Знаю только, что они добиваются таких элементарных вещей, как ревизия общественной кассы, публичный аукцион общественных земель и т. п. Поэтому на их стороне стала большая часть жителей села, и это большинство победило также на выборах. Боюсь, что если этот выбор будет аннулирован, то в селе может дойти до серьёзных волнений.
— Ха-ха-ха! — громко рассмеялся пан староста. — Волнений, говоришь! Извини, но меня прямо на смех пробирает. Ха-ха-ха! У меня волнения! Ну, так ты совсем не знаешь нашего крестьянства. Не бойся, дружок! Я ещё хозяин над ними, и они будут плясать так, как я сыграю, а не я под их дудку. Выбор будет аннулирован, это так же верно, как аминь в “Отче наш”, и нынешний начальник должен быть избран снова.
— Но какую же цель может иметь такая политика? — спросил я в недоумении. — Говорю "политика", потому что крестьяне уже в первом разговоре назвали мне с десяток сёл, где, по их словам, старостами являются сплошь славные воры, обманщики, разбойники, пользующиеся явной протекцией властей.
— Это неправда, мой дружок. Решительно неправда. Славные воры! Разве хоть одному из них когда-нибудь доказана кража или растрата? А не имея доказательств в руках, как можно очернять таких людей? А впрочем, как думаешь, мой дружок, позволил бы хоть один из твоих радикалов обращаться с собой так, как я сегодня обращался с К-ским начальником?
— Конечно, нет.
— Ага! Вот видишь! Вот и всё! А в таком случае ты поймёшь, что в интересах спокойствия и порядка я должен заботиться о том, чтобы выбирать в свои орудия и поддерживать таких людей, которые мне лучше всего подходят. Для этого я здесь и за это несу ответственность.
Разговор, наконец, подходил к очень интересной точке, но вдруг пан староста взглянул на часы и сказал:
— Ну, мой дружок, пора тебе в дорогу.
Он позвонил. В дверях появился жандарм Бордуляк.
— Пойдите к вознице в конюшню и скажите ему, чтобы сейчас запрягал. Отвезёт вот этого пана на железнодорожную станцию. Вы тоже поедете с ним, проводите пана, но не по службе, понимаете?
— Так точно, пане старосто.
И когда жандарм удалился, пан староста, улыбаясь в коренные зубы, сказал мне:
— Разумеется, ты сейчас размажешь всю эту историю в газетах, будешь жаловаться на насилие...
— Конечно.
— Ну да, я так и знал. Можешь это делать, дружок, можешь! Мне этим не повредишь.
— Мне это и безразлично.
— Ну, а тебе самому... Поможет ли тебе это хоть чем-то? Что случилось, того уже не воротишь.
— Может, это поможет кое в чём на будущее.
— На будущее? Ну, можешь быть уверен: пока я здесь хозяин и комендант в уезде, ни ты, ни кто-либо другой, похожий на тебя, не посмеет безнаказанно ступить на эту землю. Я буду обороняться от вас, как от заразы, и найду уж способы... И отвечу за всё, в этом можешь не сомневаться. А что касается тебя лично, — тут он заговорил совсем интимно и прижал меня к своей груди, — я бы посоветовал тебе от всего сердца, дружок, брось всю нынешнюю историю в колодец забвения. Кто знает, может, настанет в твоей жизни случай, когда это сможет тебе пригодиться... Когда тебе будет очень приятно, что это зачтётся тебе в плюсы. Повторяю: мне ты не повредишь, но если промолчишь, это запишется тебе в актив на очень, очень высоком месте. И знай, — тут его речь перешла в едва слышный таинственный шёпот, — то, что сегодня с тобой случилось, не было моей собственной волей, но... Ну, хватит, остальное — это служебная тайна.
Когда я в сопровождении жандарма вышел во двор и сел в красивый крытый экипаж пана старосты, а экипаж медленно тронулся, надутый индюк не переставал очень сердито булькать, заметал землю крыльями, явно в непоколебимом убеждении, что он здесь безраздельный хозяин не только всего двора, но и целого города и уезда, и что всё трепещет перед его грозным бульканьем.
II
Прошло два года с той моей научной поездки. Галицию тем временем посетили сеймовые выборы, и люди начали уже понемногу оправляться от их убийственных последствий, когда однажды на Марьяцкой площади во Львове я встретил пана старосту Замятальского. Был прекрасный холодный зимний день, и он, кутаясь в кенгуровую шубу, шёл слегка ссутулившись, но всё ещё будто спеша куда-то. Узнал он меня с первого взгляда и протянул руку.
— Ну, как поживаешь, сорви-голова! Здоров? Всё в хорошем настроении? Всё с аппетитом, чтобы съесть хоть одного эксплуататора в день? Ха-ха-ха! Очень рад тебя видеть.
Я спросил его, что он делает во Львове и как ему ведётся на его ответственном посту.
— Что? — воскликнул он и остановился. — Так ты не знаешь, что я постоянно живу во Львове и что этот пост уже два месяца занимает кто-то другой?
К моему стыду, я об этом ничего не знал и попросил у него разъяснений.
— Э, это долгая история, хотя мне странно, как это получилось, что ты совсем ничего о ней не знаешь.
Я извинился тем, что долгое время не был в Галиции.
— Ну, знаешь, дружок, это интересная история, и тебе полезно будет её услышать. Ведь в тебе тоже есть кусок поэта, так что, может, моя история тебе ещё и пригодится где-нибудь. Повод к познанию людей, дружок, но такой, который только мы, политические чиновники, можем собирать. А к тому же повод к истории человеческой злобы! Классический, сам увидишь! Но что это мы разговариваем на улице в такой лютый мороз? Вот пойдём со мной на минутку. У Войцеховского сегодня флячки, моя страсть! Знаешь, я тогда отпустил тебя от себя голодным, так хочу сегодня расквитаться. Пойдём! За кружкой пива как-то удобнее рассказывать.
Вскоре после этого мы сидели в тёплой, хоть и тесной, голой и довольно тёмной кабинке, закусывая тёплым завтраком и попивая баварское пиво. Пан староста проявлял прекрасный аппетит и, съев две тарелки флячков, начал свой рассказ.
— Что это я хотел тебе сказать, дружок! Ага, выборы в сейм, будь они богом прокляты! И представить себе не можешь, что это за головоломка для нашего брата, политического чиновника! А какая ответственность! У меня аж мурашки бегут по спине, когда подумаю об этом. А добавь ещё интриги, наущения с разных сторон, подозрения и жалобы. Болото, говорю тебе! А над всем этим должен староста возвышаться, как дух господень над водами. И кабы ему хоть чуть-чуть облегчали его задачу! Где там! Им там достаточно — дать ему чрезвычайную полноту власти, сделать его, скажем так, хозяином над жизнью и смертью, — а потом что! Пусть, мол, справляется, как умеет. Или ещё возьмут да и введут его во искушение! Гадость, говорю тебе!
Эти общие рассуждения не слишком-то побудили меня к слушанию. Я заметил, что для меня это тёмная вода во облаках.
— Сейчас, сейчас тебе прояснится, дружок! — поспешно ответил он. — Увидишь, что я не говорю лишнего. Но, кажется, ты ничегошеньки не знаешь этой истории, так что должен рассказать её тебе ab ovo.
Итак, начало истории было таким: для предстоящих сеймовых выборов из сельской курии у нас было три кандидата. Уезд, как ты знаешь, насквозь русский, и потому со стороны правительства в первую очередь рассчитывали на польского кандидата. Такой кандидат нашёлся у нас в лице пана Цапецялапского, который вскоре, внеся сумму в 3000 гульденов, получил утверждение своей кандидатуры от польского центрального избирательного комитета. Глупейший панок, скажу тебе! Невежество в политических и прочих делах, которому равнялось разве что его шляхетское чванство и надутось. Но, впрочем, в обществе очень милый, особенно при дамах, хороший танцор и отлично играл в тарок. Его имущественные дела были, разумеется, в полном упадке, а мандат в сейм должен был — уж не помню как именно — помочь ему выбраться из финансовых затруднений.
В русском лагере, разумеется, было два кандидата, которые в своих предвыборных речах изо всех сил нападали на польского правительственного кандидата, высказывали очень народолюбивые, очень прогрессивные и очень русско-патриотические мысли, хотя перед своим выступлением в качестве кандидатов оба (не одновременно!) были у меня и представлялись как самые спокойные, лояльные и к правительству всей душой преданные мужи. Один — это был старый сельский священник, декан, человек, который всю жизнь не интересовался никакой политикой и, казалось, посвятил всё своё время только своим требникам и целому дюжине своих детей, из года в год, кроме календаря и шематизма, не читал ни одной книги и потому считал себя верным и непоколебимым сторонником старорусской партии. Впрочем, милый, гостеприимный батюшка, неиссякаемый рассказчик анекдотов, славный картёжник и страстный охотник. Этот батюшка показался мне словно созданным для роли русского посла.
И тут подбрасывает мне судьба ещё третьего кандидата, тоже русина. Его предполагаемая кандидатура была объявлена в газетах. Я уже знал его. Большой русский патриот, гимназический профессор, профессиональный политик, писатель и журналист, — одним словом, светоч русской нации. Молодорусин, разумеется. Демократ, оппозиционер, хитрая голова. "Ну, — подумал я, услышав о его кандидатуре, — скорее ты лопнешь, чем в моём уезде получишь мандат!". Я, бедолага, и не знал, что мне самому придётся куда скорее лопнуть, чем ему.
И вот однажды этот пан, кандидат из Львова, является ко мне. Представляется. Разговариваем о том о сём. И о политике. Пан высказывает вполне здравые взгляды. Вдруг и выпалил: "Пришёл представиться вам как правительственный кандидат. Прошу, прочитайте вот это!" И передал мне письмо от очень, очень высокопоставленного авторитетного лица. Я прочитал, obstupuł, поклонился и пообещал исполнить свой долг.
Я поехал с новым кандидатом по уезду. Мы созывали собрания избирателей, и он представлялся им. Выступал с речами. Скажу тебе — страх и ужас. Прямо мороз по спине... Настоящие бунтовские речи о нужде, о беде, о насилиях и притеснениях! В жизни не слыхал ничего подобного. Ты, наверное, не смог бы говорить более бунтарски. И всё это смел этот негодяй разглашать в моём уезде, так сказать, совать мне лично под нос. И я должен был слушать и не сметь даже пикнуть. В том авторитетном письме было приказано — да, приказано мне прямо от имени ещё более высокопоставленной особы, — ты, наверное, догадываешься какой, — иметь пристальное внимание к поведению пана кандидата, но не чинить ему ни в коем случае никаких препятствий. А потом я должен был приехать во Львов и самому высокопоставленному лицу сдать верный отчёт.
Я поехал во Львов.