Полуйка

(РАССКАЗ СТАРОГО РИПНИКА)

I

Теперь наш Борислав совсем пришёл в упадок! И евреи жалуются, и паны жалуются, и рабочие жалуются. Всем плохо. Люди вкалывают, как те кони в круговом приводе, ковыряют святую землю, черпают кипячку, таскают воск. Скажи кто: дар божий! Золото! Богатства! А глянь — всё это куда-то пропадает, будто сам чёрт всем этим давится. Чем больше божьего дара из земли достают, тем больше все беднеют. Не понимаю, как оно так выходит, а так и есть. И прежних заработков нет, и веселья с гулянками нет, как бывало раньше, а идёт человек в тот Борислав так, как та скотина на бойню; вдруг сегодня моя очередь головой накладывать! А не пропаду, так и всё равно много не выиграю — лишь бы дух перевести. Чтобы бедному человеку с того заработка помочь себе, что-то для хозяйства приобрести или и вовсе на ноги встать, с батрака стать хозяином, как бывало когда-то, — про это теперь и думать нечего. Сплошное нищенство!

А в мои молодые годы всё было не так! Вот лет тридцать назад заглянули бы вы в Борислав — было на что посмотреть, было что послушать! Нынешнего этого, как бы помянутого с горечью городка, тогда вовсе не было, только ямы вдоль потока, да и то неглубокие. Нынешних «сломиголов» по сто да по сто пятьдесят метров тогда и во сне никто не видел. Прокопаешь было пять, шесть саженей, а если десять, двенадцать — так уж большой праздник, и уже чувствуешь: сопух бьёт, на дне ямы пузырьки выступают, слышен какой-то булькающий шум, шипение — ого, это уже знак, что пора забивать яму! Забьёшь на одну ночь — на следующий день откроешь, полная яма кипячки, только бери да черпай!

Там-то и было видать, как евреи прыгали возле такой ямы, как причмокивали, как к нам, рабочим, подлизывались! Чуть руки не целовали, а всё угощали и уговаривали:

— Ивануню! Дай вам бог здоровья! Ну, выпейте же! А как думаете, забьём сегодня яму?

— Нет, ещё копать надо.

— Ну, а может, сегодня забить?

— Да забивай, коли хочешь, но я тебе говорю — зря будет!

И так и было, как рабочий скажет. Эх, тогда евреи стояли у нас в милости, обходились с нами не так, как теперь, потому что сами ещё были мелкие, только-только, как говорится, начали шилом патоку пробовать!

А рабочие тогдашние! Какие это были парни! Не та шваль, что нынче в Борислав прётся. Тогда шли лучшие молодцы, часто хозяйские сыновья, но чаще бедняки, батраки, круглые сироты, что всю жизнь провели в наймах, в тяжком труде, и бывало, с рождения ни разу в кармане ренского при куче не держали, не знали во рту другого вкуса, кроме борща, росолянки да горилки. А тут вдруг — ренский в день! И всё твоё, никому отчёта не давай, ни с кем не делись, ни на кого не оглядывайся! Никто на тебя не смотрит, никто тебя не знает, никто в руки не заглядывает. Сам себе в компании таких же, как ты, — делай, что хочешь, живи, как знаешь! И жили парни! Работа работой, но после работы, вечером, как начиналось веселье — так было на что глянуть! Нынче такого веселья и вообразить никто не может! Крики, песни, попойки, драки, всякие проказы и шутки, лишь бы деньгам глаза промыть. Для настоящего рипника стыдно было не пропить в воскресенье всего, что за неделю заработал. Заплатил или не заплатил за харч, отложил или не отложил что на чёрный день — но в кабаке, среди товарищей он был пан. Горилка, пиво, вино, жаркое — всё ему должно быть!

— Начхать мне на всё! Завтра или послезавтра, может, чёрт меня прихватит! Гуляем, парни, пока время, пока наше!

Воскресенье, а заодно и понедельник, были в Бориславе как ярмарка, такой шум и гвалт, будто сто еврейских школ в одну кучу ссыпали. Пьём, гуляем, а потом, взявшись за руки, шеренгой идём по дороге между бараками — ведь это был тогдашний Борислав: село в стороне, а здесь, где нынешний Борислав, шла посередине дорога, а по обе стороны — бараки, кое-где начинали строить дома. Вот и идём по дороге, и ревём нечеловеческими голосами:

Ой, не жалей, моя милая,

Что я пью!

Тогда будешь жалеть,

Как умру!

А ну, только покажется еврей да заговорит:

— Ивануню, пора бы за работу!

Ну-ну! Вот ещё! Тут же его обступят, будто добрые приятели. Один руку в бочку с кипячкой сунет да и прилепит ему сзади на бекешу здоровенный отпечаток! Другой руку в бочку — и всю бороду ему «надушит», третий такой же рукой пейсы ему подкрутит, четвёртый обе ладони ему на плечи положит и приговаривает:

— Мошку! Чего тебе спешить? Нас чёрт возьмёт и тебя возьмёт. Мы погибнем рипниками, ты сдохнешь богачом. Не бойся, твоё не убежит! Пошли, выпей с нами! Ай-ай, как же ты славно выглядишь! Твоя родная Сура тебя не узнает!

Еврей вроде улыбается, а сам злой — чуть не лопнет! Но что ему делать? Парни как медведи, да ещё пьяные. Полиции никакой, жандармов тогда в Бориславе ещё не было, не было кому евреям заступиться.

Но скоро они научились!

II

Ага, что же я хотел вам рассказать? Про полуйку! Теперь про неё мало кто и знает, а тогда для рипников это было как для ребёнка калач, что мама привезёт из города.

Был такой обычай: в какой яме показалась кипячка, первая бочка шла на рабочих, что при ней трудились. Они могли или забрать её и продать, кому хотели, или хозяин должен был выкупить её у них. Деньги это были небольшие — десять, позже пятнадцать ренских, но для четырёх человек, что работали на яме, это был хороший куш. Так что как только пойдёт слух, что в такой-то яме докапываются до кипячки, так сразу гул шёл по всем кошарам:

— Ого, у Гершка или у Мошка послезавтра полуйка будет.

И не надо вам говорить, что это значило. Это значило — такая попойка, что все эти деньги тут же на месте должны уйти. Рипники на полуйку бежали, как свахи на свадьбу.

Не знаю уж, кто установил этот обычай, но, кажется, не евреи. Они косо на него смотрели, но поделать ничего не могли. Раз уж был такой порядок, то рипники разнесли бы ему кошару и его самого головой в ту бочку посадили бы, если бы он не захотел дать им полуйку. Сначала евреи, пока беднее были, охотно давали; потом, как разжились, начали кривиться, дальше дошло до ссор, а в конце, после большого пожара 1874 года, и вовсе этот обычай отменили.

Так вот, с той полуйкой на моих глазах была история.

Работали мы — я, Гриць Хомик (он теперь староста в Запалим), и Иван Карапуз, уже покойный — на одной яме у Йойны. Как-то он странно звался, но мы его называли «Йойна с тремя бородами», потому что борода у него была разделена на три космы: средний чёрный, а два крайних седые. Прямо как грива у гуся. Давно его уже нет — именно из-за той полуйки он и погиб, о чём я вам хочу рассказать, а его сынок Борух совсем опустился, теперь извозничает в Дрогобыче.

Тот Йойна недавно пришёл в Борислав откуда-то из гор. Говорили, что разбогател, торгуя волами, а теперь хотел нажиться в Бориславе. Тут же у одной бабы купил участок поля — не скажу, что задаром, но, видно, должен был что-то дать, а так — почти ни за что, за пару кварт сладкой горилки. Баба была одна, старая, имела хату и тот кусок поля далеко от села, на болотах. Остальное её муж ещё до смерти пропил. Вот она и рада была избавиться от остатка, а, выпив горилки и проспавшись, сшила себе торбы, перекрестилась и пошла по миру с протянутой рукой. А Йойна сразу начал копать два колодца на том участке.

Что-то ему не везло. Видно было, что его трясёт от желания поскорее разбогатеть — бегает, вынюхивает, подгоняет рабочих, заглядывает в яму. А наши рипники этого очень не любили. Дразнили его. Принесут, бывало, откуда-то ведро нефти, вечером выльют в яму, а утром, когда достают глину, наш Йойна аж подпрыгивает:

— Ого, есть уже, есть! Есть кипячка у меня! Ивануню, а много там её? — кричит он вниз рабочему.

— Столько, что и не видно.

— Как это? А вот же на глине есть.

— Та то, Йойно, земля слюнится! — отвечает тот из ямы.

— Как это слюнится? Не слыхал я, чтоб земля слюной текла.

— Так это значит, кипячка где-то глубоко, а тут только пена на глине выступает.

— Ну а скоро будет, Ивануню, скоро будет?

— Передавала, что будет, только подождите! — нехотя отвечает рабочий и что есть силы грохает киркой в твёрдый пласт.

— Ну-ну, нипочём! — бормочет Йойна себе под нос и бежит к другой яме узнать, что и там «земля слюнится, но кипячка велела подождать».

Несколько раз так парни его дразнили, а сами хохочут до упаду. Да вот беда — им смех, а Йойне уже терпения не хватает. И не столько терпения, сколько мелочи. Денег у него в запасе было немного, а копать и обкладывать две ямы сразу — это каждый день расходы. Доили его те ямы, а проку не было. И вот в одну пятницу он, видно, подсчитал кассу, пришёл после полудня в кошару, ходит, в ямы заглядывает, цокает языком, в пальцы щёлкает, свои три бороды перебирает и говорит мне — я как раз шахту у мельницы делал:

— Слушайте, Ивануню, как вам кажется, скоро у нас кипячка будет?

— А кто ж её, у бога, знает? — отвечаю я.

— А земля в яме слюнится?

— Что-то перестала.

— А сопух слышно?

— Что-то не слышно.

— Так, может, мы не в том месте начали копать?

— Может быть.

— Может, начать в другом месте?

— А я почём знаю.

— Я думаю, что вон там, в той ложбинке… Как вы думаете, Ивануню, там бы быстрее кипячка была?

— А кто её знает.

— А я думаю, там была бы, если не на пятом, то на шестом сажене.

— А с чего вы так решили?

— Видите, Нута Грауберг вон там, за межой, в той же ложбинке копает.

— И что с того, что копает? Ещё ничего не докопал.

— Ропа уже показалась.

— Ну, если показалась ропа, значит, скоро и кипячка будет.

— Так что, может, и мы там начнём яму копать?

— Как хотите.

— Но здесь жалко бросать.

— Жалко.

— Вот бы знать, что здесь быстрее будет.

— Эх, вот бы знать!

Так он со мной советовался. Упаси бог, чтобы я его на тот или другой бок уговаривал. Я в этом понимал ровно столько же, сколько и он.

Ещё пару дней Йойна ходил, бурчал, думал, советовался с другими евреями, а потом сказал:

— Всё, парни! Забивайте эти ямы! Начнём новые, в другом месте.

Нам-то без разницы. Начнём, так начнём. Нам даже лучше — сверху работа легче.

III

Нута Грауберг — ближайший сосед и злейший враг нашего Йойны. Было ли это на самом деле или только Йойне казалось, что Нута всё делает ему назло…