Увидел лев, что разбиты оковы!
Прогнал белых жрецов, потопил всех чёрных невольниц,
Вырвал арфы у египтянок и в щепки поломал,
Цветы лотоса растоптал и ладью сжёг на кострище,
Тело царицы забросил далеко в пустыню, в пески.
Там ей вихри ежегодно могилу подвижную рыли.
Солнце лило свой огненный бальзам на дочь свою мёртвую.
Время летело, и шли над Египтом века бесчисленные.
Уж и царские могилы начали падать в руины,
Уж и царские имена начали тонуть в забвении,
Разрушать стали руки безбожных гробницы и храмы,
И не раз, когда рука, или воздух, или солнце касались
Тысячелетнего трупа – он распадался в порошок,
И смеялись безумные потомки, что и мумии предков не вечны…
Раз на север шёл караван, чтоб отправить за море
Награбленные сокровища из руин забытых фараонов.
Впереди везли саркофаг огромный пустой,
Чёрный камень на солнце блестел, словно раскалённая бронза,
Едва тянули десять верблюдов тяжёлую ношу.
Вдруг передний погонщик, шагая, споткнулся.
Глянул под ноги и отскочил, ужаленный страхом, –
Под ногами у него лежала змеиная головка,
И пылали, как искры, на солнце красные глаза.
«Ля Иллях! – сказал ему шейх каравана. –
Эта змея не из тех, что губят жизнь правоверным, –
Смотрите, она золотая, у неё глаза – драгоценные рубины».
И собственноручно начал поднимать из песка ту змею,
Но вслед за змеёй из песка поднялось внезапно
Мёртвое лицо в двойной короне Египта,
Ра-Менеиc поднялась, дивно-нетленная царица,
И казалось, что взгляд таинственный скрывают закрытые веки,
А бледные уста едва сдерживают улыбку враждебную.
Окаменели погонщики, увидев мёртвую царицу.
Только шейх правоверный не потерял святого спокойствия,
Он не боялся женщин, ни живых, ни мёртвых,
Привык только цену им назначать на шумных базарах.
Он подумал: «Эта женщина цены в нашем краю не имеет,
Но безумные джавры заплатят безумные деньги» –
И приказал осторожно забрать из песка ту царицу
И положить её в саркофаг, не грабя золота.
Царским ложем казалась чёрная тяжёлая домовина,
Когда заблестела над нею змея золотая Урей.
Но захлопнулось громко каменное вечное крышко,
Ра-Менеиc скрылась навсегда от ясного солнца.
Дальше по зыбким пескам к морю двинулся караван,
Без помехи дошёл до прибрежного людного города.
Не ошибся рассудительный шейх:
и правда, джавры безумные
Деньги безумные ему заплатили за мёртвую царицу
И увезли её прочь через море на север.
Там на севере, далеко, в том городе, что окутан туманом,
Где так шумит жизнь, словно холодный поток с верховья,
Люди северные поставили храм для богов всего мира,
Он же был гробницей для всего, что когда-то властвовало.
Только боги не были уже богами, а всё неживое
Там навеки теряло надежду воскреснуть снова.
И вот в том храме хотели положить гордую Ра-Менеиc.
Плыл корабль, раздирая волны, не день, не час,
Вынес бури, не сбился с пути в тумане,
Тишину морскую переждал, миновал все скалы подводные,
Дальше и дальше всё мчал, пронизанный ветром холодным.
И чем дальше на север плыла неживая царица,
Тем холоднее становилась пылавшая прежде домовина,
И выступали на чёрном камне солёные слёзы.
Когда привезли саркофаг уже к вратам нового храма,
Он был холоден, тяжёл,
словно льдина с северного моря,
Когда подняли его белые рабы,
чтобы внести и поставить в храме,
Руки не удержали, упал саркофаг, и земля застонала.
Десять рабов он искалечил и сам раскололся надвое.
Увы! Разбилось ложе гордой Ра-Менеиc!
И сказали один другому новые фараоны,
Те, что платили за неё безумные деньги арабам:
«Хоть и разбилась труна, но наша царица осталась,
Тысячелетия миновали, а она не изменилась и доселе.
Наша царица бесценная, владычица Ра-Менеиc».
И откинули расколотое крышко того саркофага…
Что же там было? Пучок пелён тонких,
твёрдых от бальзама,
Жёлтые кости, покрытые влажным прахом,
Чёрные пряди волос, между теми прядями
Матовым блеском сияла двойная корона Египта
И сверкали рубиновые глаза змеи золотой Урeй.
Холод безжалостный, сырой, уничтожил бессмертную царицу,
Что пролежала века под египетским солнцем палящим,
Дивную нетленность и красу черпая
из волн лучистых.
Ра, бог южного солнца, в северной стране не правил,
Правил там холод враждебный и сырость равнодушного тумана.
Пришлось в землю вернуться гордой Ра-Менеиc.
25.07.1900
ЖЕРТВА
Это было во времена, когда Мессия живой был среди людей.
Это было во времена, когда его ещё на крест не прибили.
Приготовили вечерю для него апостолы верные:
кто принёс ему хлеба, кто рыбы, вина и масла;
все возлегли за столами и вместе с учителем ели,
и не заметили, как больше у него взяли,
чем для него принесли.
Только потом, уже после вечери, пришла в дом
какая-то женщина «одержимая» – ей давал когда-то помощь Мессия –
и принесла для Мессии масла душистого меру,
что не годилось ни в пищу, ни в лампу для света.
Правду сказали апостолы: жертва была ненужная,
их Мессия не привык к царской роскоши, –
зачем ему то масло, что только цари употребляли?
Почему не сказал он той женщине: какое тебе дело до меня?
Ведь к родной матери он так обратиться осмелился, –
зачем принимал он масло и те горячие слёзы,
что застилали расширенный взор той одержимой,
зачем он сказал апостолам: оставьте в покое ту женщину?..
1.08.1900
ЛЕГЕНДЫ
Посвящение подруге
Л. Старицкой-Черняховской
В легендах стародавних
нет и тени справедливости,
всё там речь идёт о жертвах
да кровавых событиях.
В тех легендах мы читаем,
как младенческая кровь розовая
раны лечила на теле
нищего, старого деда;
как одна девушка убогая
крестоносца спасала
от проказы сарацинской,
своего сердца кровь отдавши;
как людей лихие чары
в мёртвый камень обращали,
но кровь невинная снова
оживляла то каменье.
Те легенды краснеют,
словно пышная багряница,
словно пурпур благородный,
от крови людей невинных.
Но горит моё сердце,
когда я их вспоминаю, –
против этих легенд кровавых
белый свет бледным кажется.
1.08.1900
САУЛ
(Монолог)
«…И дух господень отступил от Саула, и гнет его дух лукавый от господа.
…И бывало, как только дух лукавый находил на Саула, брал Давид гусли и играл рукою своею, и отдохновлял Саул, и хорошо ему было, и отступал от него дух лукавый.
…Как вернулся Давид с победы над чужеземцем… вышли женщины, радуясь и говоря: победил Саул с тысячами своими, а Давид с тьмами своими…
И начал Саул подозревать Давида с того дня и потом.
И нападал дух лукавый от бога на Саула, и пророчествовал он посреди дома своего; Давид взялся рукою за гусли, как и каждый день, а копьё было в руке Сауловой. И взял Саул копьё и сказал: прибью Давида к стене!
И уклонился Давид от лица его дважды…»
(Книга Царств 1, 16, 14–15; 18, 6–7, 9–11)
Играй, мальчик, играй, пусть плачет арфа,
пусть стонут струны, как женщины над гробом.
Я сам себя оплакать не могу, ведь слёз нет.
Пусть рыдает арфа, пусть я неоплаканным не погибну.
Играй, мальчик, играй! Пусть этот голос арфы
заглушит голоса в моём сердце,
те голоса пророческие, неспокойные…
О! Не к счастью стал Саул пророком,
господь его карает вещим духом!
Саул не знает страха среди боя –
кто видел, чтоб его рука дрожала?
Кто видел, как он бледнеет и отступает?
Приди же, взгляни на меня среди ночи,
как я брожу по своим чертогам,
безлюдным, тёмным, и поднимаю руки
и ими голову безумную закрываю,
и бледнею, и дрожу, и падаю на землю,
и перед собственными мыслями отступаю,
и собственных слов ужасаюсь пророческих…
То не мои слова – то дух лукавый
мне через мои уста вещает,
что должен я… Не слушай; мальчик, играй,
не допусти, чтоб снова я был пророком.
Играй, мальчик, играй и не смотри на меня.
Они ласковые, те чёрные очи,
но на дне я вижу что-то враждебное…
За что ты ненавидишь меня?
Чем провинился тебе Саул безумный?
Не говори, не говори ничего!
Не я спрашивал тебя, то дух лукавый.
О, заколдуй его, заворожи!
Бессильны против него все заклятья,
но музыка имеет божью силу.
Не громко, ласково, нежно играй,
пусть твой напев имеет силу, как ручеёк,
что тихо и нежно точит твёрдый камень.
На сердце у меня кремень – пусть же твой напев
его подточит и в бездну сбросит,
в бездну забвения…
Мой милый мальчик,
в тот час, когда так сладко говорит
ко мне серебряный звон струн тонких,
не верю я ни голосам пророческим,
ни тем враждебным взглядам твоим.
Кто играет так, ненавидеть не может.
Да и за что б ты ненавидел меня?
Что значат все славные победы
против одного движения твоих рук?
Я только умел людей побеждать,
а ты самого духа победил.
Или завидно тебе на эту корону,
эту багряницу, это скипетро? Мальчик,
поверь мне, без них я счастливее
и лучше был в те дни, как пас отары
на отцовских зелёных пастбищах.
Не гнулась моя высокая стать,
и не туманился мой весёлый взор,
я прост был и сердцем, и мыслью.
Увы! Кто мог тогда подумать,
что и Саул когда-то пророком станет?
Вот так, так играй! Пусть звучит тихонько,
ласково арфа. Это же словно колокольчики
моих отар… Это словно горные потоки…
Я уже почти забыл их милый говор.
Здесь, во дворце, я слышу другие звуки,
а в горы выхожу лишь на бой:
тогда не слышно гула потоков –
их заглушает яростный звон оружия
и трубы военные…
Ой, что за звук?
Зачем ты ударил военную?
Не хочу! Довольно! Не тревожь! Я знаю,
за что ты ненавидишь меня.
Ты помнишь, что я был пастухом
и стал царём, а ты пастух и доныне.
Ты помнишь о своём славном поступке,
как ты свалил пращой филистимлянина.
Дитя ты, детская у тебя и оружие!
Ты, может, хотел попасть в воробья,
а дал господь, что попал в Голиафа.
Ох, что за взгляд! Словно из пращи камешек!
Вот за что ты ненавидишь меня:
что ты мне не оружием понравился,
а только арфой, что я тебя держу
не только по неволе, ведь ты сам
загораешься святым огнём, когда играешь
перед царём безумным. Жаль тебе
того, кого за врага считаешь.
Я так тебя музыкой твоей
сковал, связал, словно железной цепью.
Я царь не только тела, но и души,
души твоей, ты, мальчик чёрноволосый.
И ты восстать не можешь против меня!
Чего ты снова так смотришь на меня?
Коварный взгляд твой, словно отрава.
Отравой бороться против меня,
отравой, думаешь? О, не дождёшься!
Гей, где моё копьё? Прибью тебя к стене,
ехидна проклятая!..
О моё дитя,
неужели я убил тебя? Нет, нет, моё копьё
не задело тебя… О боже правый,
какой же я несчастный и безумный!
Гей, вы, рабы, возьмите этого певца,
нагородите его, пусть ид ёт домой.
Он больше не будет уже никогда играть!
* * \*
Он будет играть, но здесь никогда!
Разве что тогда, как сядет тут на троне.
Адонай! За что меня наказываешь
пророческим духом и последнюю милость,
последнюю защиту отбираешь?
Адонай!
Моё дитя любимое!
Мальчик мой ласковый! Где ты, где ты?
Неужели меня никто не спасёт?
18.11.1900
ТРАГЕДИЯ
Посвящение подруге
Л.