Назло ему купил участок прямо рядом с Йойной, и тоже почти задаром, как и тот. Назло ему он тоже начал копать две ямы, только был осторожнее и одну выработку сделал на пригорке, там, где стояли обе Йойнины, а вторую — в низинке, там, где теперь собирался копать Йойна. Оба соседа ненавидели друг друга страшно. Когда Йойна встречал утром Нуту, то плевал ему вслед, а когда сам он переходил Нуте дорогу, тот никогда не упускал случая сердечно буркнуть ему вслед:
— А Ruachn da’n Tat’n aran*!
Но если Йойна был жадный, хваткий, при этом льстивый и вспыльчивый, то Нута был спокойный, любил шутки и насмешки, а с рабочими обходился как с добрыми соседями. Порой он становился возле своей кошары и, видя, как Йойна суетится возле своих ям, и зная, как рипники подшучивают над ним, начинал и сам поддразнивать.
— Йойна, — говорил он.
— А что? — отвечал Йойна по-еврейски.
— А слюнится в твоей яме?
— А фрас тебе в кишки! — отвечал Йойна и отходил к кошаре. Похаживает там, будто что-то забыл, да и уходит, а через минуту уже слышим издали, как он говорит:
— Нута!
— Ну?
— Прикажи своим людям, чтобы не сыпали мне глину на мой участок.
— Огороди свой участок, — отвечает Нута.
— Я тебе сперва загражу зубы.
— Biste meschüge?* Чего пристаёшь? — кричит Нута.
— Сам ты meschüge!* Сам ко мне пристаёшь.
Ссоры становились всё чаще, пока наконец оба противника не договорились об одном: общим счётом отгородить свои участки высоким забором. Но покоя между ними всё равно не было. Йойна завистливым взглядом поглядывал на Нуту, каждый день желал, чтобы его ямы завалились, чтобы Нута «надорвал кишки» и чтобы он никогда больше его не видел. Похоже, что и Нута платил Йойне той же монетой. А когда у Нуты в яме, что была в низинке, показалась ропа, то есть жидкая чёрная жидкость с нефтяным запахом, но негодная для перегонки нефти, разве только на смазку для возов, Йойна не мог заснуть, не мог найти себе покоя, пока не забил обе свои ямы на пригорке и не начал копать две новые в низинке.
— Йойна, — поддразнивал его из-за забора Нута, — а слюнится в твоих ямах?
— Так же, как в твоих.
— А когда будет полуйка?
— Оба в один день устроим.
— А бочки на кипячку уже есть?
— Как понадобится, найдутся.
— Значит, твой бондарь сегодня пошёл в лес за обручами?
— Такой же мой, как и твой.
— А я тебе за одно должен спасибо сказать, Йойна.
— За что?
— За то, что уступил мне пригорок.
— Я — тебе?
— Ну да. Ты выкопал десять саженей и я десять. Теперь я прокопаю ещё два, и вся кипячка из твоей выработки уйдёт в мою.
— Забирай её себе! Дай бог, чтобы ты всю жизнь имел только то, что есть в моей выработке!
Нута шутил, а Йойна от всей души желал ему именно того, что говорил. А тем временем судьба решила подшутить над ними обоими по-своему. Не прошло и двух дней, как в Нутиной выработке на пригорке показалась кипячка. Нута первым устроил полуйку и пригласил нас на угощение. Йойна чуть не лопнул от злости.
— Ай-вай! Что же я наделал! Зачем мне было бросать свои ямы! — кричал он, рвя на себе пейсы. — Я бы теперь имел кипячку, а так этот трефняк всё выберет! Его яма глубже, так с моего участка всё стечёт к нему.
— Не бойтесь, Йойна, — сказал я, — коли у Нуты показалась, то и у вас будет. Он выкопал двенадцать саженей, вы выкопайте четырнадцать — тогда из его выработки будет течь в вашу.
— Ваша правда, Ивануню, ваша правда! — воскликнул Йойна. — Ну-ка, парни! Бросайте эти новые выработки, возвращаемся к старым.
— Слушайте, Йойна, — сказал я ему. — Сделайте лучше так: оставьте одну бригаду здесь, пусть копают тут одну выработку, а другие пусть идут туда.
— Хорошо говорите, Ивануню, хорошо говорите! — заискивал Йойна. — Лишь бы вы мне всегда так толково советовали, то уж как у нас кипячка появится, я вам такую полуйку устрою, такую полуйку, что аж!..
— Ну, мы уж надеемся, что вы не будете такими... обид не причините. Ведь вы видели, какую Нута полуйку устроил.
— Что Нута? Причём тут Нута? Нута — тряпка, паршивец, мерзавец! Что он понимает! Я ещё надеюсь увидеть, как он уйдёт отсюда с торбами!
А Нута тем временем черпает из своей ямы кипячку да черпает, каждый день по двадцать бочек увозит на дистиллярию. А Йойна стоит перед своей кошарой, считает бочки и аж захлёбывается от злости и зависти, зубами скрежещет. У Нуты возле кошары шум, крик, полно евреев, телег с возами и лошадьми, а у Йойны пусто и грустно, только слышно скрип воротка, поднимающего вёдра с сухой глиной, да писк млинка, что гонит в яму свежий воздух.
— Йойна, — кричит из-за забора Нута.
— Что? — отзывается Йойна.
— Это правда, что ты завтра забиваешь свою яму?
— Дай бог, чтобы твоё слово было сказано в счастливый час!
— А то я хотел тебе кое-что предложить.
— Что такое?
— Если завтра не забьёшь, продай её мне.
— Давись своей.
— Ну что ты злишься? Я тебе верну расходы и дам пять шестёрок отступного.
— Чтоб у тебя язык отцепился от твоего трефного рта!
— А знаешь что, Йойна?
— Не хочу знать.
— Вижу, что ты хороший человек. Как закопаешь все свои деньги, приходи ко мне кассиром.
— А ты как станешь нищим, приходи ко мне два раза в неделю, каждый раз получишь феника.
— Ладно, Йойна! Запомню я это, а ты запомни, что я сказал. И помни, как будешь продавать выработки, сперва обратись ко мне, соседу. Хорошо заплачу.
— Чтоб ты не дождался платить, а я — брать от тебя! — кричал разъярённый Йойна и убегал к своей кошаре.
IV
И в этот раз Нутин смех оказался недаром. Этот спор был в четверг, а в пятницу после полудня, когда я работал в шахте в яме, чувствую — сопух подходит, всё гуще, крепче, начинает у меня голову кружить. Звоню тому, что у млинка, чтобы дул изо всех сил.
— Ну как там, Ивануню! — кричит сверху Йойна. — Есть сопух?
— Есть.
— А слюнится яма?
— Нет, не видно.
— А не булькает?
— Нет, не слышно.
Я ему отвечаю, а тут смотри! Как ударю киркой в глину, а из-под кирки: пшш! Сопух прёт, словно из кузнечных мехов дует. А потом начинает выступать что-то вроде пены, пузырьков.
«Э, — думаю, — будет завтра полуйка! А может, ещё сегодня. Только не Йойна нам её устроит. Хорошо, что у него скоро шабат! Сделаем себе полуйку сами, да такую, что будет что вспомнить».
Думаю это и прислушиваюсь. А подо мной словно что-то живое в земле шевелится, булькает, клокочет, кажется: вот-вот бухнет и зальёт меня. А сопух душит, хоть тот у млинка и гонит воздух вовсю.
Остановился я, прикидываю, что делать, а Йойна сверху кричит:
— Ну, Ивануню, чего стоишь?
— Да устал, сопух душит.
— Может, слюнится?
— Да где там.
— А может, булькает?
— Да булькает, булькает.
— Ой, и вправду? Ну, Ивануню, говори!
— Да булькает, но у меня в животе — обедал сегодня поздно.
— А чтоб ты шутил, а не болел! Ну-ну, колоти, колоти, пусть вёдра не ждут.
«Чтоб ты там окаменел, жидовина!» — думаю я. А тут чувствую, что если ударю ещё раз как следует в дно ямы, то кипячка сейчас бухнет. Понятно, еврей увидит, поднимет шум, поставит охрану, и нашей полуйке конец — получим то, что ему с носа капнет. А мне этого совсем не хотелось. Вот я и стал копать не дно, а бока ямы. Да и тут из-под кирки: пшш! да пшш! Что за диво! Будто пудами пригнало кипячку, слышно, как со всех сторон прётся и давит в яму. Так я туда-сюда ковыряю, чтобы дотянуть до вечера, а всё в вёдра подаю сухую глину, без следа кипячки. Потом и моя лампа начала чихать. Сопуха в яме уж слишком много. У меня голова хоть и крепкая, а тоже стала сдавать. Свет вертится, перед глазами мелькают колёса, сначала зелёные, потом красные, в горле тошно, будто кто сухую ложку засунул — нет, долго не выдержу! Звоню, чтобы тянули меня наверх.
— Ну, Ивануню, — кричит сверху Йойна, — что там?
— Тяните наверх, мне плохо! — кричу я. И, ухватив кирку обеими руками, что есть силы вонзил её в глину, уже скользкую от кипячки на дне, а к концу ручки привязал тонкий, но крепкий шнур, что был у меня за поясом на всякий случай.
— Тяните! — кричу ещё раз.
Потянули меня. Пока тянули, я потихоньку распускал тот шнур, а конец его привязал к сучку обшивки уже у самого края ямы. В яме темно, сверху им этого не видно, а я-то знаю, что делаю.
Вытащили меня, и я тут же повалился на землю, как мёртвый.
— Ой-ой, — вскрикнул Йойна, — он без сознания! Ивануню! Ивануню! Ты меня слышишь?
Я слышу прекрасно, но делаю вид, что совсем бездыханный. Надулся, посинел. Еврей аж хлопнул себя по полам.
— Ай-ай! Спасайте! Растирайте! Воды!
— Горилки! — крикнул тот, что был у млинка.
Йойна кинулся доставать из своей сумки горилку. Пока меня тёрли, приводили в чувство, поили, уже начало смеркаться. Мне-то этого и надо.
— Ну что, Ивануню, — допытывается Йойна, стоя надо мной с горилкой, — есть там что в яме?
— А чёрт там лысый! Сопух да и всё.
— А кипячки нет?
— Да пусть она тебе вся вскипит, и ты с ней!
— Ну-ну, зачем так говорить? Это ж дар божий.
— Чёртов, а не божий! Ещё ничего нет, а я чуть душу не отдал.
— Ну, а как думаешь, будет что?
— Понятно, что будет, но ещё не скоро. Сопух есть, а кипячки не видно.
— Она подойдёт, Ивануню, подойдёт, — радостно говорил еврей.
— Сама не подойдёт. Надо прокопать ещё сажень, тогда, может, и будет.
— Йой! — воскликнул Йойна, будто ужаленный. — Ещё сажень? А я думал сегодня ночью забивать.
— Да можешь забивать, когда хочешь. Только толку будет, что в яме наберётся одного сопуха, и завтра до полудня двумя млинками придётся работать, пока человек сможет нос показать вниз.
Йойна стоял ни жив ни мёртв. Его аж трясло от нетерпения, но он знал, что я не привык зря болтать. Ещё немного он пытался спорить.
— Эй, Ивануню, не дуришь меня?
— Ну так слезь сам в яму и проверь!
— Ну-ну, я что! Пусть будет, как вы говорите! То есть, по-вашему, сегодня ещё нечего её забивать?
— Надо как раз оставить открытой, чтобы сопух выходил. До кипячки ещё далеко.
— Но вы тут ночуйте! А вдруг ночью кипячка прорвёт? Если что, слышишь, Ивануню, дай мне знать!
— Да вы, Йойна, не беспокойтесь, — говорят рипники. — Иван даже если бы захотел уйти, не уйдёт — слабый.
— Но вы его не оставляйте одного.
— Что, нам всем ночевать возле вашей ямы? Да пусть она вам провалится! Где это видано, чтобы рипник, имея деньги в кармане, не пошёл погулять? Слышите, вон у Менделя в бараке уже музыка играет.