Ночевать мы должны были в бараках возле св. Рафаила; два ксёндза распределяли там места, должны были следить за порядком и собирать добровольные пожертвования. Уже совсем стемнело. Над Кальварией стояла чёрная туча, от лесов тянуло холодом, только от костёла и от часовен за нами били золотистые полосы света, широко рассыпаясь по тёмному фону, словно распущенная золотая шерсть по серому сукну.
И вдруг, в сумерках, раздались какие-то голоса. Нам навстречу по дороге бежали какие-то тёмные силуэты и кричали. Сначала не было слышно, что именно они кричали, но в их криках чувствовался страх, который, вырываясь из их уст, разбегался по долине, цеплялся за придорожные деревья, катился снизу на горы и тёмной тучей зависал над Кальварией. А тёмные фигуры бежали всё ближе, ближе, и с их уст всё отчётливее вырывались тревожные оклики:
— Резуны! Резуны! Резуны идут!
Мы все оцепенели на дороге. Это проклятое слово столько раз пугало нас в этом году! На Масленицу оно отравило нам все забавы; во время Великого поста наполняло нас ужасом; рассказы о кровавых поступках этих людей мучили нас наяву и во сне, как неотвязные осы. А теперь, когда, казалось, всё уже успокоилось, когда под тяжестью божьей кары весь край окутался трауром и все людские злодеяния лежали бессильными, словно присыпанные пеплом, — теперь вдруг снова этот окрик! Что это значит? Снова восстание? Опять кровавая Масленица? И именно здесь, на святом месте? И по какой причине? Или оголодавшая чернь ищет добычи? Мы стояли как в лихорадке. Некому было нам объяснить, успокоить нас. А по дороге мимо нас всё бежали новые, смертельно перепуганные фигуры, и длинной цепью тянулись тревожные крики:
— Резуны! Резуны! Резуны идут!
— Откуда идут? Куда идут? Чего хотят? — сыпались беспорядочные, быстрые вопросы. Но никто не отвечал. Тревога, как огонь по соломе, бежала к переполненной Кальварии, где ещё в костёле и часовнях горел свет, звучали молитвенные песнопения и гудели колокола на колокольнях. И вдруг, словно в ответ на эти тревожные оклики, со всех закоулков, со всех дорожек Пресвятой Матери, со всех стаций Крестного пути, из всех часовен и святых мест раздались безумные визги, писки, стоны и рёв.
— Резуны! Резуны! Резуны! Спасайся, кто может!
Никогда в жизни я не слышала такого визга, не видела такой страшной картины переполоха. Представь себе: двадцать, а может, и тридцать тысяч человек, рассыпанных по всей горе, по долинам, по тропинкам и закоулкам, — всё это вдруг кричит, мечется, бросается куда-то бежать, толкается друг о друга, смешивается, блуждает в вечерних сумерках, ищет друг друга и теряет друг друга. Крик, неразбериха и сумерки усиливают страх. Никто не знает, откуда грозит опасность, куда бежать и где прятаться. Женщины падают в обморок, другие визжат, валятся на землю; самые отважные теряют голову. В общем хаосе ничего не видно, никого не узнаешь. Свет гаснет, колокола гремят, и, словно гигантский пожар, раздуваемый ураганом, волна за волной катится по Кальварийской горе бешеный, массовый визг:
— Резуны! Резуны! Резуны идут!
Что происходило с нами в тот момент — не могу тебе сказать. Перед глазами всё закружилось в каком-то безумном танце. Будто вся Масличная гора со всеми тысячами перепуганных людей сорвалась со своего места и кинулась куда-то бежать. Кто-то крикнул: «Спасаемся!» — и мы все бездумно закричали: «Спасаемся!» Загромыхали тяжёлые шаги. «В лес!» — крикнул чей-то голос, и вся наша компания, как стадо всполошённых овец, пустилась бежать вниз по стерне, по несжатым полосам овса, по картофельным грядкам вниз, потом вверх, на противоположный холм, верхняя часть которого была покрыта старым еловым лесом. Помню, как мы падали на пути и тут же вскакивали, гонимые безумным страхом, как старый Винцентий сипел и кричал: «Помедленнее! Помедленнее!», а пани Гжехоткова всё пищала: «О, Езус! О, Езус!» Помню, как Юлька, бежавшая рядом со мной, упала и покатилась с довольно крутого берега вниз, и как пан Бронислав прыгнул за ней, поднял её и взял на руки, — но я не ждала, побежала дальше, и всё исчезло из-перед моих глаз. Как и когда мы добежали до леса, не помню.
Пронизывающий холод — вот первое чувство, когда я снова пришла в себя. Я оглянулась — вокруг темно. Потрогала рукой — подо мной какие-то ветки, листья, трава. Потрогала дальше — шершавый ствол какого-то толстого дерева. Тут я вспомнила, что я в лесу. И вместе с этим в моей голове воскресли воспоминания всего того адского переполоха, что загнал меня вместе с другими в лес. Где я? Что со мной? Что стало с остальными? Я напрягла слух: вокруг слышались какие-то шорохи, словно тихие шёпоты, изредка тихие стоны и вздохи. Ах, слава тебе, боже! Значит, я не одна в лесу! Я поднялась, села, и тут же в темноте мои глаза заметили светлую точку. Присмотрелась — в ложбинке, шагах в двадцати от меня, две тёмные фигуры, пригнувшись к земле, раздувают маленький огонёк из сухих листьев и тонких сухих веток. Первая мысль: резуны! Но нет! Присмотрелась ближе — это наш почтенный пан Винцентий что есть силы дует на огонёк, а пани Гжехоткова ломает веточки и подкладывает в пламя.
— Пан Винцентий, это вы? — окликнула я с места.
— Я, я! Это вы, панна Маня? Ну что, не ушиблись?
— Кажется, нет.
— Ну, тогда идите ближе. Вы, наверное, замёрзли.
— Ужасно.
— Идите, разведём огонь, согреемся, а потом будем искать остальных из нашей компании.
— А резуны? Не слышно их?
— Ничего не слышно. Похоже, кто-то пошутил и пустил такой страх по Кальварии.
— Не может быть!
Скоро разгорелся огонь. При его свете и тепле мы приободрились, начали звать, и через полчаса вся наша компания счастливо собралась у костра. Говорю — счастливо, потому что не только никто не пропал, но и никто не ушибся, не пострадал, кроме разве мелких царапин и синяков. Старшие дамы охали и проклинали шутников, так перепугавших христианский народ; молодёжь шутила и подшучивала сама над собой и над вчерашним переполохом. Резуны теперь казались всем какой-то пустой, нелепой байкой; никто не мог понять, как это вчера один крик каких-то неизвестных шутников мог навести панику на такую огромную массу народа.
Юлька и пан Бронислав подошли к костру самыми последними. Они пришли с разных сторон, оба какие-то не свои. Бронислав пытался смеяться и шутить, но видно было, что веселье натянутое. А Юлька была бледна, как мел, и словно совсем без сознания. Я кинулась к ней, начала расспрашивать, осматривать, не ударилась ли где? Нет, раны нигде не видно, а девушка смотрит на меня стеклянными глазами, на вопросы не отвечает, будто слушает, но не понимает моих слов. Дала я ей воды напиться, посадила у костра, видя, что она дрожит, как рыба. Все кинулись к ней, расспрашивают, что с ней, — а из неё ни слова. Вот тебе и на! Свежая забота. Одни говорили, что это от испуга, другие — что, может, убегая, ударилась головой, третьи — ещё что-то своё. Только пан Бронислав молчит, держится в стороне. Я сразу это заметила, вспомнила, что в нашем переполохе, когда Юлька упала в овраг, Бронислав бросился за ней. Тут же в голове мелькнула догадка, что одно связано с другим, но зачем мне каждую палку до конца разыскивать? Молчу.
Вскоре к нашему костру начали собираться беглецы и из других компаний, которые так же забежали в лес и большую часть ночи прятались в кустах, под деревьями и в оврагах. У одних была разодрана одежда, у других поцарапаны руки, лица, подбиты глаза, а все продрогли, дрожат, клянут резунов, клянут тех, кто подал весть о них, клянут свою собственную трусость. Но как бы ни кляли или смеялись, всё же никто не решался ночью выйти из леса и искать дорогу домой. А вдруг весть о резунах окажется правдой? Но напрасно все напрягали слух: из Кальварии теперь не доносилось никаких криков, не видно было зарева пожара, всё было тихо, как вымерло.
Лишь под утро к нам пришёл один ксёндз из костёла. Настоятель разослал ксёндзов, клириков, всех, кто был под рукой, по округе, по лесам и полям, чтобы разыскивать перепуганных паломников и успокаивать их. Это вчера был легкомысленный, ложный тревожный сигнал, хоть и не совсем без основания. Произошло недоразумение. Действительно, на Кальварию идёт большая группа резунов, тех крестьян-мазуров из Тарнувского округа, которые в феврале обагрили руки кровью и осквернили себя грабежами. Их идёт почти пятьсот. Но идут они не резать, не грабить, а молиться, исповедоваться, получить отпущение грехов, которое им не хочет дать местное духовенство. Когда они появились в селе, ближайшем к Кальварии, вчера вечером, здешние крестьяне, услышав, кто они такие, сообщили об этом некоторым из приезжих богомольцев, а те, не поняв, что это за резуны, побежали к Кальварии и переполошили весь народ. Тем временем резуны заночевали там, не доходя до Кальварии, а ксёндзы, видя переполох, ночью отправили гонцов в Добромиль и в другие соседние местечки, прося прислать для безопасности народа отряд конных ландсдрагонов. Пока ландсдрагоны не прибудут, мазурам приказано не трогаться с места ночлега. Всех богомольцев просят вернуться на свои квартиры. Опасности нет никакой. А из-за неожиданного вчерашнего происшествия и переполоха, который они вызвали, сегодняшнее богослужение начнётся немного позже, чтобы все могли хорошо приготовиться и успокоиться.
Так выяснилось дело с резунами, и мы все, потушив огонь в лесу, весело и шумно пошли на свою квартиру. Только наша Юлька всё ещё не приходила в себя, хоть, согревшись, перестала дрожать и её лицо снова приобрело краску, хоть и не вполне.
Солнце только начинало вставать, когда мы вышли из леса. Долины были заполнены мглой, а вершины гор вырисовывались из неё, словно острова. Кальварийский костёл весь горел в розовом свете, а его окна лили золотистые лучи, словно длинные золотые нити, что целыми пучками вырывались из стёкол и терялись где-то в безбрежном голубом просторе. Веяло утренним холодом, откуда-то тянуло дымом. Внизу, скрытый в дымке, ревел скот, которого гнали на пастбище. Мы шли, крестясь и шепча молитвы. Юльку вели под руки две женщины.
— Пан Бронислав, — сказала я шёпотом, приблизившись к нему, — вы не знаете, что с ней случилось?
Он посмотрел на меня, стараясь сделать вид, что ничего не понимает.
— Ну-ну, не прикидывайтесь новорождённым младенцем, — сказала я.