Ох, какие то были ночи! какие то были ночи!.. Если бы не те расстояния, я, наверное, когда-то побежала бы к нему босиком и пала перед ним, умоляя взять меня и укрыть от такого "таланта"… Но на другой день я уже снова "студировала"… И так прошло несколько лет.
— Несколько лет?! Вы могли несколько лет терпеть эти пытки?
— О, тогда я многое могла, то есть мне казалось, ещё могла… Тут помогала ещё и гордость. Мне не хотелось признаться перед собой, что я ошиблась, что я побеждена.
У поэта снова появился на лице жестокий оттенок, он почувствовал это и пытался сдержать, но не смог и заговорил нарочно бесстрастным голосом: — Я не совсем понимаю этого. Вы упрекали меня, что я не думаю о вас, а между тем я не смог бы ради каких-то там гордостей так пренебречь вами, как вы пренебрегли… ну, разве вам не приходило в голову, что не только вы одна принимали такие муки? Нет, вы всё же безжалостны.
Она взглянула на него искоса, и в её голосе зазвучала ирония: — А вы до невероятности жалостливые! Где ж ещё отстаивать интересы своего — как бы это сказать? — ну, всё равно… Только, видите, "в своё оправдание" я могу сказать, что я ничего не знала, какие именно муки принимает ещё кто, кроме меня, потому что мне никто ничего об этом не писал… Правда, я просила его не писать мне…
У поэта готово было сорваться ещё какое-то слово, но он сдержал его и даже презрительно сжал губы.
— Да, просила, но он не должен был слушать моей просьбы, если бы… Пожалуй, скажете: женская логика?
— Ничего я не скажу, — мрачно ответил поэт и снова начал перелистывать свою рукопись.
Она подумала, потом сказала так просто, без иронии, без досады, искренне дружеским тоном: — Знаете, оставим лучше этот разговор. Очевидно, мой рассказ вас расстраивает.
— Нет, нет, — возразил он, болезненно сдвинув брови, — если только можете, то закончите. Скажите мне всё, всё, до конца. Иначе это будет меня слишком мучить. И вы не обращайте внимания на моё поведение… я, может, неровно и некрасиво говорил… но я… поймите меня… какая-то раздвоенность, или даже больше… это же очень тяжело… и каждый бы на моём месте… нет, я не то говорю…
Она собралась с силами и с лёгким стоном боли приподнялась, чтобы достать его руку своей. Погладила его руку и снова легла с таким же стоном.
— Нет, это больше я виновата… А впрочем, никто не виноват. Кто знает, что тяжелее — слушать такое или рассказывать… Но уж раз начато — не дослушать или не договорить будет ещё тяжелее. Только я уже короче договорю и — без лирики… Хорошо?
— Как вам будет хорошо, — сказал поэт и совсем смягчился.
— Только сначала дайте мне лекарство и подложите что-нибудь под голову, что-то будто низко стало. Так… спасибо. — Так вот видите, я всё же не выдержала до конца. Может быть, я со временем как-то успокоилась бы, может быть, даже и забыла (в наши времена как-то не пристало верить в вечную любовь!), если бы не те роли с их ложью и правдой, а так рана раз за разом обострялась… Ну, короче, я таки наконец вернулась в тот город. Но он уже был женат…
— Неужели?! — вырвалось у поэта. — Он мог забыть вас?
Она грустно улыбнулась.
— Кто его знает, может он и не забывал меня.
— Так как же…
— Эх, не стройте из себя наивного! Ведь у мужчин это обычай — помимо большой, как вы говорили, роковой любви иметь с десяток, если не больше, меньших, не роковых.
— Я думаю, что и у женщин не раз так бывает.
Она безразлично отвела от него глаза: — Как хотите…
— Вы видели его жену? — как-то загадочно спросил поэт.
— Почему же нет? Я была у них.
— Вы были у них?..
— Вам странно? Ну, странно или не странно, а я была у него. В тот же вечер я увидела его в театре с женой. Я сразу узнала, что это его жена, она сидела рядом с ним, и можно было сразу догадаться, что она пришла в театр по контрамарке, была слишком бедно одета для первых рядов партера… и потом есть что-то особое в поведении супругов между собой, — всегда видно. В первый же антракт я вызвала его за кулисы и попросила познакомить меня с его женой. Он не нашёл случая отказать. Это было публично. Никто из моих товарищей ни о чём не догадывался, потому что не знал. И мы познакомились.
— Какая же она? — поэт не сумел скрыть своего любопытства.
— Какая? Иная, чем я, совсем иная. Достаточно с вас?
— А кто же она такая? — ответил поэт вопросом, немного смущённый.
— Она была "конторской барышней" при той газете, где он работает, а теперь она — жена своего мужа, или, значит, "мужняя жена". Кем же ей ещё быть?
— Ну могла бы и теперь служить…
— У неё другая служба! — сказала актриса с коротким смехом, похожим на кашель. — Когда я пришла к ним, она как раз купала младшего ребёнка, а двое путались у неё под ногами, дрались, визжали и доводили её до отчаяния. Я быстро заметила, что пришла очень не вовремя, именно время было укладывать детей спать, и в этом должен был помогать и муж, потому что госпожа и служанка-подросток возились с купанием. Он старался показывать передо мной, что всё это его не смущает, а даже забавляет, но — бедняга — из него наверняка был бы плохой актёр! Я заметила, как он раза два вытер платком лоб.
У них было всего две маленькие комнатки, и старшие дети спали в той, где сидела я. Мне следовало уйти домой, но я не ушла.
— Почему?
Она снова рассмеялась.
— Как это "почему"? Я же пришла в гости, и меня просили "остаться, посидеть", ну, я и осталась, и посидела, целый вечер просидела.
Её лицо имело очень неприятное выражение при этих словах. У поэта снова шевельнулось в груди что-то неприятное против неё.
— Но ведь они, конечно, просили вас только из вежливости, ведь сами же вы говорите, что пришли не вовремя.
— А что это меня касается? Я хотела и имела право хорошенько рассмотреть, как живёт мой бывший жених и его жена. Ведь это я сама так жила бы, если бы… Ну, я и рассмотрела. Дети довольно долго не хотели спать, да и хлопот было, пока их напоили молоком и прочим. Младший был ещё и немного болен, и его пришлось носить, пока заснул. Потом детей, как уснули, загородили ширмой, а мы уселись за стол пить чай. Но пока к чаю, то служанка несколько раз вызывала госпожу в маленькую кухоньку, через которую и я проходила, потому что это был единственный ход в их жилище. Потом госпожа вызвала господина, и они что-то долго шептались. Потом служанка несколько раз куда-то бегала, снова вызывала хозяев и снова были тайные совещания. Потом госпожа ушла надолго в кухню (подозреваю, что поварихой, как и нянькой, была в сущности она, а служанка, девчонка лет 12-ти, была только на побегушках), меня "развлекал" тем временем господин, или вернее я его развлекала.
— О чём же вы говорили? — глухо спросил поэт.
Она насмешливо посмотрела на него.
— О всяких весёлых вещах.
— Весёлых?
— А вы что же думали? Что мы без жены принялись "возобновлять давние воспоминания", или что я "рыдая, пала ему в объятия", или что он "притянутый демонической силой всё покинул и, как верный пёс, пошёл за мной"? Ой, сердечко, такое только в пьесах бывает. Нет, в тот вечер я играла совсем другую роль. Я рассказывала ему о весёлых "катаниях на тройках" с сибирскими богачами, о porte-bouquetes[77] из сторублёвок, подаренных мне, о том, как я научилась петь цыганские романсы и танцевать на столе. А когда вошла хозяйка с миской вареников и служанка наконец принесла самовар, булки и традиционную "чайную" колбасу, то я как раз описывала "лукулловский пир" в Иркутске в ночь моего бенефиса. Налив нам чаю, хозяйка взяла шитьё — детскую курточку — и видно было, что это действительно срочная работа. Я сказала комплимент её ловкости, а она ответила, что всё шьёт сама и себе, и детям. Мне показалось, что и на господине была одежда её работы. Я пообещала принести ей выкройку самого модного фасона такого платья reforme, как было на мне… бедняжка должна была поблагодарить. Ха-ха! У неё были протёртые локти, наверное, некогда было и залатать.
— Я никогда не думал, что вы можете быть такой недоброй, — сказал дрожащим голосом поэт.
— А я не думала, что вы такой сентиментальный! Впрочем, вам это к лицу, вы — поэт, да ещё и лирический. А я что ж? я себе "актриса"! Всё-таки я с талантом играла в тот вечер, только это уже было в последний раз…
Поэт широко раскрыл глаза на неё и не сказал ничего.
— Потом у нас разговор перешёл на литературу (видите, как я хорошо запомнила "программу вечера"!), оказалось, что они ничего не читают, он — потому что слишком много пишет, а она — "ну, куда уж ей читать"! Всё же он знал хоть новые пьесы, потому что "по долгу службы" часто бывал в театре, а она и того не знала, потому что ходила изредка, "как было кого с детьми оставить", да и, пожалуй, когда была лишняя контрамарка.
Однако мы говорили о новых пьесах, а больше о моих ролях. Я уверяла, что ничто так не может удовлетворить человека, как артистическая карьера.
Поэт грустно посмотрел на неё.
— И это было искренне?
— Не ожидала я, что вам надо пальцем показывать на каждую точку над i! "Искренне? — Неискренне?" Не люблю я этих вопросов! Откуда я знаю? Может, и то и другое вместе!
— Я думал, что в тот момент вы действительно могли это сказать искренне. Вы же так испугались когда-то перспективы нищеты, а тут же вы увидели её воочию…
Она перебила его нетерпеливо: — Так что же? Разве это что-то меняло? Ну, нищета, действительно нищета, может, ещё и хуже, чем я когда-то представляла. Но вы, может, думаете, что "искра Божья" совсем погасла в его глазах? что голос его совсем изменился? Ой нет! Он только писать стал ещё хуже… И я хорошо понимала, что "высечь" из него ту искру всё же можно было бы, только не при таком домашнем окружении… а другого у него никогда не будет и не могло бы быть. Е г о семья иной быть не может, понимаете? Какой бы ни была его жена, её доля была бы не иной, понимаете? — она поднялась, на этот раз без стона, и сжала дрожащую его руку.
Он снова осторожно отклонил её на подушки и сказал (он сам не понимал зачем): — Но люди порой находят счастье и любовь вне семьи и не с законной женой.
Она устало прищурила глаза.
— Об этом не стоит говорить, — сказала тихо, — это сюда не подходит… он не такой…
— А как он относился к своей жене?
— Кажется, благосклонно… но… какие-то они были будто чем-то виноваты друг перед другом. Всё это так бессмысленно…
Голова откинулась набок, будто сама собой упала, так вяло, бессильно.
— Ну доиграла я вот роль…
— Какую роль? — испуганно спросил поэт, ему показалось, что она теряет сознание.
— Какую? Ну, те же посещения "несуженого друга"… А потом вернулась домой и уже как-то ничего не думала, не чувствовала, словно меня не стало на свете. То прежде было что-то вроде покаяния, или гордости, или надежды, а тут уже ничего не стало…
На другой день мне пришлось играть на сцене, ещё и пьеса попалась противная, какая-то мелодраматическая.