Тоска бы откатилась
от звуков тех далеко-далеко в сторону,
как белые туманы, пронзённые солнцем,
что издали светлеют, будто золото,
не облаком, а грёзу кажутся.
И все печали, в гармонию слившись,
отозвались бы, как хоры в эмпиреях…
14.09.1900
"ХОТЕЛА Б Я УПЛЫТЬ ЗА ВОДОЙ…"
Хотела б я уплыть за водой,
как Офелия, увенчанная, безумная.
За мною вслед плыли бы мои песни,
волнуя, как и та вода тихая,
всё дальше, дальше…
И вода помалу
меня бы в лёгкие волны завернула
и укачала б, словно сладкая мечта,
так тихо, тихо…
Я же, безвластная,
дала б себя нести и укрывать,
плывя с тихим, едва слышным пеньем,
спускаясь в голубую, ясную воду
всё глубже, глубже…
Потом бы на волнах
остался только неясный отклик
моих песен, как память, что исчезает,
забытой баллады из давних времён, –
в ней было что-то смутное, кровавое,
да как припомнить? Песня та звучала
давно, давно…
А потом исчез бы и отклик –
и на воде ещё качались бы только
мои цветы, что не ушли со мною
на дно реки. Плыли б они, покуда
в какой залив спокойный не прибились
к белым водяным лилиям, – там встали б.
Склонились бы над сонною водой
берёз плакучих недвижные ветви,
в тихий приют чтоб ветер не врывался;
спускался б только с неба на лилеи
и на цветы, что я, безумная, рвала,
покой, покой…
3.12.1900
"НЕТ! Я ПОКОРИТЬ ЕЁ НЕ СМОГУ…"
…Нет! я покорить её не сумею,
ту песню безумную, что из тоски восстала,
ни маску наложить не умею на неё,
ни в светлое платье одеть не могу, –
бьёт чёрными крыльями, как хищная птица,
и ранит, как только хочу укротить
её силой. Эй, безумная песня!
и в кого пошла ты такая непокорная?
Смотри, я смеюсь, когда сердце рыдает,
и взгляд, и голос мне подчинились,
я тиха, спокойна. А ты? – словно ветер!
Нет тебе удержу. Тебе всё равно,
что, встретив, огонь доведёшь до пожара,
что волны, настигнув, разгонишь до бури,
что тёмные тучи в хаос смешаешь,
что бедную хатинку, последний приют
тяжёлой лавиной сбросишь в бездну, –
тебе всё равно! Пусть плачет тот,
кто искру оставил на пути беззаботно,
кто лодку доверил воде ненадёжной,
кто вышел в дорогу тёмною ночью,
кто бедную хатину, последний приют,
поставил высоко над краем бездны, –
родилась ты крылатой, должна лететь!
Да, вольная, вольная песня! Не знаю,
к счастью ли, к беде эта воля,
но я ещё не сковала ей кандалов;
не знаю я, где взять на них железа
и на каком огне они куются.
Но уж верно – ковать не ковать,
а придёт час – распадутся.
И встрепенётся освобождённая песня,
и вырвется из плена, как рыданье,
что долго сдержанное, тайно таилось
в темнице сердца.
Не просите утешенья
вы все, кто печален, от такой песни.
Ничего в ней кроткого нет.
Она из тоски и отчаяния родилась,
за скрытую боль она отомстить желает
огнём, отравой, мечом двусечным скорби.
Коль вам страшно – прочь идите с дороги!
Пусть пролетит себе песня одиноко,
как вихрь через море ледовое.
Не надо ей ни слёз, ни сочувствия,
ей нужно только воли и простора.
Так безумец свободу добывает,
чтоб мчаться в неизвестность к погибели…
Летит безумная песня – берегитесь!
Ведь скорбь не знает меры, как и смерть!
1.02.1901
"ЕСЛИ Б ВСЯ КРОВЬ МОЯ УТЕКЛА ВОТ ТАК…"
Если б вся кровь моя утекла вот так,
как эти слова! Если б моя жизнь
так исчезла незаметно, как исчезает
вечерний свет!.. Кто меня поставил
сторожем среди развалин и скорби?
Кто возложил на меня обязанность
будить мёртвых, утешать живых
калейдоскопом радостей и горя?
Кто гордость вложил мне в сердце?
Кто дал мне отваги меч двусечный?
Кто звал нести святую орифламу
песен, и грёз, и непокорных дум?
Кто приказал мне: не бросай оружья,
не отступай, не падай, не томись?
Почему же я должна слушать приказ?
Почему бежать не смею с поля чести
или на собственный меч грудью упасть?
Что же не даёт мне сказать прямо:
"Да, судьба, ты сильней, я покоряюсь!"
Почему при мысли этих покорных слов
рука сжимает невидимое оружье,
а в сердце крики боевые звучат?..
Кимполунг, 6.06.1901
"О, КАК ЖЕ ТЯЖКО ТОЙ ДОРОГОЙ ХОДИТЬ…"
О, как же тяжко той дорогой ходить,
широкой, битой, пылью укрытой,
где люди все отарою кажутся,
где не растут ни цветы, ни тернии!
Издали манит, грезится то вершенье,
что так пылает золотым пожаром!
Непреодолимо жажду я поставить
там высоко красное знамя,
где и сам орёл гнезда не смеет свить!
Как влечёт меня страстное желание
пойти туда песками, кустарниками,
послушать горной чащи гомон,
заглянуть в таинственную бездну,
с потоками стремнистыми поспорить,
среди льдов добыть самоцветы,
будить в горах песней отклик!
Проводником пусть служит знамя,
пусть удержит на скользкой дороге,
пока на вершине не замашет,
сражаясь против горного ветра.
Когда же меня на полдороге встретит
тяжёлая лавина и упадёт, как доля,
на голову мою, тогда паду я
на снег нагорный, словно на белую постель.
Пусть по мне не плачут печальные колокола,
пусть запоёт свободный, звонкий ветер,
закружится метелица весёлая,
и закроется кругом снежными звёздами,
и поцелуями холодными закроет
мне горячие и беспечные глаза…
16.08.[1901]
"ПОЧЕМУ ЖЕ Я НЕ МОГУ ВЗЛЕТЕТЬ ВВЕРХ…"
Почему же я не могу взлететь вверх,
туда, на то вершенье золотое,
где месяц осветил седую тучку?
Ведь я видела, как тучка та родилась:
она восстала из шумного потока
туманом белым, паром без окраски
и тихо поплыла над водою
глубокими оврагами всё выше,
медленно поднималась, словно с трудом,
и вверх тянулась. Она цеплялась
за еловые гребни изумрудные,
за уступы обнаженной кручи
и за колыбы там, на полонине,
словно человек, что с тяжким усилием
на гору поднимается. И вышла,
и стала на вершине, и улыбнулась
луне, как девушка светловолосая,
и засияла, лёгкая, прозрачная,
как светлая мечта. Кто б в ней узнал
ту мрачную, безцветную, сырую тучу,
что так тащилась тяжко по долине?..
О, горы, горы, золотые вершины!
Зачем же я к вам так стремлюсь?
Зачем же я люблю вас так тоскливо?
Неужели мне не суждено добраться
до ваших заветных высот?
Когда мне не дано крыльев сильных,
чтоб я могла орлицей подняться
высоко-высоко над все горы,
то жажду я себе потоков слёз,
горячих слёз, безудержных, внезапных,
что рвутся из глубин самого сердца
ключами живой воды.
Пусть бы из них душа моя восстала
и с мукою тяжёлой устремилась
на то вершенье вечно светозарное,
что грезится издали моим глазам
так недоступно, как и те вершины,
куда я лишь мечтой лечу.
И, может быть, мой дух, как тая тучка,
на высоте вдруг преобразился б,
прозрачный, в свете чистом горном.
Буркут, 4.08.1901
МИНУТЫ
LIED OHNE KLANG
Кабы мои думы немые
стали песней без всякого слова,
тогда б они больше сказали,
чем вся эта долгая речь.
Кабы мои думы немые
на струны певучие пали,
заплакали б струны мои
и смехом дитячьим зазвучали.
Как в бурю волна морская —
и тёмная, и блестящая, и внезапная,
и солнцу родная, и бездне —
была б моя песня без слова.
Тяжёлые прибрежные скалы
срывает победное море;
неужто победная песня
тяжёлой печали не одолеет?
Неужто моя песня не волна?
Ой, горе! Напрасные вопросы…
Немы мои думы, а руки
дают лишь немые пожатья…
5.02.1900
СВЯТАЯ НОЧЬ
В тёмную ночь мы собрались гурьбой идти
так серьёзно, как будто в подмогу
могли стать кому, а однако без цели,
мы смотрели на звёзды, да и только.
Тихие, тихие и мирные в ту ночь
лес и поле на всём просторе,
и казалось, что будто мы слышать могли,
как падали летучие звёзды.
Все разговоры, не конченные здесь, на земле,
где-то завершались там, меж звёздами.
Перед вечностью неба мы были малы,
но небо склонялось над нами.
Ночь без теней и свет без лучевых волн…
Всё было и далеко, и близко.
И сияли нам звёзды за тысячи миль,
и меж нами светили низко.
Нам не раз сквозь волосы светила звезда,
как горицвет в тёмной листве,
будто мы, переплыв небесные моря,
увенчались в каплях серебристых.
И как над святыми, звёзды золотые
в корону сплетались огнистую.
И, впрямь, казалось, что были мы святы
в ту звёздную ночь торжественную.
18.07.1900
"ВЫ СЧАСТЛИВЫ, ПРЕЧИСТЫЕ ЗВЁЗДЫ…"
Вы счастливы, пречистые звёзды,
ваши лучи — ваша беседа;
кабы я ваши лучи имела,
я б ни слова не молвила никогда.
Вы счастливы, высокие звёзды,
всё на свете вам видно свысока;
кабы я так высоко стояла,
пусть бы век я прожила одинока.
Вы счастливы, холодные звёзды,
ясные, твёрдые, словно из хрусталя;
кабы я была звездой в небесах,
я б не знала ни тоски, ни печали.
18.07.1900
"ТАЮЩЕГО СНЕГА ПЛАТОЧКИ СЕДЕНЬКИЕ…"
Таюшего снега платочки седенькие,
дождик мелкий, холодный ветерок,
пролески в редкой травке тоненькие,
это была ли весна, счастья венок?
Небо глубокое, солнце ласковое,
пурпур и золото в листве в лесу,
поздних роз расцвет пышный, яскравый —
осень ли сулит — и мою ли?
Что ж, пусть приходит! Меня даже радует
душного лета поспешный конец;
только весны не напоминал бы
дождик мелкий, холодный ветерок!
11.08.1900
"МИНАЮ Я, БЫВАЛО, ДОЛИНЫ И ГОРЫ…"
Минаю я, бывало, долины и горы,
и моря гулкого ненадёжные просторы,
чужие страны обступят кругом,
накроет ночь; на горах чёрные тени,
на море волны, туманы в долине
кажутся точно и вправду врагом.
И сердце, хоть привыкшее к скитанию,
к чужбине, к вечному состязанию,
чего-то, бывало, заплачет в ту пору,
как будто дитя, в темноте забытое,
как человек, в темницу закрытый,
пока глаза не найдут звезду, —
тогда умолкнет плач… И я дивлюсь,
чем сердце утешилось? — что золотую
маленькую точку вверху нашло?
Да что ж ему по том далёком свете?
Он, может, сам давно угас в лазури,
пока сюда тот луч дошёл,
угас, как те первые мечты,
как молодые думы, давно умершие,
что пробудили впервые дух во мне…
Так что ж! пусть всё давно прошло,
а сердце любит, пока не уснёт
тот свет, что живёт и без звезды.
Кымпулунг, 20.06.1901
"ЭЙ, ПОЙДУ-Я В ТЕ ЗЕЛЁНЫЕ ГОРЫ…"
Эй, пойду-ка я в те зелёные горы,
где шумят высокие ели,
понесу я печали одинокие
и пущу их в просторы горные.
Брошу свои печали
на зелёные дали,
пущу бором свою тоску,
авось найдёт подругу…
Кымпулунг, 19.06.1901
"ХОЧЕШЬ ЗНАТЬ, ЧЕМ НА САМОМ ДЕЛЕ БЫЛО…"
Хочешь знать, чем на самом деле было
то, что так когда-то пышно цвело,
что на сердце наводило чары,
мир одевало в златистые мары,
то, что сияло, как чистый хрусталь,
а безжалостно и остро, как сталь.
Прикоснуться ты хочешь поближе,
присмотреться к нему построже,
снять с него украшенья и цветы,
различить основу и нити, –
ведь порой и прекрасная ткань
под сподом простая грубая рогожа.
Оставь! это дело печальное,
не приводит оно к истине.
Глянь, еловые зелёные косы
убрались в росы обильные.
Не спроси, то ли правда роса
драгоценная, всемирная красота,
или, может, то солнце обмануло,
в искры холодный дождь обратило,
или, может, то хитрый ветерок
из пустых капель венок сплетает,
или, может, то виновата ель,
что показывает росу издалека…
Буркут, 10.08.1901
"ТЁМНАЯ ТУЧА, А РАДУГА ЯСНАЯ…"
Тёмная туча, а радуга ясная.
Что ты делаешь, девушка бедная?
Пашешь тоску, сеешь в ней грусть,
опомнись, какой из того будет суть!
Ведь не взойдёт рута
на твоей пашне,
а взойдёт отрава,
печали немалые.
Пусть бы тоска бурьяном лежала,
а ты бы себе пшеничку жала.
А в пшенице то мак, то васильки
украсили б работёнку слегка.
Ой, кто займёт место,
жни да обжинайся,
как нагрянет туча,
так и не оглядайся!
Буркут, 12.08.1901
"ОЙ, КАЖЕТСЯ — НЕ ЖАЛЕЮСЬ…"
Ой, кажется — не жалеюсь, да всё ж я не рада,
чего-то мне тяжко-тяжко, на сердце досада.
Ой, кину я ту досаду прочь на бездорожье,
взошла моя досадушка, как мак среди ржи же;
а я тот цвет оборву да веночек свяжу,
брошу его, красного, в воду, в речку бежучую:
плыви, плыви, мой веночек, до самого моря,
может, буря тебя утопит, али горя не станет.
Ой, разбила венок буря, да всё ж не утопила,
а от него синяя волна вся покраснела.
Горька вода в синем море, горько её пить;
почему я свою досадушку не могу утопить?
Буркут, 20.08.1901
"ОЙ, ПОЙДУ Я В БОР ТЕМНЁНЬКИЙ…"
Ой, пойду я в бор тёмненький, там сухая ель стоит,
как разожгу ясный костёр, будет видно всем издали.
Запылала у ели смоляная пихта:
горит моя досадушка, словно сухая хвоя.
Разбушевалась досадушка с огнём на просторе,
рассыпала жаркие искры, словно ясные звёзды.
Как упадёт с горы искра, будто с неба звёздочка,
да как попадёт в самое сердце, – долюшка моя горькая!
Лежи ж теперь, досадушка, тут в сердечке тихо,
буду тебя укачивать, авось присплю лихо.
Прижмёшься к сердечку, как дитя родное,
будет тебе из сердца моего колыбель удобная:
что раз ударит кровь живая, колыбель качнётся…
Ой, спи, дитя, днём и ночью, пока сердце бьётся!..
Буркут, 20.08.1901
ЛЕГЕНДЫ
СФИНКС
Когда-то давно, под солнцем полуденным,
средь безмолвной широкой пустыни
и безнадёжно-мёртвого простора
в душе раба, что вырос в тяжёлой неволе,
родилась мечта и воцарилась
над ним, своим творцом, властно и крепко,
крепче, чем власть могучих фараонов.
И велела мечта взять камень
с раскалённых скал ливийской пустыни
и из него высечь дивный образ
на вечную загадку векам грядущим.
И стал тесать раб раскалённый камень,
и всё было пылким в час творенья:
и небо, и земля, и камень, и резец,
и сердце мастера; словно горячий присок,
летели из-под резца осколки мелкие.
И вскоре на раскалённом песке
появилось творенье, как живая тварь:
ленивое тело льва протянулось,
словно зноем придавленное в полдень,
а загадочная человеческая голова
вздымалась гордо и смотрела прямо
каменным взором вперёд,
а на устах была улыбка зловещая.
Тот взгляд и та улыбка были страшнее,
чем убийственное солнце в пустыне.
И та тварь стала у людей богом,
ей возводили просторные храмы
с тяжёлыми колоннадами; а лодки,
украшенные лотосом, несли ей жертвы.
Легенды начали слагать о ней,
окрашенные в густой цвет крови;
пели ей свои песни поэты,
а учёные возводили пирамиды
из книг, что должны были разгадать
глаза таинственные и враждебные уста.
Там были записаны все имена
той твари: Солнце, Правда, Судьба,
Жизнь, Любовь и множество других.
Но лучше всех пристало слово: Сфинкс –
оно таинственно, как сама тварь.
24.07.1900
РА-МЕНЕИС
Ра-Менеиc была гордая царица, дочь фараонов,
красивая и страшная, как Урей, змея золотая,
что обвивала двойной венец двух Египтов,
имела чело алмазное и тёмные рубиновые очи.
Нрав у царицы был, как Нила коварные воды,
что вытекают из тайных ключей, никому не известных;
власть царицы была, словно африканское солнце,
как могучий самум, что и руин не желает оставить.
Весь Египет стонал, как поющий колос в пустыне,
власть тяжёлую неся гордой Ра-Менеиc;
порой он шевелился, словно лев в кандалы закованный,
глухо рычал, словно подземный огонь,
тяжко придавленный гнётом каменной горы.
Но лишь только являлась к народу царица
с гордым, словно алмазным, челом, лишь только
в тёмных, карих очах просыпались рубиновые искры,
вмиг лев тот народный к ногам царицы ложился,
с улыбкой сфинкса царица ему наступала на шею.
Ра-Менеиc властвовала и в храмах наряду с богами.
Все каменные богини становились на неё похожи;
руки мастеров заселили пустыню вокруг Египта
народом колоссов с лицом гордой Ра-Менеиc.
И не было ни одной струны на египетских арфах,
чтоб не пела хвалы всевластной царице Египта.
Ра-Менеиc возводила себе пирамиду в пустыне, –
больше легло там людей, чем камня, раскалённого солнцем.
Но не успела вверху заостриться царская гробница,
как над Египтом осталось лишь одно солнце – небесное.
Ра-Менеиc на пурпурное ложе легла – и не встала.
Тихо лежала царица в пеленах, полных бальзама,
с бледно-золотистым лицом, словно из слоновой кости,
а над челом, как и прежде, сияла корона –
двух Египтов венец и змея золотая Урей.
Ра-Менеиc положили в лодку багровую,
и унёс её, тихо качая, дальше, всё дальше
Нил желтоводный, святая непрозрачная река.
В белых одеждах жрецы в серебряные систры звенели,
плачем великим рыдали невольницы чёрные,
одежды свои разрывая, тело терзая до крови,
густо-красные капли падали в жёлтую воду;
арфы печальные тянули, голосили египтянок песни;
лотоса цветы голубые, вянув, клонились к земле.
И плыла так багровая лодка, как солнце, на запад.
Едва же на берег песчаный, где уже виднелись высокие
горы-могилы царские, вынесли тело царицы, –
народ преградил ему путь.