I
Маленький Мирон сегодня счастлив. Воскресенье. Его сегодня не заставили гнать скот, не послали к снопам, ни на сено, ни на какую-либо другую работу, как в будний день; сегодня у него по-настоящему каникулы. С тех пор как он вернулся из города из школы, это у него только второй такой каникулярный день. И он счастлив. Вся недельная мука на солнечной жаре или под дождём, при работе, которая часто превышает его детские, десятью месяцами школьной мороки истощённые силы, — всё это исчезает, забывается. Он видит перед собой лишь это чудесное воскресенье, этот прекрасный день, в который его оставят в покое, — и он счастлив.
С утра он вскочил с постели, умылся, схватил кусок хлеба и побежал в лес. Для него нет большего счастья, чем в одиночку бродить по лесу — рано, в воскресенье, когда там нет ни живой души. Это его церковь. Он слушает шум дубов, дрожит вместе с осиновым листочком на тонкой ветке, ощущает прелесть каждого цветка, каждой травинки, что клонится под тяжестью бриллиантового ожерелья росы, то вновь любуется мистической дрожью таинственного и неизвестного, которая проходит его, когда он заглянет в Глубокую Дебру с её крутыми берегами, заросшими густым кустарником и высокими деревьями, и когда со дна той дебри дохнёт на него густая тьма и какой-то загадочный шорох чего-то скрытого на дне этой тьмы — то ли шелест змей, вьющихся по сухим листьям, то ли шепоток крохотного ручейка, что журчит-капает по дну… Все те смутные чувства, из которых в человеческой душе рождается религия, проходят маленького Мирона в лесу во время таких одиноких прогулок, и они же создают ту удивительную прелесть, то очарование, которым лес окутывает его душу.
Хотя лес велик и занимает почти квадратную милю пространства, маленький Мирон в нём не боится: он знает здесь каждый овражек, каждую поляну, каждый окоп и каждую просеку; как старых знакомых, навещает каждое воскресенье и лучшие дубы, и необычайно наклонённую скрипучую берёзу, что при ветре скрипит, словно ребёнок плачет, и ключ с солёной водой, где часто, спрятавшись среди густых елей, часами подглядывает, как прибегают пить тонконогие серны с милыми красивенькими детёнышами, и козлы-рогачи, и пучеглазые зайчики. А отсидевшись, он идёт дальше в ёлочки, на знакомые грибные места, и, набрав кучу грибов и сложив их вместе, достаёт небольшой ножик, садится возле них на пенёк и начинает чистить, весело разговаривая с ними:
— А, мой милостивый паничек! Удался ты беленький сверху и снизу! Наверно, только этой ночью вылупился из земли. И корешок здоровый! Это хорошо. А вы, старенький дедушка! Что это, на смотрины собрались, что так один край своей шляпы вверх задрали! Ой, плохая веточка! Легла вам на голову и вот какого шрама оставила! А вот и барышня — голубушка, серенькая и кругленькая, словно табакерочка! А слизня внутри нет? Как же нет? Есть, есть! Ну, да ещё не повредил, только успел расположиться. Герраус, Грицько! Убирайся отсюда, ищи себе какого-нибудь скрипуна!
Сосед Рябина, тоже любитель ранних прогулок по лесу, однажды как-то подслушал эти разговоры маленького Мирона и потом не мог нарассказаться о нём, своим обычаем часто и, так сказать, лишь теоретически сплёвывая (потому что на самом деле не плевал, а только говорил «тьфу») и произнося слова в нос:
— Тьфу, тьфу, негодник! Иду тропинкой, а слышу, что-то бормочет. Тьфу, тьфу, думаю, а это что такое? Зверь не зверь, птица не птица, прислушиваюсь: вроде ребёнок. Тьфу, аж мороз по коже пошёл! Ведь это лес, ещё рано, так что бы тут ребёнок делал? Да ещё в таких еловых зарослях, что разве лиса пролезет. Тьфу, тьфу, негодник! И сюда захожу — не пробиться, и туда захожу — не пробиться. А оно в самой середине, словно за забором, бормочет себе и бормочет! Дальше мне уж страшно стало! Тьфу ты, может, какая лесная душа. Думаю: убегать или посмотреть? Но оглядываюсь — белый день кругом, солнышко святое светит! Прислушиваюсь, а оно по-человечески бормочет, вроде с кем-то разговаривает, а второго голоса не слышно. Тут слышу — хрустнула одна ветка, потом другая, — прямо на меня идёт. У меня душа в пятки. Гляжу — а это, понимаете, тот парень, студент! Тьфу, тьфу, негодник, дай бог ему здоровья!
И сегодня утром Мирон был в лесу, вернулся только около одиннадцати часов, как раз к обеду, а пообедав, побежал с несколькими соседскими мальчишками к мельничке купаться. Искупавшись, он теперь возвращается домой, перешёл по кладке через речку, перелез перелаз в свой сад и медленно идёт тропинкой на небольшой пригорок, а потом дальше, дальше, между грядками, лёгким полутенистым садом, под фруктовые деревья, а идя, разговаривает по своему обыкновению сам с собой:
— Вот так! Искупались мы, искупались. И в лесу были. Двадцать восемь грибов нашли. А теперь ещё бы грушку спелую найти. Э, нет, не найдём! Грушки ещё зелёные. А пока зелёные — они терпкие. Укусишь, и язык станет как кол. И не сочная. Пожуёшь-пожуёшь, да и выплюнешь. Ну, так что теперь будем делать? Там где-то ребята побежали на выгону, догонялки играют. А мне бегать не хочется. Ноги болят. Да я ж аж на старую просеку заходил и в унятицкую вырубку. Малина была чудесная! Может, ещё пойти за малиной? Нет, не хочется уже, да и теперь там, наверно, народу — полно! Нет, не пойду. Ноги болят. Лучше мы вот что сделаем: залезем на сеновал да и полежим. Там прохладно, свежее сено, мух нет, а видно всё вокруг. А ну!
Говоря это, он как раз подошёл к сеновалу, который, нагруженный свежим сеном с три сажени в высоту, стоял в конце сада, словно пузатый богач, насунувший на голову свою огромную шляпу и удобно рассевшийся между четырьмя подпорками, будто в широком кресле. Хотя лестница не была приставлена, маленький Мирон на это не обратил внимания. Он обхватил руками подпорку и, втыкая свои босые, потрескавшиеся ноги в туго набитое сено и цепляясь руками всё выше и выше, словно кошка по гладкому дереву, почти мгновенно взобрался наверх, где шляпа сеновала почти налегала на сено (так казалось снизу, а на самом деле сеновал был ещё на локоть выше сена), и, ловким движением обогнув подпорку, вскочил внутрь и в первую минуту почти утонул в свежем, мягком, пахучем сене.
— Вот тут хорошо! Вот тут чудесно! — чуть не вскрикнул маленький Мирон, — но не вскрикнул. Он с детства привык всякое проявление своего чувства скрывать от людей, и потому и теперь не вскрикнул, чтобы кто-нибудь не услышал, а только вполголоса, «бормоча», сказал эти слова сам себе — и тут же замолк.
II
Он пролежал немного на спине и смотрел. Над ним было нутро сеновала — прямые палочки, вставленные наискось в столбы, бежали вверх и сходились вместе в вершине, а поперёк них шли тонкие перекладины из лещинового прута, кое-где переплетённые пучками соломы, а сверху — густая соломенная крыша. И Мирон вспоминает, как отец делал этот сеновал, и как он, наблюдая их работу, не переставал расспрашивать обо всём, и как они время от времени отвечали ему.
— А зачем, тату, кладёте в огонь конец столба? Так ладно выдолбили и жжёте?
— Нет, сынок, не жгу, а чуть-чуть обугливаю сверху. Этот конец будет торчать наружу, чтобы не гнил.
— А разве если обожжённое, то не будет гнить?
— Нет, сынок, до угля гниль не пристаёт.
— А зачем, тату, сверлите так косо дырки? И совсем не одинаково: одна больше наклонена, а другая меньше.
— Так надо, сынок. Когда вобьём в те дырки палочки, они со всех четырёх столбов должны сходиться к одной вершине.
Мирон и теперь помнит, как его поразила эта отцовская мудрость, и улыбается.
— Со всех четырёх сторон! Вот это умение. А я, когда вырасту, тоже смогу так сделать?
— Учись, сынок, тогда сможешь.
— И такой сеновал сделать?
— Ещё и не такой, сынок. Вот пойдёшь в школу, будешь учиться много-много такому, чего я и во сне не воображал, то научишься ещё большему мастерству.
Маленький Мирон зажмуривает глазки и мечтает минуту о тех неизвестных чудесах, которые обещал ему отец, а потом снова водит глазами по скелету сеновала и по тем палочкам, что со всех сторон света, направляемые мудрой отцовской рукой, так ровно и точно сходятся вверх к одной вершине.
«А всё-таки это неплохое мастерство!» — думает он.
В эту минуту какой-то странный голос привлекает его внимание. Обычные звуки, которые долетают до него — лай Лыска возле дома, крик петуха, стрекот сороки на грушке — они лишь касаются его слуха и не привлекают внимания. Но это — что это было? Он подвигается по сену к южному краю сеновала и выглядывает сквозь щель между сеном и крышей наружу. Перед ним открывается хорошо знакомый вид: склонённый к югу холмик сада, под ним, спрятанная между крутыми берегами, узкая речка — воды с сеновала не видно, только перила мостика, прибитые к двум ивам, что по обе стороны склоняют к речке свои лохматые, задумчивые головы, — дальше небольшой кусок заречных огородов — конопля и капуста, капуста и конопля; за ними только что скошенный луг — кое-где ещё стоят копны, а в основном голая стерня, вернее, не голая, а серо-зелёная, потому что уже покрывается молодой мягкой отавой. А ещё дальше — а с сеновала кажется, что совсем близко — густой тёмно-зелёной стеной стоит лес Радичев. На его опушке видны отдельные деревья: вон белая берёза спускает вниз длинные гибкие косы, что так и просятся, чтобы сплести их в качели; а там могучий дуб греет на солнце свои ветви; а здесь, на болотце, корявые ольхи густыми кучками расселись, словно прачки над лужей. Всё это ему знакомо, обычно, хотя он не может без радостной улыбки взглянуть на эту картину — такая она красивая и манящая под этим горячим, ярким июльским солнцем. Но голос, голос! Что за голос доносится до его слуха? Кажется, нигде в селе и на поле не слышно, чтобы кто-то кричал, правил косу (сегодня ведь воскресенье!) или полоскал бельё, чтобы Радичеву было к кому откликаться, а между тем Радичев — ибо, очевидно, это он — своим могучим голосом гудит и выкрикивает всё одно слово, которое в Мироновых ушах звучит как:
— Раны! Раны! Раны!
Мирон вытаращивает глаза, напрягает слух, оглядывается вокруг — нет, нет и не видно ничего, что могло бы издавать такой голос.
А голос всё идёт от Радичева, летят яснейшие слова, не произнесённые никакими устами, а отзываемые дубами, берёзами и грабами:
— Раны! Раны! Раны!
Мирону становится жутко. Он ещё раз оглядывается вокруг, прислушивается, задерживая дыхание, напрягает своё воображение, чтобы догадаться, что же в селе могло бы издавать подобный голос и выкрикивать такие слова, которые бы отзывался лес — про лесовое эхо он знает хорошо и не раз испытывал его, стоя в саду и крича к Радичеву разные слова, — но никак не может ничего придумать.