Окружающие горы подхватили тот шум и понесли его далеко, перекидывая с горы на гору и тревожа сонную тишину розового вечера…
Йон не опомнился, как с разбега наскочил на Гашицу, обнял её за шею и крепко прижал к себе. Грудь его тяжело дышала от быстрого бега, прикосновение молодого тёплого девичьего тела опьянило его, затуманило голову. Среди дикого визга и писка он шёл, счастливый, обнимая Гашицу, и что-то говорил ей, чего ни он сам, ни девушка толком не разобрали. Крик между тем стихал… Уже у села Гашица вырвалась из Йоновых объятий и стрелой юркнула в крайнюю хату, что стояла на пригорке за ветряками… «Так вот где она живёт», — подумал Йон, разглядывая обычную молдавскую избу под камышовой крышей, с широким навесом, решётчатыми окнами и выбеленными синькой стенами. Возле хаты был погреб, а вокруг просторного двора стояли закрома для кукурузы и хозяйственные сараи. На улице, у самых ворот, возвышался над колодцем новый журавль, будто стерёгший вход во двор. За воротами грызлись две большие собаки, но, завидев Йона, дружно кинулись на него, припадая к ногам, пока он не скрылся за поворотом улицы…
Уже у ворот Йон услышал гулкий голос отца, доносившийся сквозь открытые двери. «Нунте ши Буковина!»[6] — гремела любимая брань мош Костаки и вызывала улыбку на сыновьем лице.
«Это отец разошёлся», — подумал Йон о своём шумном, но не злом родителе.
Дух свежей мамалыги приятно щекотал ноздри, когда он переступил порог: мать Йона, сухощёкая старушка Аника, как раз вынула из низкой печи — коптьора — котёл и вывалила из него жёлтый, душистый, парящий каравай мамалыги на трёхножный мас[7].
Мош Костаки, высокий, дородный молдаванин с красным, как перчик, лицом и ещё более красной шеей, резко выделявшейся на фоне его белой одежды — длинной, ниже колен, рубахи, подпоясанной красным кушаком, и белых штанов, — сидел на лавке и энергично размахивал руками, мотая головой, покрытой копной рыжеватых с проседью волос. Небритая борода, ощетинившись, словно ежиными иглами, седой щетиной, казалось, разделяла негодование своего хозяина и готова была вместе с ним выступить в бой с врагами.
— Нунте ши Буковина! — гремел Костаки. — Он думает, что раз у него есть ветряк, а у меня нет, то можно меня унижать перед людьми!.. Га! драку[8]! Мош Костаки не последний из молдаван… Что?
— Кто? Кто такой? — спросил Йон.
— Кто? Да тот самый Мица Штефанаки, что живёт на краю села за ветряками…
Йон с интересом выслушал историю ссоры, вспыхнувшей в корчме из-за кварты вина между его отцом и отцом Гашицы.
— Но я этого не оставлю! Что? Богат он или не богат, а домну дзев[9] для всех молдаван один… В суд его! Судом возьму этого чёртового мельника! Что? Нунте ши Буковина!.. — и разъярённый мош Костаки поспешно вытащил из-за пояса кисет с табаком.
— Э-э! — скептически протянула Аника. — Что ты ему сделаешь? Ла богат мержи ши драку ну колак, да ла сарак ниш бой ну траг.[10]
Конец этой сентенции прозвучал уже из сеней, куда вместе с хозяйкой перекочевал и мас с парящей мамалыгой.
— Идите ужинать! — позвала Аника.
Мош Костаки заткнул кисет на место и принялся за ужин. Отрывая по куску мамалыги и скатывая их в руках в галушки, он макал их в густую фасолевую похлёбку, щедро приправленную перчиком, вылавливал из юшки стручки перца и с аппетитом хрумкал ими, будто своим врагом, отчего его красное лицо пылало, как закатное солнце. Запив ужин вином из кувшина, старик обратился к Йону:
— Отгонишь коней на выпас, а завтра с раннего утра поеду в волость подавать жалобу.
Аника только вздохнула.
Йон быстро управился: мантия[11] уже на спине коня, железная путыля звонко бряцает в руках… Соскочить лишь в седло — и вперёд!
Вечер мягкий, тёплый. Пыль, взбитая стадом, снова осела. На бледном усталом небе кое-где мигнули звёзды. Йону захотелось проехать мимо дома Гашицы; правда, это было не по дороге, даже совсем в сторону, но молодой парень не устоял перед соблазном. Вот уже и знакомая улица… вон и ветряк медленно машет крыльями, словно огромная птица… а вот и журавль склонил длинную шею в колодец, чтобы достать оттуда ведро воды… Для кого это он так работает, аж скрипит, бедняга?
Йон поравнялся с колодцем, взглянул — и у него что-то ёкнуло в груди от неожиданности: Гашица, проворно перебирая руками, вытягивала из колодца воду. Тонкая бумазейная рубаха плотно облегала её молодое тело, чётко очерчивала округлые плечи, крепкие руки, высокую упругую грудь.
Йон не успел даже окликнуть коней: уже после того как они миновали колодец, Йон рывком остановил их, спрыгнул на землю и подошёл к фонтане[12], ведя за собой удивлённых лошадей.
— Добрый вечер!..
— Спасибо вам…
Гашица, вся зарумянившись, даже не взглянула на парня; её взгляд утонул где-то в чёрной глубине колодца.
Молчание.
— Дай-ка водички напиться…
Гашица молча придвинула ковш.
Но вместо того чтобы пить, Йон схватил Гашицу за руку и потянул к себе.
— Сиди тихо! — прошипела она. — Увидят…
— Никого нет…
И Йон потянул девушку к себе. Она не сопротивлялась.
— Зачем пристаёшь, если не думаешь жениться?
— А пошла бы за меня? — спросил он, приближая к ней своё широкое, с орлиным носом лицо, горячее и сияющее.
Но в тот миг нетерпеливые кони дёрнули в сторону и чуть не сбили Йона с ног.
— Тпрру!.. чёртова скотина!.. — вскрикнул он, дёрнув обмотанную на руку верёвку.
— Гашица, ме-ей!.. — раздалось в ту же минуту из хаты.
Гашица засуетилась, быстро схватила ковш и стрелой кинулась во двор.
— Я ещё приду к тебе… ночью, — донёсся до неё Йонов голос.
Йон вскочил на коня и со злости хлестнул верёвкой «чёртову скотину», что прервала ему самое интересное место ухаживаний.
Кони недовольно мотнули головами, ударили копытами и понеслись по улице, взметая густую пыль.
Вот показалась из-за горы целая колония ветряков и обступила Йона с обеих сторон дороги. Одни, чёрные и спокойные, тихо стояли, распластав чёрные, как у летучей мыши, крылья на фоне вечернего неба. Другие, сияя из открытых дверей красным светом, ровно и плавно махали крыльями и, казалось, вот-вот снимутся с места и полетят куда-то в просторы.
Кони выбежали на гору, перешли на лёгкий бег. По склону замерли широкие поля кукурузы, повеяло полевыми ароматами. Радостно стало на душе у Йона.
Фрундзу верди семиногу…
Тоті тиргуле ку пороку…[13] —
протянул он печальным голосом бесконечную песню.
Кони пошли шагом, фыркая временами от пыли, железная путыля тихо побрякивала, тоскливая песня катилась над широкими полями…
Вот дорога свернула в сторону, побежала с горы в долину… Широкая и бескрайняя долина почернела между пологими горами. Приятная влажная прохлада сразу обвила Йона, кони весело заржали, подняв головы… Там, среди чёрных камышей, блеснула спокойная вода озерца… Где-то вдали квакали лягушки… Белая парка тихо поднималась вверх и клубилась над камышами… Небо потемнело, усыпалось звёздами…
По долине бродили на выпасе кони. Вокруг костра расположились ночующие. Йон присоединился к ним. За разговорами о девушках, вине, рекрутском наборе, за обычной парубоческой беседой не заметили даже, как наступила полночь. Йон собрался в путь обратно в село. Он обратился к парням с просьбой присмотреть за его конями, пообещав за это кружку вина. Желающих на вино нашлось немало. Йон снял мантию и в одном лейбике направился на гору, к селу.
В селе как раз перекликались петухи, когда Йон приблизился к ветрякам. Он замедлил шаг.
Село спало. Хаты едва серели в ночной темноте, очертания их расплывались. Всё напоминало кладбище с его тишиной, таинственностью, надгробными крестами…
В мёртвой тишине Йон слышал, как билось его сердце, как ступали ноги, обутые в постолы, по мягкому ковру пыли.
Но вот уже и журавль у колодца… вот и баркан темнеет… Йон на цыпочках подошёл к баркану, перегнулся и заглянул во двор… Темно. Лишь на широкой призьбе белело что-то… должно быть, рядна, под которыми спала вповалку вся семья. Йон поднялся на руках, перегнулся грудью через баркан и бесшумно перелез на другую сторону. Тут он вспомнил о злющих собаках, что сопровождали его днём по улице, и остановился в нерешительности. Но надо было решаться. Йон приподнялся на цыпочки, наклонился вперёд и тихо, словно кот, двинулся к призьбе… Вот он уже посередине двора… ещё немного… «А что это темнеет? Наверно, собака? — подумал он и замер, затаив дыхание. — Нет, не пёс, а колода, брошенная посреди двора…» Йон продвинулся дальше и чуть было не наступил на собаку, которая, свернувшись клубком, спала под хатой. Но вот уже и призьба. Йон остановился. На него пахнуло теплом из-под навеса, а из-под белых ряден послышалось сонное сопение и храп. «Которая — Гашица? — спрашивал себя Йон, водя глазами по ряду укутанных фигур. — Наверно, эта», — решил он наконец. Его рука осторожно скользнула по укрытому телу, нащупала локоть, плечо… и вдруг наткнулась на жёсткую колючую бороду.
— А… а-а!.. — донеслось тут же сонное ворчание.
Йон так и оцепенел, так и застыл с протянутой над бородой рукой. Сердце перестало биться в груди. Минуту было тихо. Потом опять всё стихло.
Йон, как тень, двинулся дальше. Чья-то маленькая ножка показалась из-под рядна. «Нет, это опять не Гашица…» Уже в конце призьбы Йон узнал Гашицу по чёрным косам, выбившимся из-под рядна и лежавшим на нём, как две толстые змеи.
— Гашица!.. Гашица!.. — шёпотом звал он её, слегка трогая за плечо. Но девушка спала, как убитая.
— Гашица! проснись… это я, Йон…
Гашица беспокойно повела головой, вдруг вскочила и села на призьбе, протирая кулаком глаза.
— Гашица, — умолял Йон, — пойдём отсюда в сад или куда-нибудь…
Гашица отняла кулак от глаз, глянула на Йона и испугалась.
— Ты зачем пришёл? Уходи сейчас же… услышат…
— Не услышат, — шептал парень и тянул её за угол. — Я же говорил, что приду, вот и пришёл, — успокаивал он Гашицу, держа её за руку, и рассказал, как уколол себе руку об отцовскую бороду.
Гашица удивлялась его смелости и смеялась.
— Знаешь, мне так хочется пить, прямо сердце горит… Есть что-нибудь попить? — закончил он.
— В сенях вода стоит…
— Эх, что вода! Не осталось ли случайно в карафке вина?
Гашица задумалась.
— Подожди! — сказала она. — Сейчас! — И пошла в дом.
Тихонько открыв сенные двери, а затем и дверцы в хату, она порылась в буфете, нащупала там тоненькую восковую свечку и спички, потом нашла на стене ключ от погреба и так же тихо вернулась к Йону.
— Пойдём! — позвала она его, шагая впереди.
Они прошли мимо спящих на цыпочках, один за другим, вытянув настороженно шеи.
Когда проходили мимо собаки, та ворчливо зарычала во сне, но не проснулась.
Гашица открыла погреб.