РАССКАЗ
Лазар ненавидел тюремного смотрителя, которому тюрьма дала прозвище Морда. За всё: за грубое лицо, на котором не хотели расти волосы, за маленькие жестокие глаза, которые всегда смотрели куда-то мимо человека, хотя замечали всё, за его натуру мучителя. Те редкие случаи, когда их взгляды встречались, запоминались Лазарю и предвещали недоброе. Поэтому Лазар чувствовал себя как-то неуверенно, когда заметил, что в последние дни Морда будто нарочно задерживал на нём свои маленькие глаза, словно ощупывал ими всё его тело, руки, ноги и наклонённые крепкие плечи. Тогда Лазар уходил в себя, запахивал арестантский халат, душил в себе злость, а потом долго ещё чувствовал в морщинах лица чужой застывший взгляд. Дошло до того, что, проходя двором, Морда нерешительно останавливался, подходил к Лазарю, впивался в него глазами и будто хотел что-то сказать: шевелил губами, но молчал. Оглядев всего, переводил взгляд вдаль и молча шёл дальше. Это замечали и другие: они бросали работу и из-под серых суконных шапок блестели влажные белки — любопытные и насмешливые. Раз Морда заговорил:
— Что, братец Лазарь, плохо живётся у нас?
Лазар запахнул полы халата и весь подобрался, как перед нападением. «Чего привязался?» — говорила вся его фигура, вдруг сжавшаяся и застывшая. Но Морда не дал ему ответить. Он коснулся двумя пальцами его руки выше локтя и, глядя куда-то поверх головы, загадочно произнёс:
— Ничего, братец... может быть и лучше...
Потом пошёл через двор военным шагом, осторожно неся на плечах свою неподвижную, как деревянная коробка, голову.
Лазар скосил жёлтые белки и, скривившись, смотрел ему вслед с лихим любопытством.
На другой день после этого случая Лазара позвали в контору. Разговор длился долго, около часа, а на тюремном дворе серые халаты переговаривались догадками, циничными замечаниями и перемигивались.
Наконец Лазар появился, его обступили, спрашивали, кололи глазами. Он что-то плёл им простое, незначительное, а в глазах у него таилось что-то скрытое и запечатанное. Это было заметно. Что-то он принёс в себе, какое-то зерно, которое давало росток где-то в глубине.
Казалось, всё шло как прежде, но всё же была какая-то перемена. Потому что среди криков тюремной толпы Лазар вдруг умолкал и слушал только себя. В минуты отдыха садился где-нибудь в стороне, клал жёлтое лицо на жёлтую руку, прищуривал глаза и прислушивался. Там, внутри, что-то шевелилось. Давнее, забытое и неприятное, засыпанное тяжестью новых событий, последних впечатлений. Он делал раскопки, копался, собирал отдельные мелочи, складывал их вместе и пытался восстановить целое. Всё, как оно было. И если раньше, по свежей памяти, ему слышались предсмертные крики зарезанных им людей, мерещились детские руки, поднятые к нему, чтобы защититься от смерти; если он видел сперва пять трупов в глухой корчме, которые уже не могли остановить грабёж, теперь внимание занимало другое — он сам. Думал ли он убивать? Было ли страшно? Разве только тогда, когда они кричали, чтобы кто-нибудь не услышал. Как он зарезал первого? Было ли легче убить других? Добивал сразу или, может, мучил? Смотрел ли им в глаза? В лицо? Ленивая память, тяжёлая и мутная, едва тянулась в его мозгу. Несмотря на то, что он напрягал её и подгонял, ему не удавалось ясно вспомнить всё, представить себя, все свои поступки и чувства. Он снова и снова возвращался к тем же мелочам; и когда уставшая память, отказываясь брать, скользила на месте, как ключ в испорченном замке, его мысль перескакивала в другую сторону и блуждала по иному полю. Как будет теперь? Трудно или легко? Страшно или, может, привыкнет? И вдруг вспомнилось, как ещё мальчишкой он повесил кота. Несчастного, с ободранным хвостом и ушами, загнанного собаками кота...
Ему не дали закончить воспоминание — нужно было выносить ведро,— и он принялся за работу спокойный, равнодушный, хотя в глазах было что-то спрятанное и запечатанное.
Дрючок лежал на плечах, большое ведро плавно покачивалось, и плескались вялые волны серых помоев; впереди торчала чужая спина и жёлтая восковая шея, а ободранный, измождённый кот вновь неожиданно всплыл, бился на верёвке, корчил хвост, лапы и таращил большие кровавые глаза. Что будет дальше? Долго ли будет скакать? Скоро ли закроет глаза, опустит вниз лапки? В нём тогда трепетало любопытство, как кот на верёвке.
А как будет теперь?
Он уставал. Тяжёлые мысли, как плуг сухую землю, резали мозг и мучили. Чтобы отдохнуть, начинал ссору — грубую, сердитую, без всякого повода, глушил себя и других циничной бранью, от которой гнило воздух. Радовался, что замечал в себе злость, и старался её раздуть, возбудить, разозлить.
— Эй, ты! Один за другим! — кричал он тонким бабьим голосом.— Сволочь, разбойники! Перевешать бы вас на одной ветке, кабы такая здоровая нашлась!..
Серые халаты забавлялись этим криком, и смех расходился по их лицам, как сырость по стенам...
А Лазаря брала ещё большая ярость, и он поднимал голос всё выше, делал движения, будто тянул кого-то за ноги, чтобы ускорить смерть. Ему хотелось тогда резать, вешать, колоть не только тех, кто мерзко смеялся над ним, но и других, что были там где-то, за стенами.
Разве велика штука! Скрутил воробью голову — и аминь... А вместе с тем, словно комар возле уха, звенела настойчивая мысль: как оно будет?
Немного успокоившись, он снова принимался за работу — носил воду и дрова, подметал двор, словно ничего не случилось. Глаза глядели в себя, губы под подстриженными усами плотно сжаты, и то, что он знал, было в нём скрыто. На ходу он иногда деловито что-то себе бормотал, загибал пальцы и считал.
— Один — двадцать пять, за двоих — полсотни... за десять будет триста без пятидесяти... да ещё одежда...
Что-то шуршало в воображении, что-то так заманчиво звенело, что вдруг исчезали тюрьма и серый халат, пропадал из-перед глаз повешенный кот и затихало предсмертное хрипение.
Вспоминался только разговор: «Справишься, братец?» — «Будьте спокойны...» — и круглая безусая Мордина рожа, казавшаяся уже не такой уж отвратительной.
Жизнь Лазаря круто изменилась ещё с той ночи, когда его тайно от всех вывели из тюрьмы и посадили в вагон. Вместо халата на нём была жёлтая рубаха, картуз и высокие сапоги. Как-то странно было видеть ноги в сапогах, а не в «кошках», такая лёгкая и чужая казалась рубаха, что Лазар не радовался перемене. Но жандарм, сидевший напротив него, разговаривал просто и так приветливо, что Лазар начал привыкать. Забыл, что он арестант. Ну что ж, он действительно извозчик или какой дворник из богатого дома, который свободно сел в вагон и ведёт приятную беседу с этим важным жандармом в синем мундире и с шашкой. «Ну да... положим...» Никто не узнает. Жандарм становился всё разговорчивее, всё откровеннее. Сначала рассказал, что теперь им на службе «трудно», а затем свёл разговор на тех, из-за кого стало «трудно». Лазар соглашался. Когда же жандарм принёс бутылку водки, и они выпили вдвоём, оба начали кричать и проклинать, жали друг другу руки и что-то обещали. В голове слегка шумело, было так тепло и приятно от того, что этот важный жандарм, в мундире и с шашкой, жмёт ему руку и говорит как с равным. Они ехали ночь, целый день и снова приехали ночью. После долгих переездов на извозчике Лазар оказался в тюрьме. Здесь, несмотря на поздний час, его принял смотритель. По тому, как его осматривали, переглядывались и о чём-то шептались, Лазар понял, что он не простая личность. Короткий приём закончился, щёлкнул замок — и Лазар вошёл в камеру. Кто-то необычно поспешно повесил лампу, и Лазар увидел высокое помещение с одним окном, довольно чистое, с аккуратно застланной кроватью, столом под скатертью, а в углу образ: Спас поднял руку и благословлял.
— Ну, теперь спи,— сказал смотритель каким-то дрожащим, испуганным голосом.— А когда нужно — обращайся к Ивану или Каленику.
Все вышли, замок щёлкнул дважды, и Лазар остался среди чистой постели, стола под скатертью, напротив Спаса. Он сел на кровать, потрогал одеяло, подушку — всё было хорошее, мягкое, какого у него никогда не было. У стола стул, новый, блестящий, в углу миска и вода — всё как для господина. И если бы не высокое окно с железными решётками, если бы не «параша» — Лазар мог бы подумать, что ночует где-то в горницах у барина. Он обвёл глазами потолок, лампу и образ, положил плечи на пёструю подушку, поднял в сапогах ноги и через минуту заснул, не гася света, не раздеваясь.
Утром Каленик принёс чайник, а под мышкой булку. Поставил на стол, повернулся к кровати и сложил руки на животе. Лазар увидел невысокого человека, будто не злого, на котором всё — усы, волосы, старый мундир — свисало и обвисало, словно долго лежало в воде и только что вынуто оттуда. Его вымокшие глаза остановились на Лазаре, а затем полезли по плечам, рукам и ногам, и улыбка удовлетворения ползла у него под затабаченным носом. Лазар подумал, что этот человек, наверное, долго и упорно кашляет бледным скрипучим кашлем.
И действительно, Каленик скрипнул, ласково кивнул головой и влажно втянул в себя воздух.
— Здоро-овый дяденька! — тихо сказал он и рассыпал лёгкий смешок.— Идите чай пить... А спать на кровати в сапогах не положено... Ну, да то другим... вам всё можно...
— Откуда знаешь, что мне можно? — заинтересовался Лазар и даже слез с кровати.
— А знаю... приказано, значит...— И он снова встряхнул смех, как снежок.
— Потому что вы казённый человек,— добавил он вскоре совсем серьёзно,— для отечества, значит...
— Вот как? Ну, а водки?
— Можно.
— А карты?
— Сколько угодно... со мной можно... И тут кое-кто другой, Иван... приказано.
Однако оказалось, что не всё можно. Нельзя было открывать окна, выходить из камеры хоть на порог. Приказано. Из свободного человека, каким Лазар чувствовал себя в дороге, он снова стал арестантом. Здесь, видно, хуже, чем там, откуда приехал. Потому что там он ходил по двору, видел людей, и хоть работа была порой тяжёлая, но привычная. И снова стукнуло в голову то же настойчивое: как оно будет?
Лазар умылся, потому что чай остывал, а булка заманчиво улыбалась. Не успел он напиться чаю, как открылись двери и что-то загрохотало. Высокий худой служка вкатил в дверь мягкое большое кресло, ободранное сзади и выцветшее. С грохотом перетащил через порог и поставил в угол, где и прислонил к стене. Следом вошёл Каленик. Он бережно нёс в обеих руках царский портрет, чуть замаранный мухами, и шевелил ртом, словно жевал.
— Подержи, Иван!
Иван подбежал, приложил портрет к стене, а Каленик, пожёвывая ещё немного, вынул хлеб изо рта и прилепил. В камере стало ещё уютнее. Было видно, что о Лазаре заботятся.
Обед подали хороший, сытный, была водка, а после обеда — карты.