ПИСЬМО МАНЬКИ ИЗ ГОРОДЕЦКОГО К КАСЕ С ЯНИВСКОГО ПРЕДМЕСТЬЯ
Фельштын, д[ня] 25 августа 1846.
Дорогая Касюня!
Не удивляйся, что пишу тебе из Фельштына и что получишь от меня письмо на неделю раньше, чем я сама смогу увидеться с тобой. Неожиданное происшествие, о котором хочу тебе рассказать, задержало возвращение нашей компании из Кальварии во Львов. Прошу тебя, зайди к моей маме и скажи ей, что мы все здоровы и у нас всё хорошо. А что мы не возвращаемся вместе с личаковской компанией — в том виноват кс[ёндз]-капуцин Валигура, знаешь, тот, такой важный, с седой бородой, который так долго любит исповедовать и так умело «встряхивает» совесть. А собственно, виновата глупая Юлька Передятковичевна, которая разболтала перед кс[ёндзом]-капуцином... А если уж по правде, то виноваты те страшные люди — ох господи, как я перепугалась, до сих пор дрожу, как вспомню ту ночь! — виноваты эти мерзавцы, эти проклятые, несчастные мазурские резуны.
Но погоди, расскажу тебе всё по порядку. Только маме моей этого письма не читай — понимаешь? И никому не читай... и пану Игнацию не показывай, а то я бы тебе глаза выцарапала. И не кокетничай с ним, потому что, если бы он меня предал, то лучше бы тебе, мне и ему гром небесный поразил. А теперь, моя дорогая, слушай, какие интересные приключения мы пережили в этом нашем благочестивом путешествии.
Ты знаешь, наша компания из Городецкого выехала из Львова как раз д[ня] 15 августа. Жаль очень, что ты не смогла в этом году быть с нами. Я, честно говоря, не понимаю, почему твой папа не позволил тебе. Я ужасно не люблю этих старых зануд, которые вечно любят твердить нравоучения: для барышни это не подобает, и то не подобает, и ещё вот это не подобает. Не бойся, для кавалера всё можно. Ему нужно «выпустить пар». А барышне, видите ли, даже на святую Кальварию в большой компании идти не подобает.
Наша компания в этот раз была не очень большая: пятьдесят человек, большинство из Городецкого, немного из Янивского и с Байок, в основном все знакомые. Проводник, старый Винцентий, знаешь, тот, что прямо напротив святой Анны имеет свой домик, — очень набожный человек, поёт все песни из кантички на один мотив, а Кальварию и все святые места и тропинки знает, как свои пять пальцев. А как начнёт рассказывать о муках Христовых и объяснять все стации, то возле часовен тысячи людей толпятся и слушают его, а некоторые и плачут, и на тарелку деньги кладут, не хуже, чем во время проповеди кс[ёндза]-капуцина. Впрочем, человек он добрейший, немного глуховатый и ночью спит очень крепко: как только компания собирается на ночлег, мы ужинаем, Винцентий пересчитает своих «овечек», громко проведёт молитвы, споём все «Serdeczna Matko»*, и пан Винцентий скажет:
— Ну, дети, а теперь спать с богом!
И тут уже заканчивается его дневная работа; устроится в своём углу в мужской половине и через минуту уже храпит так, что изба дрожит. Ну, а молодёжь тогда — сама понимаешь, мне тебе и рассказывать не нужно.
У нас, в женской половине, старшей мы выбрали пани Гжехоткову из Янивского. Близкая соседка твоей мамы, ты её, наверное, знаешь лучше меня. Вот уж болтушка! А сплетница — мама дорогая! На каждого что-то найдёт, каждому прицепит ярлык. Достаточно ей раз взглянуть на человека — и она уже видит его насквозь, и никогда ничего хорошего в нём не найдёт, только одно дурное. Я уже наслушалась от неё за время этой поездки всяких историй про всех наших знакомых — господи! Запасай, милая, аппетит заранее. Когда вернусь, будет что тебе рассказать. И про твоего Юзька, и про Кароля, и про Мильку, ту гордячку, знаешь? И про всех, про всех! Пальчики оближешь.
Ну, разумеется, что над младшей частью компании, особенно над барышнями, как всегда, я держу верх. И не только барышни, но и кавалеры охотно идут под моё руководство. «Как панна Маня скажет, так и будет». Гжехоткова весь день наляпается своим языком, как помелом, — и как он у неё не отвалится, диву даюсь! — а потом сразу в кровать или на солому, и заснёт, как мышь в муке. А я на ночлеге должна за всем присмотреть, всё устроить, всех разместить. И ночью... Ну, об этом позже, а сейчас начну тебе с конца.
Утром, выслушав службу у св. Анны, мы всей процессией, под пение песен, двинулись к Городецкой рогатке. Толпа народа нас сопровождала. За рогаткой нас уже ждали подводы — десять фур. Мы расселись, по пятеро на каждую фуру, и тронулись в путь. На первой фуре — пан Винцентий, а на последней — пани Гжехоткова. Пан Винцентий сидит спиной к вознице, чтобы видеть всю компанию, и тянет во всё горло:
Zwiazdo śliczna, wspaniała,
Kalwaryjska Marya!*
А пани Гжехоткова на задней фуре в обществе старших женщин визжит одновременно кошачьим голосом:
Szczęśliwy, kto sobie patrona
Józefa ma za opiekuna.*
А в средних фурах молодёжь, барышни и кавалеры, сидят вперемешку, шутят, смеются, а потом пан Бронислав — тот ещё весельчак, если б ты знала! — затянул своим козлиным голосом:
Cztery lata zawszem pasał
W tej tu dolinie:
Jako żywo nie słyszałem
O tej nowinie*.
И вроде поёт благочестиво, глаза к небу закатывает, а сбоку незаметно как ущипнёт Юльку под бок, что та завизжала во всё горло:
— Пан Бронислав! Что вы делаете?
— О, извиняюся! — ответил он, прерывая своё пение. — В этой долине я ещё не бывал, так и не знал, что здесь такой сильный отклик.
Я уже знала раньше, что пан Бронислав имеет к Юльке небольшую склонность. Или, как говорил обычно старый дьяк от святых пятниц, «поползновение» — ха-ха-ха! А Юлька — знаешь, какая хитрая бестия! Кто её не знает, тот бы за святую принял. В белом платье, синим шёлковым пояском, вся такая скромненькая, бледненькая, кажется, вот-вот завтра в монастырь пойдёт. «Złoty ołtarzyk»* в руке, кантичка в кармане, молитвы всё шепчет, а на парня ни взглядом. «Ну, — думаю я, — погоди же ты, святоша, уж я не я буду, если эту спесь из тебя не выбью». А тут вижу, что пан Бронислав к ней воспылал, что только ради неё пристал к нашей компании. Ну, мне уже немного надо, чтобы понять, куда оно клонится.
Ты знаешь Бронислава. Парень видный, высокий, весёлый. Его отец имеет каменицу на Байках, мать торгует овощами, а он будто бы практиковал в лавке приказчиком, будто бы учился у столяра, будто что-то ещё изучал, но всего понемножку. Не с одной печи хлеб ел, а не наелся. Ленивый, только девицам головы морочить умеет. Когда-то его отец говорил моей маме:
— Боюсь я за своего Бронька. Ни к чему парень. Пока я жив, вроде бы для людского глаза что-то делает. Но знаю я хорошо, после моей смерти спустит всё моё добро за год и пойдёт по миру шататься или совсем пропадёт. Вот бы добрая душа подвернулась, чтобы его женить, да чтоб какая решительная девушка, такая, как ваша Маня, взяла его в руки, то, может, что из него и вышло бы.
Я в сенях подслушала этот разговор и думаю себе: «Ага, старый лис, куда он метит! Парень ни к чему, так давай его за меня сосватать, навязать мне беду на голову! Погоди, — думаю, — я тебе не такую подберу. Будет у сына-лодыря жена-мямля — вот тогда пара будет подобранная». И сразу я подумала о Юльке. У меня на неё с давних пор зуб, ещё за Станислава — помнишь? — что крутился вокруг меня, а она наговорила ему, и он меня оставил да женился на той косоглазой Ядвиге из-под «Золотого козла». О, я ей этого не прощаю и уже, слава богу, частично добилась своего! Будет Юлька вспоминать нынешнюю Кальварию и мою руку. Но слушай дальше, расскажу тебе всё по порядку.
Итак, выехали мы из Львова где-то в одиннадцатом часу. Погода чудесная. Жарко. Вокруг поля уже в основном убраны. Снопов — как звёзд на небе. Люди за работой. Слышны песни, кое-где дымок поднимается — косари развели костёр да трубки раскуривают. На гостинце пыль столбом от наших возов, а по сторонам то справа, то слева леса шумят, манят в прохладу. Да не до того нам: коли отправились в паломничество, то надо терпеть и жару, и пыль, а если придётся, то и дождь с грязью. Пусть бог зачтёт за отпущение грехов.
У наших певцов скоро горло пересохло. Песни стихли. Пошли разговоры. На тех возах, где ехали старшие, беседы были тихие, а в середине, где ехала молодёжь, — тут уж сама понимаешь: громко, весело. Шутки, смех, время от времени громкие возгласы барышень: «Ой! Меня что-то давит! Кто там трогает? Пан Станислав, так ли это прилично?..» А попадётся выбоина или в телегу камень попадёт и так тряхнёт, что у всех искры из глаз, то уже телега за телегой только и слышно: «Ой! Ах, матко боска! Езу! А чтоб тебя трясца!» Одним словом, мне тебе много рассказывать не нужно, ты и сама не раз ездила и знаешь, как это бывает.
Остановились мы, как обычно, в Мшаной. Старый Винцентий «z ducha pobożności»* немного приложился — видишь ли, у него от солнца разболелась голова; пришлось устроить ему место на первой фуре, чтобы он мог лечь. Одного с первой фуры пересадили на вторую, одного со второй — к нам, пришлось потесниться. Пан Бронислав сидел с краю, Юлька посередине, а кума Шутеева, сухонькая старушка, рядом с ней.
— Панна Юльця, не столкните куму на подножку! — всё приговаривал пан Бронислав и всё как будто придерживает бабушку, а на самом деле обнимает Юльку и прижимает к себе. Она сначала вроде сердилась, краснела, хотела пересесть, но потом, после моего уговору, успокоилась и только сидела, отвернувшись от Бронислава, надул губы и молчала.
На ночь приехали мы в Городок. Здесь у нас были ночлеги, заказанные в четырёх домах, — барышни отдельно от всех прочих. Ночь прошла спокойно. Фуры отдохнули и ещё ночью, пока мы спали, отправились обратно во Львов. От Городка мы уже должны были идти пешком до Кальварии и обратно.
Знаешь, как это — такое пешее путешествие. Сначала весело, свежо, приятно, но потом, когда начинает одолевать усталость, становится всё тяжелее, тоскливее, скучнее. Жажда мучает, в горле пересохло, свет не мил, дорога перед глазами тянется, как бесконечная, от одного столба до другого пока дотопаешь — кажется, вечность прошла. Пока мы из Городка доплелись на ночлег в Тулыголовы, казалось, что ноги и все кости переломаны, а на душе у каждого было так тяжело, словно мы по дороге всем гуртом кого-то зарезали: даже смотреть друг на друга было неприятно.
Я это уже знала хорошо, но знала и то, что теперь будут общие ночлеги в крестьянских сараях и амбарах.