Ведь вы же знаете моё ответственное положение и нарочно едете сюда, чтобы наделать мне хлопот. Именно мне! И за что? Зачем?
Я вытаращил глаза и ответил, что о его положении и его ответственности у меня и мысли не было и что приехал я сюда только потому, что мне это было нужно.
— Нужно! — воскликнул он наполусердито, наполупечально. — Н-нет, это можете рассказывать кому-нибудь другому. Меня уж точно не убедите, что вы ради вот этой мазни, — и он с презрением поднял со стола мои записки, чтобы тут же с удвоенным презрением бросить их обратно, — ради этих дурацких песенок и старых церковных бумажек пустились в такую дальнюю и обременительную дорогу. Понятно, вы не хотите добровольно открыть мне всю правду, хотите заморочить мне голову и в душе смеётесь надо мной, зная наверняка, что подложили мне в гнездо кукушкины яйца, а уж найдутся такие, кто их высидит. О да, это с вашей стороны так благородно, так изящно!
Его голос с громового крика снизился до плаксивой болтовни. Волнение, очевидно, начинало овладевать его душой. Вдруг, словно внезапное озарение, вспыхнуло в его мозгу. Он протянул мне свою честную правицу и почти радостно воскликнул:
— Ведь мы же старые знакомые, доктор! Школьные товарищи, ха-ха! Ну, садись же, старый приятель! Может, позволишь сигарку? Ах да, правда, не куришь, — помню, помню! Из принципа! Ха-ха-ха! Это был твой первый принцип! А потом пришли другие, такие, что боже упаси!
Он сидел напротив меня за своим канцелярским столом и жалобно качал головой.
— Ах, Иван, Иван, что же с тобой стало! С твоим талантом, с твоим усердием, с твоими знаниями — что бы могло из тебя получиться, если бы не эти проклятые принципы! Да, ты всегда был упрям, лишь бы не так, как у других, и так оно и должно было выйти, как вышло. Я ещё надеялся — и, поверь, ещё совсем другие надеялись, что ты образумишься, успокоишься, встанешь на надлежащий путь. Но скажи сам, как тут не потерять надежду, глядя на твои поступки!
Он замолчал. Несколько мгновений стояла такая глубокая тишина в канцелярии и во всём здании, что было отчётливо слышно, как во дворе сердито булькал индюк. Вдруг пан староста вскочил, и на его лице обозначилось беспокойство.
— Но ведь, дорогой мой, ты, наверное, голоден. Я с радостью пригласил бы тебя к себе на обед, но...
Я поблагодарил его и добавил, что предпочёл бы пообедать в городе, ведь я твёрдо надеюсь, что меня отпустят на свободу: ведь пан староста прекрасно знают, что я совершенно невиновен.
— О, дружок! — отозвался пан староста, весело рассмеявшись. — Ошибаешься сильно. Невиновен! Ты невиновен? Да ты уже тем самым виновен, что вообще существуешь. А ещё к тому же здесь, в моём уезде. Знаешь, я не могу тебе этого простить. Правда, некрасиво с твоей стороны было причинить такой ущерб мне, своему давнему школьному товарищу. И за что? Чисто и исключительно из утончённой злобы, чтобы мне в наместничестве устроить неприятности, чтобы подорвать моё положение. Ну, признайся прямо, ведь это правда?
И он похлопал меня по плечу и, словно влюблённый, прижал к своей груди.
— Значит, я арестован? — спросил я.
— Арестован! — воскликнул он, будто испуганный. — Что это ещё за концерт! Я — тебя арестовать! Моего давнего школьного товарища арестовать, того, кто так часто решал мне школьные задачи! Кто помогал мне на выпускном экзамене! Нет, ни на мгновение ты не был и не есть арестован!
— Значит, могу уйти?
— Уйти? А куда?
— В город. У меня здесь ещё есть кое-какие дела.
— Да что ты! В такой захудалой дыре у тебя могли бы быть дела! Нет-нет, я тебя не отпущу. Я рад, что могу поговорить с умным человеком, да ещё и со старым школьным товарищем. А к тому же — ты ведь, наверное, думаешь сегодня же вернуться во Львов, правда?
Я сказал, что ещё не решил этого наверняка, что не думал об этом.
— Но всё же да, едешь во Львов, — сказал он с каким-то особым, наполовину умоляющим, наполовину предвещающим нажимом. — И знаешь что? Ведь от нас здесь целых шесть миль до ближайшей железнодорожной станции. Хороший закоулок, правда? Так вот, что я хотел тебе сказать? Ага! Дам тебе свой собственный экипаж, через три часа будешь на станции. Значит, у тебя есть ещё целый час, и ты останешься у меня. Так и быть, так и быть! Прошу не возражать!
В дверь постучали три раза какой-то, судя по звуку, дрожащей рукой.
— А это что такое? — пробормотал староста и взглянул на часы. — Ага, это, наверное, староста из К.!
И, оборачиваясь ко мне, произнёс с немалой гордостью:
— Смотри, дорогой мой, теперь заглянешь в закоулки моей внутренней политики. Надеюсь, что сохранишь это при себе, — впрочем, как тебе будет угодно, я-то знаю, что делаю. И вот прежде всего получишь доказательство, какая точность царит у меня в службе. Ты слышал, как только что постучали в дверь. Гляди, ровно сейчас пробило двенадцать, и на этот самый час я неделю назад вызвал к себе старосту из К., чтобы он сдал мне рапорт о том, как прошли вчерашние выборы в его общине. Ну-ка, посмотрим, он ли это.
Стучали снова, и на зов пана старосты действительно вошёл упомянутый сельский начальник и, низко поклонившись, остановился у дверей.
— Ну? — буркнул ему пан староста.
Мужик молчал и поклонился ещё ниже. Пан староста встал и подошёл к нему.
— Ну, как же там вышло?
— Прошу пана старосты... я в том не виноват... Возмущение во всей деревне было великое... я должен был использовать все способы... — запинаясь, сказал растерянный начальник.
— Ну, и как же там вышло? — громовым голосом крикнул пан староста.
— Партия читальников победила...
В ту же минуту две молнии сверкнули в канцелярии. Это бриллиант на перстне пана старосты блеснул в солнечном свете при двух быстрых движениях его правой руки. Одновременно раздались два резких хлопка. Это были два звонких пощёчины, которыми пан староста угостил сельского начальника по обеим щекам.
— Ты, бездельник! На, получай! И сейчас же марш подай протест против этого выбора!
— Так протест уже готов, прошу пана старосты, — произнёс крестьянин, приняв пощёчины как нечто вполне обычное и неотъемлемое от служебного порядка.
— Уже готов? Где он?
Селянин вынул из своей барсучьей сумки большой платок, из него развязал какой-то большой свёрток, из свёртка достал небольшую книжку, а из неё извлёк исписанный и по-канцелярски сложенный лист бумаги, который и подал пану старосте с глубоким поклоном.
Суровый пан пробежал глазами по бумаге, сложил её как следует и сказал:
— Хорошо. Можешь идти.
И крестьянин, описав согнутым корпусом полуколесо, вышел за дверь.
— Видишь, дорогой мой, вот такую школу я прохожу с этим народом, — обратился ко мне пан староста с видом настоящего триумфатора. — Так надо обращаться с этим людом. Знаю, ты сейчас начнёшь преграждать мне путь своими принципами, но скажу тебе — всё это вздор. Жизнь — практический учитель, а положение старосты не менее трудное, не менее ответственное, чем положение коменданта на войне. Спокойствие и порядок — вот что должно быть сохранено любой ценой.
— А я думал, что при этом должны соблюдаться и законы, — заметил я.
— Э, что там законы! — вырвалось у пана старосты. Но тут же он скорчил лицо, как человек, раскусывающий зёрна перца, и сказал:
— Ну, к-конечно! Законы! Но ведь это то же самое, что и я говорил. Спокойствие и порядок! В этом заключены закон и пророки. Ведь что такое спокойствие и порядок? Чтобы жандармам не было о чём особенном докладывать мне, чтобы я не должен был ночью или в ненастье посылать их на шпионаж, чтобы никого не приводили ко мне в кандалах, чтобы я не был вынужден составлять протоколы, раздавать пощёчины, сажать в арест. Думаешь, всё это доставляет мне большое удовольствие? Можешь убедиться на собственном примере. Ведь я люблю тебя, уважаю тебя очень! И зачем же ты должен был бродить именно по моему уезду и даже не подумал, что я никак не могу этого стерпеть? Закон — не закон, но я не могу, говорю тебе это раз и навсегда!
В его словах было столько настоящего человеколюбия и детской невинности, что я не мог всерьёз сердиться на него. Кто знает, будь я им и на его месте, не думал бы я и не поступал бы так же, как он!
— А всё-таки, мне кажется, — сказал я, — что спокойствие и порядок не совсем то же, что законность. Вот ближайший пример. В селе К. этот начальник с небольшой горсткой богатых хозяев держат себя как неограниченные господа. Они арендуют общественные земли, уничтожают общественный лес, обкрадывают общественную казну, пускают общественные деньги на свои спекуляции и накладывают на остальных граждан такие надбавки к налогам, какие им вздумаются. Это ли спокойствие и порядок?
— Прости, дружок, но не могу допустить, чтобы ты так говорил о незапятнанной автономной власти! Всё, что ты сейчас сказал, — неправда, не может быть правдой. Уездный инспектор исследовал все эти нелепые жалобы и протокольно подтвердил их ложность. Это у меня порядок, и на этом я хочу иметь покой.
— Даже в таком случае, если инспектор совершил это служебное очищение за приличное вознаграждение из тёплой руки? — спросил я.
— Опять инсинуация, которую ты не можешь доказать. А впрочем, какое мне дело до инспектора! Он не мой подчинённый, и я не ручаюсь за его честность.
— Начинаю понимать, — сказал я. — Одно только мне пока не ясно. Пан староста сами сказали, что на К-ского старосту были жалобы и нужно было посылать в село инспектора. Его служебный отчёт вывел дело совершенно чистым. Так вот я хотел бы знать, пан староста лично убеждены в правдивости этого отчёта?
— Я? Лично? — удивлённо переспросил староста. — Ну, лично... но какое, собственно, тебе дело до моего личного убеждения?
— Ведь пан староста в какой-то мере тоже заняли позицию в этом споре, который в том селе идёт между кучкой эксплуататоров и кучкой более молодых, более образованных крестьян, так называемой "партией читальников".
— Ах, не говори мне об этих отвратительных проходимцах! Одни хамы, грабители и перекрученные головы. Радикалами себя называют. Ну да, твоя школа, дружок. Ага, действительно, твоя школа! Но скажу тебе, гордиться ей тебе нечем. Это простаки до мозга костей, и только потому играют в оппозицию, что их распирает зависть, что не они, а старые верховодят в селе.
— Их душ и мотивов я не знаю.