И справедливо — ведь Сторожи как следует проучили нескольких таких полупанов, на большую радость всей бедноты, которая должна была терпеть их выкрутасы и скандалы, и на большую головную боль войта, которому за всё это приходилось отчитываться перед старостой. Разумеется, на «разбойников» не скупились ни в наказаниях, ни в арестах.
Более того — даже сам господин староста уездный, однажды проезжая через наше село, крепко повздорил с Олексой. Это было ещё летом 1872 года, во время холеры. Староста приехал с уездным доктором, чтобы осмотреть, сколько больных. Разумеется, староста стоял посреди улицы и только кричал на «хамов», а господин доктор со страхом и трепетом, ругаясь на чём свет стоит, ходил под окнами домов… В дома он и не заглядывал — просто слушал, что ему говорили бабы да мужики, и кричал на них, почему они не делают того и того, после чего быстро убегал на улицу.
— А что? — спрашивал его староста.
— Э, niema nadziei! — был постоянный ответ господина доктора, к которому он обычно добавлял: — Niech ich tu wszystkich jasne pioruny! — или: — Przeklęte chłopstwo, samo sobie winno — umiera, a wódkę pije!*
Правда, господин доктор ничего не говорил о том, что ни одного больного и в глаза не видел, и тем более о том, что предпочёл бы вовсе не осматривать больше, а поехать прямо в соседнее село, где у попа была заготовлена для них сытная вечеря и удобная ночлежка. Староста был «совестливым» и ни за что бы не покинул своего «долга».
Но его и господина доктора ожидала ещё очень неприятная сцена в Сторожевщине. Бабы, которые в слезах умоляли доктора зайти в дом и взглянуть на больного, а которым он в ответ только ругался и проклинал, шли за старостиной каретой вверх по селу, хоть и не смели приблизиться. К ним всё больше присоединялось людей — мужчин, что возмущались и грозили, детей и женщин. Так они и дошли до Сторожевщины. Олекса, работая возле дома, увидел на лугу доктора, которого бабы тщетно уговаривали зайти хоть на минуту к тому или другому больному. Он видел, как доктор кричал на них и, ругаясь, убегал обратно на улицу. Бабы подняли плач. Олекса вышел к ним и начал спрашивать, что случилось?
— Та видите же, — плача, говорила одна женщина, — мерзкий пёс приехал вроде как больных осматривать. Я его прошу, чтобы пошёл взглянуть на моего мужа, а он как заорёт, как начнёт ругаться и клясть — господи! «Marsz, babo!» да «marsz, babo!» Я и спрашиваю: «Так зачем же пан приехали?» А он и слушать не хочет — убежал вниз.
У Олексы кровь ударила в голову от такого рассказа.
— Что? — закричал он. — Он, мерзавец, деньги берёт, а на больного посмотреть не хочет?! Погоди же! Я сам к тебе пойду!
И Олекса, как стоял, так и направился вниз по лугу. За ним, причитая и возмущаясь, пошли женщины. Они пришли как раз в тот момент, когда доктор садился в карету, чтобы ехать дальше.
— Пане старосто! — закричал издалека Олекса. — А по какому это так порядки водятся?
Староста обернулся и велел остановить карету.
— Nu, co tam takiego?*
— А как же, по-вашему? — говорил Олекса, подойдя ближе. — Пан доктор сюда приехали больных визитировать, а он ни в один дом не зашёл, только ругается и людей позорит.
— Kłamiesz, gałganie!* — закричал что было сил маленький испуганный доктор.
— Сам пан врёт! — отрезал Олекса, у которого от ярости вены на лбу налились кровью.
— Co, co, co?* — затопал ногами староста, спрыгивая с кареты.
— А вот что говорю! Пан доктор деньги берёт, а люди мрут без всякой помощи!
— A ty, drabie, a ty, gałganie, — возмутился староста, задетый за самое больное — за «исполнение обязанностей» и получение зарплаты. — Ta jak ty śmiesz w żywe oczy kłamać. Ta jak ty śmiesz?!*
Ярость перехватила старосте горло, при каждом слове изо рта у него летела пена.
— Пане, — ответил Олекса, — не играйте с людьми! Мы тут не таких панов повидали! Учтите: теперь времена другие — никто не знает, что будет: сегодня живу, а завтра меня нет!
— Co, ty będziesz grozić? Hej, przysięźny, wójcie, — bierzcie tego rozbójnika, bierzcie go — on mię zabić chce!* — взвизгнул староста.
Олекса больше всего не выносил подобных «панских шуточек». Злость кипела в нём. Он не мог сдержаться и осыпал старосту и доктора потоком отнюдь не салонной брани. Староста кричал, но, видя, что и бабы начали поддакивать Олексе, замолчал, сел в карету и, сплюнув, велел ехать в другое село.
— A niech was tu wszystkich cholera wytnie! — крикнул он людям.
— А тебя первого, пиявка, кровопийца! — кричал ему вслед Олекса.
С тех пор пан староста начал считать наше село гнездом разбойников.
Вспоминая эту не слишком эстетичную и ещё меньше патриархальную сцену, я заметил одну интересную особенность. Когда людям угрожала беда — нужно было где-то встать остро, поругаться, настоять — они толкали Олексу вперёд: «Ты иди, тебе-то что? Ты ведь у них милости не просишь, а нам, сам знаешь… по-разному бывает!» А Олекса, горячая голова, не думал о том, что на каждом шагу наживает себе всё больше врагов, — шёл и смело бросался на обидчика. В такие моменты наши «богачи» забывали всю свою вражду, говорили с Олексой ласково, шутили, радовались, что за ним можно спрятаться. Но стоило опасности исчезнуть — ого! — тут уж мой Олекса снова и мерзкий, и разбойник, и вор, и кто знает что ещё. А бедные люди, хоть и видят всё, как есть, — что поделаешь, они живут с подачки богачей — молчат, а то и поддакивают…
Вот потому я и вспомнил теперь Олексу Сторожу, оказавшись среди «свечной» и «честной» громады в таком же положении, как он — среди «порядочных и честных хозяев». «А что, — подумал я, — не поехать ли мне к нему? Будет интересная встреча двух изгнанников — и за схожие дела. Что он скажет? Как примет меня?»
Эта мысль долго не мучила меня. Раздобыв денег на дорогу, я сел на поезд и поехал.
Разумеется, первым делом я пошёл в «свой» дом, то есть отцовский, в котором теперь жили два моих брата — ещё молодые, 19 и 15 лет, и отчим с мачехой. Отчим, мужчина в самом расцвете, считался одним из «наипорядочнейших и наичестнейших» хозяев. Принял он меня очень искренне и радушно, — даже, казалось, чересчур радостно, — расспрашивал о новостях, о войне, о Берлинском соглашении, о покушении на императора Вильгельма и с удивительным тактом обходил вопрос о моих «провинностях» и о моей «каре». Правда, в разговоре обо всём понемногу мы, в конце концов, добрались и до этой щекотливой темы, но отчим будто и не выказал особого интереса: я сказал пару общих, ничего не значащих слов, он кивнул — и мы перешли к другому.
Я спросил об Олексe и сказал, что хотел бы его увидеть.
— Э, да что ты, такого опришка! — пробормотал с презрением отчим, но тут же спохватился, лицо его как-то неуклюже приняло равнодушно-холодную мину, и он добавил: — Да, ну, если хочешь — почему нет. Завтра и пойдёшь — увидишь Олексу.
Я знал отчимов характер слишком хорошо, и по этому разговору понял, что между ним и Олексой за эти два года что-то серьёзное произошло. Я стал осторожно выспрашивать, что именно, — заходил с разных сторон, но, кроме обычных ссор да недовольства, ничего не вытянул. Ба, мачеха даже с привычным своим льстивым тоном сказала, что «теперь-то папа с Олексой так в милости, что аж всё село диву даётся».
Это меня совсем сбило с толку. Тем сильнее я ждал завтрашнего дня, чтобы увидеть Олексу.
Но уже в тот же вечер Олекса, услышав, что Мирон приехал из Львова, прибежал ко мне. Я уже поужинал и как раз собирался спать в стодолу, когда увидел Олексу, идущего вверх по берегу своим привычным неторопливым, твёрдым шагом. Его низкая, чуть коренастая фигура, длинные солдатские усы, большие серые глаза и то полу-добродушное, полу-насмешливое лицо, которое теперь с приветливой улыбкой было обращено ко мне, — всё это живо воскресило в моей памяти прежнего Олексу, молодого, резвого урльопника, который носил меня, малого, на руках над рекой, где покойный отец с другим Сторожем ловили рыбу.
— А всё же раз, всё же… — медленно сказал Олекса, подходя ко мне.
Мы поздоровались.
— Что ж ты, брат, на нас обиделся, слишком уж долго ты был среди панов, — сказал он, а на его лице мелькнула колкая усмешка.
— Га, — ответил я, — а что делать, брат, коли паны так меня «полюбили», что и вздохнуть не давали?
— Ага, видно, — сказал Олекса.
— Видно, нам, Сторожам, у них милости не найти, — заметил я.
Олекса как-то печально усмехнулся. Моя реплика, видно, задела его за живое.
— Что ж ты, уже спать собрался? — спросил он.
— Да вот выбрался, но спать что-то не хочется.
— Ну, тогда, может, пойдёшь со мной — посмотрим на Сторожевщину. А то, кто знает, увидимся ли мы ещё раз. — Я пошёл, не отказываясь. Тропинка вела вниз, мимо огорода, через речку и пастбище, а потом наперерез — в сторону Сторожевщины.
Долгое время мы молчали. Я заметил, что лицо Олексы понемногу хмурится, словно какие-то невесёлые мысли бродят у него в голове.
— Ну, что ж, Олекса, — первым прервал я молчание, когда мы вышли на пастбище, — расскажи, что тут у вас — как живётся эти годы?
— А что нам… вот так и живём, — неохотно ответил Олекса. — Всё по-старому. Ты бы лучше рассказал, что с тобой.
При этом он взглянул мне в лицо с каким-то странным выражением, от которого я не знал, что и ответить.
— Эх, брат, брат… — печально проговорил он. — Не того мы от тебя ждали. Думали: вот, хоть один из Сторожей выбьется в люди — будет нам помощь. А оно вот что… стыд один.
Олекса замолчал и отвернулся от меня.
Эти слова, так внезапно и прямо сказанные, ударили меня, как молотком по голове. Кровь бросилась мне в лицо…
— Как это — стыд? — едва выговорил я дрожащим голосом.
— Ба, а что ж — честь? — подхватил Олекса. — Сидеть в тюрьме среди воров — да и за что?..
— Ну, за что, за что? — спросил я.
— А пан-бог тебя знает, за что. Ты убил кого? Ограбил? Что? Кто тебе свидетель? Про нас, так хоть все говорят: разбойники, мол, — ну, чёрт их знает… Но про тебя такого мы не слыхали. А тут — бух! Что-то же должно было быть, — раз тебя за что-то осудили!..
Как горько, тяжело, страшно стало мне от такого разговора. Глубокая, жгучая боль отозвалась в сердце, сдавила грудь.