Неужели сам Радичев кричит вот так среди бела дня под горячими солнечными лучами, в полуденной тишине? И о каких ранах он кричит? Слова звучат отчетливо, но не страшно. Это не крик раненого человека, не стон, в нём нет ни боли, ни мольбы — это совсем не отклик человеческого или звериного голоса. Это монотонные, ритмичные возгласы, словно сгущённая и в человеческие слова превращённая музыка самого леса, без чувства, но при этом странно трогающая своей будто бы безразличностью и первозданной силой...
— Раны! Раны! Раны!
Нет никаких сомнений! Радичев выкрикивает именно эти слова. Словно сонный, растянувшись под солнечным зноем, он бормочет их сквозь дрему.
"О каких ранах он говорит?" — размышляет маленький Мирон, лёгким прыжком воображения представляя лес Радичев какой-то живой Сущностью. И его фантазия рисует ему сцены за сценами долгого, мучительного умирания среди могучей волны лесной жизни. Вот они под одним дубом разложили костёр и выжгли в его живом теле большую дыру, — ведь этот дуб болеет, медленно умирает! А сколько берёз они покалечили, весной выкачивая из них сок? А может, Радичев вспомнил сейчас всех тех косуль, козлов и диких кабанов, которых в нём перестреляли прошлой зимой? А может, он оплакивает тот еловый лесок в своей середине, что погиб в прошлом году от нашествия червя?
Мирону становится жутко, словно он подслушал какую-то страшную тайну, словно заглянул ранним утром в Глубокую Дебру, — нет, в какую-то гораздо более глубокую бездну, полную неизвестных и грозных тайн, — и его детский лоб морщится, а детская душа переживает одно из тех потрясений, которые в первобытном человечестве, должно быть, случались очень часто и были очень сильны, и вылились в чувство религиозного ужаса перед неизвестным в природе, которое детское человеческое воображение превращало в неизвестное по природе и над природой.
III
В ту минуту послышался новый звук, заставивший Мирона обратить внимание в другую сторону. С запада, из-за Дила, загрохотало. Мирон взглянул туда, и то, что он там увидел, так его заинтересовало, что он не удержался на месте, поднялся на колени, перелез по сену к западному краю стога и снова лёг на живот, разрывая в сене такую просторную щель, чтобы можно было удобно смотреть.
Перед ним раскинулся на этот раз несравненно более широкий и величественный вид, чем в сторону полудня. И тут тянулись густые сады и огороды до самой реки, за рекой простирался ровный, уже скошенный выгон, а за выгонным лугом лёгкими волнами поднимались всё выше и выше вспаханные поля, тянулись разноцветными полосами поперёк горизонта, словно гигантские полотна разной материи: жёлтой, зелёной, серой, бурой и голубой, наложенные огромным стогом, верхушка которого заканчивалась далеко-далеко и для глаза становилась как бы основанием, пьедесталом для колоссального строения — Дила, который огромной тёмно-синей стеной вздымался, казалось, совершенно отвесно над этой шахматницей полей, однообразный, недоступный, высокий почти до самого неба и такой длинный, что тянулся от одного края горизонта до другого. Его верхние, слегка волнистые очертания ярко выделялись на чистейшей небесной синеве, хотя и он сам висел над всем пейзажем, как громадный кусок той же синевы, только густой, тяжёлой, чуть темноватой. Лишь в одном месте, где над линией этой синевы, между ней и небом, лежало серо-зелёное пятно — голая поляна Хребты-горы, только там, над этой поляной, находилось то, что так привлекло внимание Мирона.
Это была гигантская голова, лишь немного меньше самой Хребты-горы, на длинной толстой шее, которая, казалось, вынырнула из-за горы и то ли с любопытством, то ли с каким-то звериным удовольствием глядела на деревни, долины, леса внизу, а сейчас вдруг уставилась своими огромными глазами прямо на стог, под которым лежал Мирон.
Он узнал её сразу. Узнал и глаза, и нос, больше ратушной башни в Дрогобыче, и низкий, словно утюгом расплющенный лоб, и густые тёмные патлы, растрёпанные во все стороны, и толстые широкие губы чудовища, растянутые вширь в отвратительной ухмылке. Ему показалось, что великан подмигивает ему, как старому знакомому, и он улыбнулся. Ему не было ни капли страшно, напротив — его забавляли и широкие губы, и длиннющий нос, и взъерошенные волосы великана.
— Ага, это, наверное, один из тех великанов, что, как один стал под Дилом, то другому до Радичева топор подал, — сказал сам себе Мирон. — Ну-ну, кум, вылезай из-за горы, покажи, на что ты способен.
И вправду, словно по приказу мальчишки, голова великана зашевелилась. Разумеется, не по-человечески. С ней стало происходить что-то такое, что маленький Мирон, не отрывая от неё глаз, даже рассмеялся. Огромный нос перекосился, один глаз пошёл вверх, а другой куда-то в сторону, губы раскрылись и стали разеваться всё шире, а между ними показался красный язык, который начал высовываться всё сильнее, свисать всё ниже, будто собираясь слизать весь лес с Хребты-горы.
— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — расхохотался Мирон. — Вот ты вырядился! Да куда тебе, бесёнок? Спрячь свой язычище, спрячь!
И действительно, великан будто бы смутился и убрал свой красный язык так незаметно, что Мирон и не заметил, когда это произошло. Но его внимание уже привлекло другое — уши великана! Ещё минуту назад их почти не было видно, а теперь они вдруг начали расти. Растут и растут прямо вверх — как две толстенные дуги стога, как два огромных рога, а теперь уже похожи на два паруса — широких, могучих. И патлы великана поднялись дыбом и тоже растут, развеваются, рвутся и отрываются кусочками, словно жменя сена, разметаемого буйным ветром. Маленький Мирон смотрит на всё это и смеётся, смеётся от души!
— Ну что? Чего застыл? — весело кричал он великану. — Почему не вылезешь? Чего лежишь на одном месте и надуваешься? Вылезай весь! Покажись! Или, может, меня боишься?
Последние слова вырвались у Мирона как-то неожиданно и тут же потянули за собой целую цепочку мыслей, а вернее — образов. Ведь и правда, великан, словно оробев, упёр в него свои огромные глаза, а теперь, едва смолкли Мироновы слова, из-за Дила снова донеслось глухое бурчание.
— Ого, ты злишься! — воскликнул Мирон всё ещё в весёлом настроении. — И чего тебе сердиться? Вылезай из-за Дила! Покажись мне!
В тот миг великанская голова будто и впрямь ожила. Она неуклюжим и очень комичным движением склонилась то на один бок, то на другой, её шея начала вытягиваться, а ниже показались огромные плечи, словно колоссальная стена, занявшая четверть всего Дила, и эти плечи стали выдвигаться всё дальше за линию Дила, а голова, всё увеличиваясь, то и дело словно покачивалась, будто распухала и кривилась то в одну, то в другую сторону. Мирон не сводил глаз с этого зрелища — и теперь смеялся ещё громче.
— Дядька! — кричал он, хлопая в ладоши. — Да что с тобой? Танцевать собрался? Или, может, пьян? Напоминаешь мне — знаешь кого? Того рудокопа, что пьяный шёл, танцуя, по Бориславскому тракту в Дрогобыче. На тракте грязь по щиколотку, жидкая и чёрная, как смола, а он чалап-чалап то на один край улицы, то на другой, руками размахивает, голову выкручивает, точь-в-точь как ты, широкий слюнявый рот раззявил и во всё горло орёт плясовую песню:
Заиграй мне: тадритом!
Да ещё раз: тадритом!
Заиграй мне круцю-верцю
Да ещё раз: тадритом!
— Ха-ха-ха! Дядька! А может, и ты потанцевал бы так же? Может, и ты спел бы "круцю-верцю"? Ну-ка, давай!
— Вурр! — загудело из-за Дила, и лёгко, будто ещё неуверенно, подхватил этот гул Радичев и, словно перекат, перебросил его через долину к Мирону под стог. Мальчик не испугался, но его смех затих, и он стал внимательнее смотреть на голову этого огромного "дядьки". Голова уже разрослась так, что её трудно было узнать даже при живой и раздразнённой Мироновой фантазии. Она превратилась над Дилом в огромный тёмно-синий ком, а её патлы белыми ровными прядями покрыли уже полнеба и как раз добегали до солнца. Только две точки ещё напоминали о голове: это были глаза великана. Теперь они уже склонялись не над Дилом, а вот-вот — близко, над верхним краем деревни, и неясно, то ли от солнца, то ли от какого-то внутреннего огня, они налились пурпурным заревом, вращались на месте, словно два огненных колеса, и Мирону казалось, что они с какой-то дикой злобой смотрят на него. Он уже не мог смеяться, но весёлое настроение ещё не прошло совсем, и он снова поднял голос к великану:
— Что, дядька, злишься? Разве я тебя обидел? Я же не сказал тебе ни одного обидного слова. А если не хочешь танцевать, то я тебя не заставляю. Может, сыграешь? А?
Будто в ответ на этот вопрос, загрохотало сильным громом с вершины Дила. И Радичев, и Панчужна, и дальние леса отозвались теперь мощным рёвом. И этот рёв пробудил в ярах какую-то новую силу. Словно бешеный зверь из засады, вырвался буйный ветер и зашумел, засвистел, заскулил в лесах, застонал в крутых берегах реки, понёсся по сенокосам пылью, сорванной с копен сена, а по дороге, шедшей между нивами, поднялся к небу серо-жёлтыми клубами пыли. И словно в одно мгновение переменился весь кругозор. Тучи закрыли солнце, погасли и пурпуровые глаза великана, исчезла восточная, до сих пор ещё чистая, улыбающаяся половина неба, исчез призрак великана, всё небо затянуло тёмной тяжёлой тучей, а из-за Дила ниже этой тучи начали гнать огромных серых коней на восток, всё на восток, быстро, быстро! Сначала поодиночке, потом рядами, а затем целыми табунами. Они пробегали всё небо за несколько минут и скрывались где-то за лесом, а за одним табуном вылетал из-за Дила второй, третий. Вихрь развевал по небу их гривы, сотни копыт грохотали по небесному настилу, а из-под этих копыт брызгали крупные, холодные капли воды — сперва редкие, а потом всё более густые. Несколько этих капель упало Мирону на лицо, чуть выглянувшее из-под стога, — это были словно нацеленные в него стрелы невидимого великана. Он вздрогнул. Он ясно почувствовал, что великан сердится на него, грозит ему чем-то, своим шумом, свистом и стоном зовёт на помощь какие-то страшные силы. Ветер ворвался под стог, стал рвать сено вокруг Мирона и даже дохнул какой-то ледяной струёй мальчику за расстёгнутый ворот. От этого дыхания он весь затрясся, отодвинулся немного от края стога, съёжился, зарываясь глубже в сено, но всё-таки не сводил глаз с запада. Хребты-горы и Дила уже не было видно. Великан, казалось, весь уже переместился на эту сторону Дила и лёг грудью на Подгорье.