Вот это радость! Вот это забава! Вознаграждение за тяжёлые, неприятные дни! Приходят паломники в село, выбиваясь из последних сил, тянут благочестивые песни, пока не дойдут до ночлега. А там заполняют хлев, падают, как снопы, на траву, на пригорок, на току — кто где сможет, вытягиваются, расправляют усталые кости! Деревенские парни и девушки уже гурьбой вокруг нас. За пару крейцеров натаскают из колодца воды, наливают в миски, в ушаты — все пешие умываются, смывают пыль с лиц, рук, шеи. А там другие уже разбежались по хатам, заказывают кислое молоко, сладкое молоко, сметану — кому что нравится. Вот одна за другой тянутся хозяйки с огромными кувшинами и глечиками, с мисками и чашками, с ржаным хлебом и свежим маслом. Радость, шум во дворе. Новый дух вселяется в уставших паломников. Кавалеры, отдохнув минут десять, вскакивают с земли, словно ничего и не было, барышни сразу же, после первого кувшина кислого молока «под сметанку», находят в себе веселье, становятся свежими и бойкими, даже пани Гжехоткова сидит, разговаривает спокойно и начинает хвалить пана Бронислава за то, что он ведёт себя очень прилично и заботится о панне Юльце, как старший брат.
Полдник проходит среди общего шума, шуток и веселья. Потом до поздней ночи благочестивые пения перед сельской фигурой; голоса ровно-ровно плывут по полям, над соседними сёлами и теряются где-то в серой дымке над Стрвяжем и Болозвой. Потом небольшой ужин: горячий свежий картофель с маслом, каша с молоком, клёцки с творогом, а затем — в стебло! в стебло! В буквальном смысле — в стебло. Ночевали мы, как обычно, в сарае: мужчины в одном перегороде на соломе, барышни — в другом на сене, а посередине, на широком току, устланном соломой, — старшие женщины. Не буду тебе, дорогая Касюня, описывать этих ночлегов, ведь ты и сама их знаешь. Что за удовольствие! Сколько смеха, шуток, выдумок! Уже одно то, что света нет, что приходится спать наполовину одетыми, кто где упадёт, — уже само по себе необычно и забавно! Эта пищит, что ей наступили на ноги, той кто-то задел косу ногой, у другой разодрано платье. А из другого перегорода кавалеры то и дело перекликаются, пугают барышень то мышами, то летучими мышами, то жабами, и на каждый такой оклик раздаётся визг, а потом смех барышень. И едва утихнет этот первый шум и внизу на току замолкнет говор старших женщин, начинаются шёпоты и приглушённый смех барышень между собой; из второго перегорода им вторит глухой разговор мужчин, пока наконец старый Винцентий или кто-то другой из старших не скомандует:
— Ну, господа! Довольно уже! Прошу спать, потому что завтра встаём очень рано, чтобы в прохладу пройти добрый кусок дороги!
Становится тихо, но только не настолько, как хотелось бы некоторым молодым, чтобы сразу заснуть! Близость кавалеров и барышень, хоть и разделённых лавой старших, в сне очень чутких женщин, да ещё густой темнотой, имеет в себе что-то такое, что не даёт уснуть, бегает по крови, как мурашки, а некоторых и вовсе бросает в дрожь, и она жмётся к своей соседке, будто бы очень испуганная или сильно замёрзшая. Ну, а я-то знаю, меня не проведёшь. И когда Юлька, вся дрожа, прижалась ко мне, я сразу поняла, в чём дело. Мне немного надо, чтобы распознать, что в ком кипит.
— Ой, Манюся! — сказала она мне. — Мне что-то очень страшно.
— Это вы, панна Юльця? — отозвался из противоположного перегорода голос пана Бронислава. — Ах, боже мой, страшно вам? Я сейчас приду к вам! Даю вам слово, что со мной вы будете в безопасности, ничего с вами не случится.
— Ну-ну, и без вас нам ничего не случится, — ответила я. — А вам бы ещё платить за сторожевую службу.
— Мне? Упаси боже! Я совсем даром! Хотите?
— Так вы бы сперва у кота глаз одолжили! — ответила Юлька.
Снова кто-то из старших прервал наш разговор, и мы постепенно успокоились, заснули. Не знаю, все ли там спали так спокойно и сладко, как я. Пару раз мне казалось, что я сквозь сон слышу какие-то глухие шорохи, сердитые оклики: «Кто тут? Что за мара ходит? Ой, тут кто-то чужой!» А потом тут и там приглушённое: «Шшш! Пст! Кто тут?» А затем громкий шлёпок, будто прачечной лопатой по воде, и глухое: «Ой-ой-ой!» Но не могу знать, было ли это на самом деле или только приснилось.
На другой день я встала здоровая, отдохнувшая, весёлая, но Юлька была какая-то невыспавшаяся.
— Ну что, как тебе спалось? — спрашиваю её.
— Хорошо, — говорит.
— Не пугало что? — шутя спрашивает Бронислав.
— Может, это вам привиделся тот, с рожками, — ответила она язвительно, — потому что вы, наверное, о нём думаете весь день. А меня ничто не пугает.
«Ну-ну, — думаю я себе, — мы-то знаем, чего кто боится». А тут вижу, что пан Бронислав какой-то невыспавшийся и недовольный: ходит сам не свой; не понять, то ли болен, то ли сердит, то ли смущён.
Мы двинулись дальше — разумеется, не на рассвете, а где-то в седьмом часу, когда солнце уже пригревало. Пройдя с полмили, все уже вспотели, как мыши, устали и сели отдыхать на выгон у дороги. Пан Бронислав рядом со мной.
— Ой, панна Маню! — тяжело вздыхает. — Повешусь.
— Тьфу на вас! Тут и ивы нет. Подождите, пока дойдём до леса.
— И вам меня не жаль?
— А с чего мне вас жалеть? Идите, может, вас кто другой пожалеет.
— Вы без сердца.
— Так ищите ту, что с сердцем.
— Ага, легко вам говорить. Вот я ищу, да что толку? Нашёл ещё худшую травку.
— Что ж я вам посоветую? Разве искать дальше.
— Да ведь никак. Прицепился, как муха к мёду, и оторваться не могу.
— Ну, так вешайтесь с богом.
— И я так думаю. Но хотел бы хоть до святой Кальварии дойти да исповедаться перед смертью.
— А может, она захочет вас исповедовать?
— Ой, вряд ли.
— А не она ли дала вам этой ночью отпущение, так, что вы аж ойкнули?
— О, а вы слышали?
— Ну, уж слышала или не слышала... Отвечайте на вопрос.
— Панна Маню, побойтесь бога, не говорите никому!
— Ха-ха-ха! А я думала, что это мне приснилось! — засмеялась я.
— Возможно! Может, и мне приснилось? — сказал он и потрогал ладонью свою левую щёку. Но тут же с глубоким убеждением добавил: — Нет, это всё-таки по-настоящему. Так, вы говорите, это было отпущение?
— А я знаю? Если перед тем была исповедь...
— Нет, я только наклонился к исповедальне.
— Ну, в таком случае ещё рано вешаться. Исповедаться вы должны непременно.
Таков был наш разговор с паном Брониславом. Юлька его не слышала. Хорошенько отдохнув, мы встали, выстроились парами на дороге, затянули хором за пани Винцентием:
Usłyszałem cudny głos,
Jak Marya woła nas:
"Pójdźcie do mnie, moje dzieci,
Wzywam was, ach, wzywam was!"*
И с этим благочестивым пением на устах мы двинулись дальше.
На третий день после выезда из Львова мы уже приблизились к святому месту. Чем ближе к Кальварии, тем чаще встречались нам большие или малые группы благочестивых паломников, идущих туда с молитвенными песнями, некоторые с хоругвями и колокольчиками, все в праздничных одеждах. И сердце радовалось, видя, как со всех сторон течёт народ к этому святому отпусту, где наглядно показаны муки господни и где пресвятая матерь творит чудеса. А в этом году! Если бы ты видела, дорогая Касюня, какая там нужда по сёлам, какой плач и стон! Наверное, наказывая народ за страшные события, случившиеся зимой, бог послал засуху, неурожай. Ещё там, возле Львова, не так уж плохо; где пруды, где земли влажные, там кое-как уродило. Но дальше, где начинаются гравий и пески, там беда. А ещё дальше, говорят, на Мазурщине, где пролилась кровь, там уже и теперь люди не знают, что делать. Уже теперь голодают. Местами крестьяне, полагаясь на то, что всё панское поле после избиения панов достанется им, не пахали и не сеяли у себя ничего; у других посеянное даже не взошло, — одним словом, кара божья. Вот и течёт народ реками на Кальварию, тянутся обедневшие и осунувшиеся лица, поднимаются твёрдые, мозолистые руки, льются горькие слёзы. Если бы ты видела, как перед каждой фигурой, возле каждой часовни у дороги лежат и стоят на коленях сотни, тысячи этого народа, одни поют охрипшими голосами, а большинство не поёт, а громко рыдает и ломает руки! Даже страшно подумать, что будет с этим народом, когда придёт зима. А потом взглянешь на нашу, хоть и усталую, но всё-таки весёлую и разговорчивую компанию, и становится как-то стыдно. Ведь мы их родственники, их ближние, живём в той же стране и даже не знаем, как бедствует и нуждается этот народ вот тут, у нас под боком. Я сказала это пану Винцентию, а он поднял глаза к небу и говорит:
— Что кому бог дал, то и имеет. Бог знает, зачем даёт одному достаток и спокойную жизнь, а другому барщину и нужду. А впрочем, у каждого свой крест на плечах, каждый должен его нести.
Я спросила пана Винценция, действительно ли сам господь бог собственноручно возложил на этих людей ярмо барщины да ещё дал им в придачу нужду и голод, но пан Винцентий не ответил на этот вопрос, только нахмурился и, отворачиваясь, буркнул:
— Глупая коза!
Вот мы уже приблизились к Кальварии. Издалека видно Масличную гору с костёлом наверху. Покрытая красной жестью башня горит издалека, словно кровавый клин, вбитый от земли в небо. А вся гора покрыта, будто пёстрыми муравьями, тысячами и тысячами благочестивых паломников. А дальше за этим темнеет большой карпатский лес, скрывающий ещё более высокие горы, и оттуда плывёт тяжёлая, мрачная туча, но не может затмить того сияния, что льётся от святого, отпустового места.
Мы прибыли как раз вовремя. Переночевав в селе недалеко Пацлавы, мы утром встали на Кальварии, имели целый день, чтобы обойти все стации мук господних, все часовни, все тропинки пресвятой девы, а в конце — исповедаться у о. капуцина. На следующий день приходился праздник — вознесение пресв[ятой] девы — главное богослужение в костёле. Все приступают к причастию — большая процессия, прослушивание проповедей, пения и молитвы до самой полуночи, — знаешь сама, как это бывает. Но в этот раз случилось нечто необычное, такое, что я не забуду, пока жива.
Первый день в Кальварии мы провели, как обычно. Все исповедались. Ещё вечером говорю пану Брониславу:
— Ну, теперь можете вешаться.
— Так и не дожидаться завтрашнего праздника? — говорит он.
— Как знаете. А отпущение получили?
— Э, да что, от кс[ёндза]-капуцина получил, но того другого — нет.
— А может, лучше бы было на то второе не зариться?
А он бьёт себя в грудь в шутку и говорит:
— Mea culpa! Mea culpa!* Борюсь с искушением, да искушение сильное.
— Молитесь, — говорю я.
— Молюсь, — говорит он, — но, наверное, моя молитва неприятна господу богу, потому что всё поворачиваюсь не туда лицом, куда следует.
Так мы себе болтали, идя гуртом на свой ночлег.