"Великое, фатальное чувство — это самум, что заносит песком и большие, спокойные озёра, и тихие струйки в оазисах, засыпает шумные горные потоки, хоть они так отважно сбежали с горы, неся долине весть о нагорной воле; он нагромождает неожиданные горы-перемёты наперерез властно-могучему морю, и оно с гневом должно отступить, изменив границы державы своей…"
Так читал вслух молодой поэт, склонив буйно-кучерявую голову над плотно исписанной тетрадью. Он сидел у ног больной "отставленной" актрисы, а она лежала на софе, безвластная, апатичная и слушала его чтение, как слушают безнадёжно больные люди шум морских неспокойных волн, лёжа на раскалённом солнцем берегу.
Вдруг она рассмеялась неприятно, — то ли слишком искренне, то ли слишком фальшиво, — показалось поэту.
— Вам смешно? — сказал он поражённо, потом добавил слишком покорно, виновато: — Правда, я, пожалуй, забыл о географии, когда это писал…
Актриса улыбнулась спокойнее.
— Я ещё меньше смыслю в географии, чем вы.
— А можно спросить, отчего вы смеялись?
— Почему же? Только это трудно сказать… Мне показалось, будто это начало моего некролога, что ли… А это как-то странно слушать при жизни.
Поэт покраснел и бросил рукопись на софу, к её ногам.
— Вашего некролога? Вашего? Каким образом? Почему? Если это и некролог, то уж никак не ваш. О нет, не ваш, я это слишком хорошо знаю…
В голосе молодого поэта прозвучало что-то жёсткое, недоброе.
— Мальчик мой! — голос актрисы, наоборот, был нежным и добрым, хоть и слегка насмешливым. — Не думайте вы всегда только о себе!
Поэт ничего не сказал, только бросил укоризненный взгляд, полный и любви, и обиды, на её увядшее лицо.
— Не упрекайте и не обижайтесь, ведь это правда. Вы заботитесь обо мне, а себя забрасываете, вы ухаживаете за мной, приносите мне невозвратные жертвы, — поэт сделал порывистый жест, но она остановила его движением головы, — да, невозвратные жертвы, но думаете вы только о себе, обо мне вы вовсе не думаете.
— Я больше, чем думаю о вас! — вырвалось у него.
— Это может быть… Это даже так и есть, но всё же не думаете обо мне и не понимаете меня, а мне это горько. Меня никто не понимает, и это не потому, будто я какая-то загадочная, непостижимая натура. Нет, меня было бы совсем легко понять, нужно было бы только чуть-чуть подумать и ещё меньше — узнать, но, видно, это никому не интересно. Сначала на меня смотрели, были "в восторге", говорили, что я — "звезда", что я "несравненная" и так далее, многое говорили, вы знаете, немало и писали, но думать обо мне — никто не думал, даже вы.
Поэт задумался.
— Может, правда, — тихо промолвил он потом, — может, и не думаю, то есть не думал до этой минуты. Но ведь… мне такие думы ничего не прибавят, потому что что ж, может, вы и не такая, как мне кажется, всё равно, я бы любил вас всякою, и хужею, и лучшею. Вы — мой фатум.
— Гм… "И хужею, и лучшею"… — задумчиво повторила она, — а может, лучшею вы бы и не любили.
Он удивлённо взглянул на неё.
— Ну конечно же, — продолжала она, — такие, как вы, всё ищут дисгармонии, порванных струн, разбитых арф, а тогда, когда я была лучшею, во мне не было ничего разбитого, ни малейшей дисгармонии, вам было бы скучно от моей тогдашней гармоничности! Вон можете взять альбом — там много моих молодых портретов, можете рассмотреть, я не запрещаю, я ведь не кокетничаю с вами, смотрите.
Он пересмотрел один за другим все её прежние портреты в "коронных" ролях и в "боевых" уборах, долго смотрел и молча положил альбом на место, закрыв его.
— Ну что ж? — нервно спросила она.
— Пожалуй, правда ваша, — ответил он и мягко и ясно улыбнулся, а ей вдруг стало его жалко.
— Вот видите, мой… я почти сказала "мой друг", но ведь правда, это было бы и неумно, и неоригинально, и даже жестоко? Бывают положения, когда женщина не смеет употреблять этого слова, — она печально и виновато взглянула на него.
— Называйте меня, как хотите, как вам приятно.
Он наклонился, взял её тонкую бледную руку, ещё более худую, чем её лицо, и поцеловал почти религиозно. Она закрыла глаза, и рука её после этого поцелуя легла инертно, неудобно, словно женщина забыла о своей руке. Прошло несколько минут в молчании.
— Ага… О чём же я, собственно, хотела вам рассказать? — заговорила актриса, словно понемногу просыпаясь из полусна.
— Вы хотели мне что-то рассказать?
— Да, кажется… Вот что… Как вы думаете, отчего я погасла?
— Вы? Погасли? — голос поэта звучал слишком удивлённо.
— Ну, слушайте, я так не люблю, — она поморщилась, будто от физической боли, — вам не к лицу неискренность. Вы же хорошо знаете, каким был мой закат, когда именно он наступил, и что он был безвозвратный.
— Я ничего не знаю о безвозвратности, — сказал поэт, пряча взгляд.
— Бог с вами, не буду вас прижимать к стене. Да и не в том дело. А как вы думаете, почему это случилось, что я ушла "в отставку?"
— Ну, дело известное, — вы занемогли… переутомление… ещё диво: так переживать свои роли…
— Ничего вы не знаете! — нетерпеливо перебила она. — Совсем ничего! Вот именно, что я перестала их переживать!
— Потому что переутомились раньше.
— Молчите! Не то! — резко и капризно оборвала она и нетерпеливо несколько раз изменила позу.
— Я вас рассердил?
— Ах нет, нет…
Она повернулась к стене и начала считать пальцем узорчатые квадратики на персидском ковре, прибитом на стене. Лицо её менялось, брови шевелились; порой она будто хотела заговорить, но снова сжимала губы. Потом она резко повернулась к поэту и взглянула ему прямо в глаза.
— Всё равно, я должна вам всё рассказать, — сказала она с каким-то отчаянием, — хоть я понимаю, что не следует мне вам этого рассказывать, — она сделала ударение на словах "мне" и "вам".
Поэт повторил её интонацию:
— Вы мне можете всё рассказать.
— Хорошо, — сказала она серьёзно, хоть и не совсем твёрдым голосом, — так вот: я однажды была очень влюблена. "Только раз?" — наверное, думаете вы…
— Я ничего не думаю, — сказал поэт теперь довольно резко.
— Говорю "была", потому что так принято говорить в таких случаях вместо "есть"…
— Так? — как-то испуганно протянул поэт.
— Так. Ну что же? Правда ведь, теперь вы думаете: "Зачем она именно мне это рассказывает? Вот играет ситуацию, сказано — актриса!" — она рассмеялась своим неприятным смехом, а бледное от прежней косметики и болезни лицо покрылось слабым пятнистым румянцем.
— Я бы вас просил, если можете, не смейтесь так, — тихо и мучительно сказал поэт и отошёл к окну.
Она успокоилась.
— Ну, не буду, не буду. Подойдите сюда, я ведь не могу громко говорить.
Он покорно сел на своё обычное место, на низенькое кресло у её ног.
— То, что я вам расскажу, очень неоригинально, не стоило бы и рассказывать, да ещё поэту, — вас таким не удивишь.
Он нетерпеливо пожал плечами:
— Разве вы мне "тему" излагаете? — обиделся он.
— Успокойтесь, ведь трудно найти естественный тон, рассказывая такое о себе.
— Простите, я буду терпелив.
— Впрочем, ничего "такого" нет в моём рассказе. Я только была влюблена, и дальше дело не пошло, как говорится. Очень бледный роман, как для актрисы. Ха-ха!.. Ах да, я обещала не смеяться, — прервала она сама свой смех, заметив, что лицо поэта стало очень измученным.
— Он, значит, не любил вас? — спросил поэт, когда она замолчала.
— Почему "значит?" Нет, наоборот, трудно сказать, кто кого больше любил.
— Тогда почему же…
— Ну вот и не смейся с вами! Неужели вы думаете, что достаточно любить, чтобы уже и соединиться? Увы! А ещё поэт! Разве не знаете:
Не все те сады цветут,
Что весною распускаются…
— Кто он был? — нахмурившись, спросил поэт.
— Он был — и теперь есть — литератор. Не такой, как вы, "избранник Божий" — (поэт пристально взглянул на неё, но она не обратила на это внимания) — нет, он самый обычный, "рядовой", писал театральные рецензии и вёл какой-нибудь отдел в провинциальной газете, тогда вёл: "из газет и журналов", теперь, кажется, перешёл на "местную хронику". Искры Божьей в его писании нет, этого даже мне никогда не казалось, но мне казалось, нет, я уверена, что в нём самом есть искра Божья, что она светится в его глазах и что в голосе его есть то, чего недоставало его фразе. За это я прощала ему всё, даже те непростительно плохие стихи, что он однажды написал к моему бенефису. А его рецензии на мою игру, хоть всегда хвалебные, но… да простит ему Бог их стиль — это даже на актёрский непритязательный вкус бывало порой безвкусно. Мне всё казалось, что его искру надо как-то освободить от этой литературы, высечь из него, и что я могла бы это сделать…
Она замолчала.
— Почему же вы этого не сделали?
Она провела рукой по лбу.
— Почему?.. Потому что он не хотел идти за мной, а я не хотела идти к нему.
— Почему?
— Ах, какой вы скучный со своим "почему?" Я ведь и так хочу вам это рассказать! Всё просто: он хотел, чтобы я была его законной женой, иначе любить меня он не хотел, не хотел делить меня с другими — он страшно ревнивый. Жить всё время в том городе я не могла, а довольствоваться встречами время от времени он не сумел бы, уж легче было ему совсем расстаться, так он сам говорил. Но я не захотела выйти за него.
Поэт вдруг как-то повеселел.
— Я понимаю, вам жаль было своей дорогой воли, ярмо брачных обязанностей не привлекало вашу артистическую натуру. Вероятно, мысль о какой-то присяге, словно о принуждении в любви, оскорбляла вас. Законный брак казался вам мещанством.
Она прищурилась на него, потом слабо улыбнулась.
— Нет, не в том дело. Я просто побоялась нищеты, обычной материальной бедности.
— Вы?!
— Да, я.
— Но я редко встречал человека менее жадного к деньгам, чем вы.
— Актёрской бурлацкой нищеты я бы не испугалась, потому что я её уже пережила и вышла из неё счастливо, но супружеской, семейной, постоянной бедности — её я тогда боялась, и теперь боялась бы, да, несмотря ни на что!
— Как-то я этого не понимаю, — медленно протянул поэт, и лицо его приняло отчуждённый, разочарованный вид, — мне кажется, что, пожалуй, ваше чувство не такое уж большое было, как вам казалось.
— А чего же я умираю от него теперь? — с горячей, искренней тоской вырвалось у неё.
Она поднялась на софе и заломила руки. Глаза расширились и потемнели, словно подведённые. Поэт мягким движением опустил её на подушку, и она снова легла, покорно, успокоившись. Наступило молчание. Поэт машинально перелистывал листочки в своей тетради.
— Не думайте обо мне слишком плохо и поймите, если можете, — снова заговорила она, — когда я боялась той бедности, то это не потому,
что меня пугал голод, холод, поношенные платья, рваные башмаки.
— Вы боялись за свою любовь? Что она иссякнет в борьбе за жизнь?
— Да… было и это немного.