, коли бог даст.
V
Демьяновка в долинке, словно в зелёном гнёздышке, лежит. Село большое и богатое. Две церкви, одна каменная, высокая, другая деревянная, старая-престарая, аж в землю вросла и покосилась. Отец Иван жил за каменной недалеко; имел домик, садик и огород, — небольшое, но хорошее хозяйство.
Под вечер вошли мы в село, и разбрелись паломники по улицам. Каждый к своей избе спешит, а я за старой бабушкой иду. Так мне чего-то грустно и боязно, что сердце мрёт. Прежде бывало, куда иду — весело и охотно, а тут и глаз не смею поднять. Вошла и стою сама не своя.
Слышу, что старая за меня отвечает.
— Войди и отдохни, дитя, — промолвил кто-то тихо и важно.
Подняла глаза, а напротив меня, на липовой лавке, старый-старый дед. Глаза у него слепые, и такая в тех глазах тишина и доброта, какой я никогда не видала. Борода белая ниже пояса вьётся; сидит он в тени, только вечерний луч солнца будто красным золотом его осыпает.
Как услышала я такие ласковые слова, так за сердце и взяло. Слёзы хлынули из глаз, а он руку простёр и благословил меня. Вижу, и она вошла: старенькая, маленькая, едва от земли видна, а всё ещё шустрая, разговорчивая.
— Оставайся у нас с богом, молодичка, — говорит. — Ты молодая, то и избу нашу развеселишь, и внученьку мою порадуешь. Беги-ка сюда, Марусечка, к нам! Иди, не стыдись!.. Такая у нас стыдливая, как будто засватанная.
Взяла я за ручку маленькую девочку, хорошенькую, чернявенькую, что всё из-за дверей глазками сверкала, и ввела в избу.
— Пожалуй, Марусенька, молодицу, поклонись и почти её.
Вот она и поклонилась, и приветила меня чинно. А я думаю про себя: «Как там теперь мои племяннички дорогие? Вспоминают ли меня?»
Осталась. Живу у них месяц, живу и другой; хорошо мне так, что и не сказать! Так они меня жалеют, как свою дочку. Вот, бывало, управлюсь по дому, пообедаем, и сядем все в саду под вишней. Батюшка тихо сидит и думает или молитвы шепчет, а то псалмы поёт — так хорошо, господи! Старушка и матушка болтают то о том, то о сём; я возле них жмусь и слушаю. И внученька катается по саду белым клубочком, то к нам подскочит, то снова в зелёной гуще скроется. Тихо и мило день пройдёт, что, кажется, и век бы так прожить. Только всё мне тоска неусыпная! Они и утешают, и разговорами отвлекают.
— Не грусти, — говорят, — то грех большой. То дитя плачет, потому что ничего не понимает, а взрослый должен себе совет дать. Пусть подумает, что, может, случится ещё доброе на свете; а здоровье потеряешь — какое уж будет житьё! Довольно, сердечко, послушай нас, стариков! Вот погляди, какой господь вечер дал!
А солнышко садится. Речка течёт, как чистое золото, меж зелёных берегов; кудрявые вербы купают в воде ветви; цветут-процветают маки в огороде, и высокие конопли зеленеют; где возле белой хатки краснеет густая вишня или высокий куст калины подпирает крышу, закрывая всю белую стену; а хатка в цветущем огороде, как в веночке, прячется. И зелено, и красно, и голубо, и бело, и синее, и розовое кругом той хатки... Тихо и тепло, и всюду красно — и на небе, и на холмах, и на воде. Господи!..
— Этот... свет — как маков цвет; как там на том будет! — говорит бывало старушка, покачивая головой.
— Боже мой, боже! — промолвит матушка тихо. А батюшка подымет слепые глаза к небу.
— Слава господу! — скажет.
VI
Однажды раненько иду с водой, как навстречу мне мужчина. Глянула, — да это ж Трофим Рыбец, из нашего села! Боже мой! Чуть коромысло не выронила, и слова не скажу — обрадовалась. А он:
— Так это и вправду вы тут? Мы слышали, да не верили. Брат ваш очень по вам тоскует. «Пойдёшь в Демьяновку (а я, видите, за колёсами), может, сестру увидишь, — говорит мне, — так скажи, что сильно она меня огорчила, и прошу я её милой просьбой, чтобы к нам вернулась».
— А здоровы ли они там? — спрашиваю, плача. — А детки как? Наверное, забыли меня?
— Где ж там забыли! И до сих пор плачут, что вы их покинули. Что ж мне вашему брату сказать?
— Скажите ему, что очень мне жаль и его, и деток, и сердце моё вянет... а уж к нему не вернусь! Жалко меня уговаривать, а силой — не знаю, кто меня принудит.
— А тут вам хорошо?
— Так хорошо, что и сказать нельзя! — и рассказываю ему, где служу.
— Зайдите только, — говорю, — то я племянникам гостинцев дам. Скажете: тётя прислала.
Там взяла несколько денежек, то то купила, то это, — шлю им. Провожаю того человека за село и плачу-плачу!
— Скажите, что я их до самой смерти любить буду, а вспоминаю ежечасно, ежеминутно. Куда ни гляну, что ни скажу, всё их вспоминаю!
— Так ведь хорошо, хорошо. Почему не сказать? Скажу. Прощайте! Пусть вам господь помогает с вашими хозяевами! Какие же это добрые люди! Приветили меня, приезжего, как родного. Вот люди!
— Так уж бог им дал, что все им любы и милы, — говорю ему.
— То уж правда, что божьи люди! — отвечает мужчина, радуясь.
Проводила я его за село, поплакала... Прошла неделя. В субботу белю хату, как бежит моя Марусенька:
— К вам гости приехали!
— Какие? — спрашиваю, а меня как огнём обдало.
— Да там какой-то мужчина, такой чернявый, высокий, и женщина красивая, и детки с ними. Спрашивают вас.
Я и не очнулась — стою. Когда гляжу — брат в избу с женой и с детьми. Боже мой! Свет мой! Так я и упала: одно, что радость большая — увидела, а другое — вспомнила своё горе и беду. Стали меня все просить: «Поезжай, поезжай с нами. Не послушаешь нас с женой (и она просит, только сама невесёлая), то детей наших послушай: они по тебе каждый день плачут».
А детки как повисли у меня на шее, так и не отпускают, целуют и просят:
— Поезжайте с нами, тётушка наша дорогая, поезжайте!
— Нет, не поеду.
Они и заплакали, мои голубята; так слёзки из глаз и капают.
Как прижались, то не оторвать от меня. Отказывалась я, отказывалась, а и пришлось послушаться.
Пошла, попрощалась с хозяевами, поблагодарила их за милость и за ласку. Они радуются, хоть и жаль, что ухожу от них, да за меня рады, что бог мне дал — снова к брату иду, — в свою избу. Проводили меня хлебом-солью, благословили, а Марусенька так и плакала за мной, что оставляю её одну.
Вошла я снова в ту избу, где росла и девушкой была. Кажется, что каждый уголочек весело мне улыбается, и я словно помолодела: с детворой кружусь по двору да бегаю; то на улицу выгляну, то в сад кинулась: это ж я и дома!.. Да недолго радовалась.
Стала братова снова меня допекать. Уже теперь и шагу ступить не даст; уже и воды чистой нет: то не так, это не ладно! Да на свою голову беду себе привлекли! Как начнёт — боже, твоя воля! — что я и обела их, и опила; да как-то и про мои деньги вспомнила, что я им одолжила: «Ты думаешь, мы тебе деньги должны? Ещё с тебя взять надо бы: ты уж больше хлеба у нас съела, чем тех денег было!»
А я ведь брату одолжила все до копеечки, что за скотину получила, — а у меня были и волы хорошие не одна пара, и коровы, и овечье стадо велось, и избу продала, — всё, всё ему отдала.
— Ну, — говорю, — коли я уже свои деньги съела, то бог с вами! Зачем же вы меня уговаривали вернуться? Там мне было хорошо, как у родного отца!
Она затихла; видит, что сильно меня обидела, да, видно, и испугалась, чтобы брат не рассердился.
VII
Я в тот же день и ушла от них, не прощаясь. Брата дома тогда не было. «Уж как бы там тяжело ни было, — думаю, — а вторично не вернусь! Пойду в дальний свет, чтобы меня и не нашли, и не упрашивали!» Потому что у меня сердце такое слабое, что и устоять не смогу, как снова просить да молить будут. И надумалась идти в Киев.
Зашла в Демьяновку. Хоть и в стороне, да очень хотелось мне повидать своих первых хозяев. Поплакала там, и они со мной поскорбели.
— Пойду в Киев, — говорю им. — Как далеко буду, то про меня забудут, да и я, может, своё горе забуду.
— Пусть господь помогает! Иди с богом. А если захочешь к нам вернуться, возвращайся. Мы рады тебе будем, примем тебя, лишь бы живы были.
Вышла я от них повеселев, тёплым утром. Пошла себе дорогой.
Прохожий, проезжий — кто только на пути не попадался в глаза, никто меня не тронул, слава богу! И солдат пройдёт — мимо, и крамарский воз промчится, и барин четвёркой пробежит — только пылью тебя обдаст, а потом снова с поля ветерок повеет и зазеленеют тебе рощи и степи; порой озеро блеснёт или река разольётся.