[1]
Йон впервые заметил Гашицу на джоку[2]. С ушами и сердцем, полными ритмических звуков молдуваняски, разогретый танцами, от которых ноги так расходились, что и минуты не могли устоять спокойно, а каждая мышца отвечала такту танца, с лицом, сияющим от радости и пота, Йон отделился от группы парней, подскочил к танцующему кругу, разорвал его, схватил за руки двух девушек… и неожиданно встретился с глазами, которые из-под тонких девичьих бровей опалили его жаром молодости и южного солнца.
«Что за диво, — подумал Йон, перебирая ногами и украдкой поглядывая на девушку, — я её раньше не видел, кажется…»
Но некогда было раздумывать: музыка гремела, танец поглощал всё внимание.
Музыканты, трое черных загорелых цыган, сидели рядком на скамейке недалеко от круга. Скрипач — сухой тщедушный паренёк в выцветших галифе и молдавской сорочке — наклонил к деке скрипки голову, покрытую вместо шапки копной чёрных волос, и с выражением любопытства и удивления словно прислушивался к тем звукам, которые вызывал смычком из своего инструмента. Его сосед-кларнетист, уже седоватый цыган, играя, дремал; зажмурив глаза, он качался взад и вперёд своим тяжёлым сытым туловищем, одетым в чёрный ватный пиджак. Нередко в минуту самой сладкой дремоты музыканта кларнет вырывался изо рта и умолкал, но, пойманный на горячем, снова начинал визжать как заведённый. Третий музыкант — трубач — трудился усерднее всех. То ли от жары, то ли от большого напряжения — он был весь мокрый. Мокрая, как выжатая, рубаха облепила его могучее тело, с чёрного широкого лица стекали струйки пота, а он всё играл и играл, надувая щёки до величины луны и вытаращив глаза так, что, казалось, они вот-вот выскочат с лба. «Туру-туру… та… туру-туру… та!..» — гремела труба, как во времена иерихонской осады, и только иногда, в минуту передышки, вырывался из-под её гнёта тонкий перезвон скрипки или резкий, пронзительный голос кларнета…
«Туру-туру… та!.. Туру-туру… та!..»
Из облака пыли, которое вздымается из-под тяжёлых, окованных медными подковками сапог, изредка выныривает ряд молодых лиц, парней и девушек, вспотевших, раскрасневшихся, но серьёзных. Держась за руки и мерно, плавно, без устали поднимая и опуская их, перебирая ногами и дружно притопывая ими, словно добрые кони на току, молодёжь, кажется, не танцует, а выполняет какое-то важное дело, медленно и добросовестно совершает задуманную работу.
«Туру-туру… та!.. Туру-туру… та!..» — прорывается через пыль господствующий голос трубы, катится по майдану, ударяется о каменные стены церквушки, а затем летит в простор — к далёким, сияющим синевой горам, к синим лесам, что сплошной лавой подпирают край неба.
А круг танцует. Топают в такт молдуваняски ноги, поднимаются и опускаются соединённые руки, белые платочки в девичьих руках мелькают… Разгорячённые танцем лица блестят от капель пота, горячие взгляды чаще вырываются из-под опущенных вниз век, встречаются между собой; руки невольно крепче сжимают руки, груди дышат тяжелее… А пыль, взбудораженная десятками притопывающих ног, вырвавшись из-под медных подковок, захваченная танцем, поднимается вверх, кружится, клубится, справляет свой джок… Вот она полностью скрыла танцующих, а вот снова, словно из облака, выглянул ряд парней и девушек и оживил картину яркими красками нарядов, молодыми разгорячёнными лицами…
Душно… Солнце, медленно спускаясь на запад, увеличивается, словно растёт, ярче светит, разгорается. Воздух — весь свет, весь жар. Словно золотой сетью опутан майдан, круг, музыканты, пёстрая и разновозрастная толпа зрителей, собравшаяся вокруг круга.
Гул стоит над майданом. Слышно, как кто-то вытягивает воду из колодца: длинный немазанный журавль безжалостно скрипит. Многосотенная толпа шумит, как летний ливень. Детские крики, смех молодёжи, топот крепких ног в танце, тонкий перезвон скрипки, пронзительный визг кларнета сливаются в какую-то странную, но гармоничную смесь, над которой всё же господствует трубачево «туру-туру… та…», что взмывает над майданом, ударяется о стены церквушки, а потом летит в простор, залитый горячими солнечными лучами.
Вдруг музыка оборвалась. Круг сделал ещё по инерции движение, но тут же распался; девушки метнулись в толпу, оставив парней. Гашица тоже бросилась бежать, но её задержала сильная рука. Она удивлённо оглянулась на Йона, который, сияя от пота и удовольствия, играл глазами и крепко держал её за руки.
— Пусти! — дёрнула девушка рукой и залилась румянцем.
— А что дашь? — шутил Йон, ещё сильнее сжимая её руку.
— Чего пристаёшь, когда я тебя не знаю? — вырвалась Гашица, раскрасневшись от напряжения.
— Я — Йон, сын мош Костаки… А ты чья?..
Но в тот же миг девушка, воспользовавшись Йоновой невнимательностью, выдернула свою руку и прыгнула от него так проворно, что её накрахмаленная юбка даже затрепетала, как знамя на ветру.
— Угадай чья!.. — крикнула она на бегу и, обернувшись к Йону, обожгла его страстным взглядом чёрных глаз…
Парень от досады почесал за ухом, так что шапка съехала ему на нос, и направился к компании, что стояла в стороне кружком.
Товарищи встретили его парубоческими шутками: один обнял за шею и притянул с такой силой, что Йон пошатнулся; другой так сжал ему руку, что у Йона выступили слёзы, но парень не обиделся. С весёлой улыбкой на широком безусом лице, кое-где изборождённом оспинами, Йон поглядывал то на группу девушек, где стояла Гашица, то на свои модные подтяжки, перекинутые крест-накрест поверх сорочки на его могучей груди и поддерживающие широкие тёмно-зелёные шаровары с красной оторочкой у сапог. Эти новые голубые подтяжки с серебряными пряжками притягивали к себе завистливые взгляды парней и благосклонные — девушек, что приятно тешило самолюбие хозяина этой чудесной новомодной вещи. Поэтому, заложив по два пальца за голубые подтяжки и задрав чванливо голову, Йон обратился к одному из парней:
— Не знаешь, фраце[3], чья та фата[4]? — и показал на Гашицу.
— Которая? Та дикая коза в белой юбке?
— Она, она…
— Да это Гашица, дочка Штефанаки Мицы, что имеет ветряк… Разве не знаешь?
«Тьфу, как это он не приметил такой красивой девушки? Верно, она нечасто ходит на этот джок, потому что живёт на самом краю села…» — размышлял Йон, когда вдруг звуки бойкой булгаряски спугнули его мысли.
Несколько парней вскочили в танец, увлекая за собой девушек. Йон высмотрел, где встала Гашица, и, разорвав круг в том месте, схватил её сзади за пояс. С удивительной для уставших ног лёгкостью он начал притоптывать и переступать, с улыбкой поглядывая на свою соседку. Гашица чувствовала этот взгляд и, опустив глаза вниз, краснела.
Танец закончился. Пот ручьями стекал по лицу Йона. Гашица, красная и запыхавшаяся, развернула белый платочек, вышитый по краю цветными нитками, чтобы вытереть вспотевшее лицо, но по дороге к лицу платочек выскользнул, мелькнул вышитым концом и… очутился в руках Йона.
— Валёв![5] — вскрикнула от неожиданности девушка и мгновенно ухватила свободный конец платка.
Йон тянул платок к себе, Гашица — к себе. Сцена эта проходила молча, с одинаковым упорством с обеих сторон, и только по лицу девушки порой пробегала тень то досады, то тайного удовольствия от парубочьих ухаживаний.
Победил сильнейший. Выхватив платок, Йон пустился наутёк, утирая им на бегу вспотевшее лицо. Гашица — за ним.
— Отдай! — требовала она сердитым голосом, хотя глаза её лукаво играли на парня.
Но тот ловко сложил платок косынкой, закинул себе на шею и завязал под подбородком узлом.
— Отдай!
— А что дашь? — дразнил Йон Гашицу, обороняясь от неё на всякий случай протянутой рукой.
— Отдай, говорю!..
— А губки дашь?
— Эх ты, ненормальный! — поморщилась Гашица наперекор сияющим глазам. — Не нашла работы целоваться!.. Лучше уж носи платок…
— Вот так бы сразу!.. Умная фата! — торжествовал Йон и придвинулся ближе к девушке.
Лукавая девушка, видно, только и ждала, чтобы стянуть платок с шеи. Но Йон был настороже. Схватив одной рукой протянутую к платку руку, он другой обнял Гашицу за талию и крепко прижал к себе.
— Сиди тихо! — шикнула та на него, слабо вырываясь из объятий.
Как раз в это время ударили музыканты. Счастливый Йон вскочил в танец и потянул за собой Гашицу.
До конца танцев Йон не отходил от Гашицы: он прямо-таки ухаживал, а дикая сначала девушка становилась всё ласковей, щекоча парню сердце горячими взглядами.
Солнце садилось. Зрители понемногу расходились по домам, молодёжь тоже разошлась. Майдан пустел, стихал. Музыканты последними звуками попрощались с угасающим днём; лишь пыль ещё некоторое время кружилась в красном свете, а потом и она стала тихо оседать на чёрную тень от церквушки, что тянулась через весь майдан до противоположных хат…
Прошло несколько дней. Йон только и мечтал о Гашице. Где бы он ни был, что бы ни делал — всё ему мерещились горячие чёрные, с поволокой, глаза девушки, её ровные брови, стройный стан… Он только цокал языком от удовольствия. Хороша фата, нечего сказать… Можно бы и посватать… А какая кроткая, как она смотрела ему в глаза, когда он за ней ухаживал. И с необыкновенной яркостью представился парню памятный джок, зазвучала в ушах мелодия молдуваняски, вспомнилась сцена с платочком… Воображение было такое живое, такое яркое, что Йон невольно схватился рукой за платочек, который и теперь обнимал его шею, словно боялся, что рука озорной девушки вот-вот протянется внезапно к его шее и снимет так легко добытый трофей.
Однажды он встретил её возле церкви, перед службой. Девушка шла в праздничной одежде, вся накрахмаленная, гордая. Белая курточка с красными крапинками, слегка потёртая на талии с правой стороны, где оставили след свои трудолюбивые руки танцующих кавалеров, — вернее сказать, потёртое место на курточке — вызвало у Йона рой сладких воспоминаний, разожгло его сердце. Но при людях, перед церковью, было как-то неловко показывать свои чувства, поэтому Йон лишь обычно поздоровался, а остальное сказал глазами.
Второй раз… это было так.
Вечером, когда солнце садилось за далёкий чёрный лес, он возвращался с работы на винограднике в толпе парней. С весёлой беседой тихо спускалась толпа с горы в долину, когда из толпы вдруг раздался характерный не то крик, не то ржание:
— И-го-го-о!..
— И-ги-ги-и! — послышался снизу в ответ тонкий пронзительный возглас, и вскоре парни увидели в долине группу девушек, которые с огромными мотыгами на плечах быстро шли по пыльной дороге.
— И-го-го-о-го-ги-и!.. — дико, чужим голосом, словно орда, заревели все парни, бросаясь с горы бегом навстречу девушкам.
— И-ги-ги-гу-у-у!.. — адским хором ответили девушки, убегая от парней.
Поднялся неописуемый шум.