Ещё спрашиваю его: "Куда идёшь?" А он говорит: "Купаться".
— Да там дети ходили к млиновке. И мой Андрусь ходил.
— Вот я и боюсь, как бы он от млиновки не пошёл в Радичев.
— Нет, кума! Андрусь сказал, что от млиновки он вернулся домой.
— Но ведь дома его никто не видел.
— А не искали вы в амбаре, под стогом? Может, залез куда в сено и заснул.
— Так ребята искали. Весь амбар обыскали. Нет. А под стогом — откуда я знаю. Да и как бы он туда забрался? Там даже лестницы к нему не приставлено.
— А пойдите, кума, пойдите! Мальчишка, как белка. Разве ему много надо, чтобы влезть на стог. Ну-ка, посмотрите!
Мать Мирона была ещё молодая женщина, крепкая и энергичная. Ей не нужно было повторять дважды, особенно когда дело касалось её любимого сынка. Она, так же как и Мирон, взобралась по дуге стога наверх и заглянула внутрь.
— Нет, ничего не видно! — сказала она вполголоса, то ли себе, то ли Василихе, что стояла за забором в своём саду. И уже хотела спуститься вниз, когда что-то словно подтолкнуло её вылезти совсем на сено и посмотреть ближе. Вылезла — и в ту же секунду увидела Мирона, который спал, зарывшись в сено так, что издали его совсем невозможно было заметить.
Мать даже перекрестилась, потом села на сено возле спящего мальчика, слегка откинула с него сено с головы и всмотрелась в румяное лицо ребёнка. В этот момент Мирон открыл глаза и увидел мать.
— Ах, это вы, мама? — спросил он.
— Я, сынок.
— А долго я спал?
— Уже солнышко заходит.
— Но ведь мне снилось!..
— Что, сынок?
— Что над Дилом стоял великан — чёрный и страшный, — а потом начал вылезать из-за Дила и хотел засыпать градом всё наше село. И сердился ужасно.
— То, сынок, действительно туча была.
— Правда? И поля засыпало градом?
— Нет, сынок. Бог помиловал. Отогнало градовую тучу, разорвало её надвое. Одна часть высыпалась на Радичев, а другая — на Панчужну. Такой беды в лесу наделало, что смотреть страшно. Не дай бог, если бы это высыпалось на поля, всё бы повыворачивало до корня.
Мирон улыбнулся каким-то странным смехом.
— Это я сделал, мама, — сказал он.
Мать посмотрела на него удивлёнными глазами.
— Ты, сынок? Что же ты сделал?
— Я не пустил град на нивы.
Мать улыбнулась как-то грустно.
— А как же ты это сделал?
— Я боролся с тем великаном.
— С каким великаном?
— А с тем, что тащил из-за Дила градовую тучу. Я его остановил. Я накричал на него. Он сердился страшно, но не смог одолеть меня.
Мать снова улыбнулась и повеселела.
— Это тебе приснилось, сынок.
— И я так думал, мама, что приснилось. Но если действительно была градовая туча и если действительно град пошёл на лес, то это мне не приснилось. Вот, я весь мокрый, так устал. И руки совсем мокрые, потому что я держал их выставленными под дождь.
— Зачем, сынок?
— А если бы я хоть одну спрятал, он бы меня победил.
Мать снова улыбнулась, но в её глазах блеснули слёзы. Она прижала губы к Миронова лбу и почувствовала жар. Потом поцеловала сына и сказала:
— Хорошо, сынок, хорошо. Но никому об этом не говори. И папе тоже не говори.
— Почему?
— Потому что папа очень бы переживал.
— Я не хочу, чтобы папа переживал.
— И ты никогда больше в такую пору не выходи из дома.
— Почему?
— Нехорошо маленьким детям быть одним среди таких страшилищ.
— Но ведь я не боялся, мама.
— Хорошо, хорошо. Но мог испугаться и умереть от страха. И тогда мама бы плакала по тебе.
— Не надо, чтобы вы плакали.
— Ну, а теперь пойдём в дом. Там, наверное, папа уже из леса вернулся.
— А зачем папа ходил в лес?
— Тебя искать.
— Вот это да, а я и не знал. А я сплю себе тут, как в колыбели. Но всё же хорошо, что я сегодня был под стогом. Если бы не я, то сегодня град побил бы все поля.
Мать снова долго посмотрела на сына. В её глазах мелькнула тревога. Она боялась за здоровье своего ребёнка. Но вместе с тем в глубине её души поднялся какой-то суеверный страх. А вдруг и правда у мальчика какая-то особая натура? А вдруг он связан с какими-то сверхъестественными силами? Не раз уже в разговорах с ней он бросал такие слова, что она то удивлялась, то пугалась. И теперь снова! Неужели в его словах не болезнь, не горячка, а какая-то правда, тайная, высшая, недоступная ей?
Она прижала Мирона к себе, перекрестила его и, целуя в раскалённый лоб, сказала ещё раз:
— Хорошо, сынок, хорошо. Но помни, никому об этом не говори.
— Почему, мама?
— Потому что все будут смеяться над тобой. И тогда твоя мама тоже будет плакать.
— Нет, мама! Не надо, чтобы вы плакали. Не буду говорить об этом никому.
И в каком-то странном, торжественном настроении оба — сначала мальчик, а потом мать — слезли со стога и молча пошли домой.
Львов, 18—22 января 1905