Он даже просил меня никогда не спрашивать его об этом. Из этого я поняла, что, должно быть, у него были какие-то неприятности, и меня терзала мысль, что, может, это всё из-за меня.
Так между нами понемногу начала стелиться тёмная тень. У каждого было что-то своё, какая-то боль, о которой он боялся или не хотел говорить другому. Только одно связывало нас — мысль о будущем ребёнке. Мы говорили о нём, как о чём-то уже существующем: будто оно бегает, болтает, смеётся; мы умилялись им, тревожились, чтобы не ударилось, не упало, не простудилось, обсуждали, что нужно будет сменить квартиру, нанять служанку, прикидывали, сколько это всё будет стоить. И во всём этом я видела одно: он меня любит, и чувствовала ещё большую благодарность и любовь к нему.
Наступила зима, и он снова стал реже бывать у меня. Работа задерживала его. Не раз бывало так, что целую неделю он не мог прийти. Я познакомилась с несколькими соседками — жёнами ремесленников и рабочих, потому что к «дамам» — чиновницам и профессоршам — боялась приближаться, думая, что те могут меня оттолкнуть. А среди тех тёмных и бедных женщин я нашла больше искренности и совета. Я даже пыталась через них разузнать насчёт какой-либо работы, чтобы хоть что-то заработать на содержание себя и ребёнка. Я умела шить и брала работу домой. Потом, через одну служанку, которая работала у профессора, мне подвернулась хорошая подработка — переписать начисто какую-то книгу, которую тот профессор сам написал. У меня красивый и быстрый почерк, и, основательно взявшись за дело, за два месяца я заработала около пятидесяти ринских. Олесю я ничего не сказала о заработке — боялась, что он рассердится. Однако он узнал об этом со временем, наверное, от самого профессора, устроил мне своеобразный экзамен, всё выведал, но ничего не сказал — только поцеловал в глаза, а потом, как-то грустно задумавшись, прошептал: «Бедное дитя!»
В мае я наконец родила. Ребёнок был прекрасен, как ангел, но мне было невесело, глядя на него. Лишь теперь я начала задумываться о своём будущем и будущем своей дочери. Что её ждёт? То же самое, что и меня? А я, та, что раньше не раз благодарила Бога за своё счастье, вдруг почувствовала какую-то невыразимую тревогу. Боже мой! И кто же я на самом деле? Содержанка — и больше никто! Искренне или нет говорит Олесь о своём будущем повышении, о намерении жениться на мне, но сейчас от этого ничего не меняется. Теперь я поняла милосердные взгляды, тайные вздохи и покачивания головой моих соседок — бедных женщин-работниц, поняла те обрывки фраз, когда речь заходила об Олесе, те шёпоты, когда в дом заходила какая-то новая соседка, те тысячи мелочей, которые, хоть и не были сказаны с намерением ранить или уколоть (эти женщины хорошо понимали моё положение — большая часть из них сама прошла через это в юности), — всё же очень болели и угнетали меня.
Я ничего не говорила Олесю о своих муках — а зачем? Если он меня любит, — думалось мне, — то, наверное, и сам так же мучается, а если нет — то не стоит. А он и правда мучился. Нашу крошку он целовал и прижимал к себе, как мать, а не как отец, и порой я замечала, что, когда он смотрел на неё спящую, у него на глазах наворачивались слёзы. И что я могла бы ему сказать? Оставалось только ждать и быть терпеливой.
VII
Через три месяца наша девочка умерла.
Олесь стал ещё реже бывать у меня. Летние марши, потом манёвры, потом снова какая-то служба — неделями, а потом и дольше он не показывался. Наши встречи стали холодными и короткими. Казалось, вместе со смертью ребёнка улетело и наше счастье, и то тепло, которое раньше охватывало нас, когда мы были вдвоём. После манёвров он заболел и пролежал больше месяца. Написал мне, чтобы я сидела дома и не смела приходить к нему. Что я вытерпела в то время!..
Лишь на третьей неделе я узнала, что он дрался на дуэли из-за меня. Те офицеры, которые тогда подходили к нам в ресторане, встретив его на манёврах (они были львовские), начали расспрашивать его о той даме, что сидела с ним, и почему он их не познакомил с нею, и при этом сказали обо мне что-то такое, что Олесь вызвал обоих на дуэль. Одного он ранил, а другой ранил его — и довольно серьёзно. Об этом я узнала от одного солдата из его роты, которого просто окликнула из окна.
Я не могла больше терпеть и побежала к нему. С трудом добилась, чтобы меня впустили. Он лежал на постели, бледный как мел, исхудавший. Пуля попала ему в грудь и только по случайному стечению обстоятельств не убила его на месте.
Рыдая, я бросилась к нему, целовала его ноги и руки. И он заплакал.
— Ну, что ты? Что ты? — повторял он. — Тебе здесь нельзя быть. Иди домой, я тебе напишу.
Я долго не хотела уходить, пока не пришёл доктор и не сказал, что он поправится, но сейчас ему нужен покой. Тогда я ушла.
Он мне не писал, но через несколько недель сам пришёл. С каким нетерпением, с каким беспокойством я его ждала! Какими яркими красками я рисовала себе первую встречу с ним после этой страшной пробы! Как крепко клялась, что всё, всю свою жизнь, всю работу и мысли отдам ему! А когда он пришёл, взглянул на меня и молча сел в кресло — я сразу почувствовала, что между нами всё кончено, что нам предстоит расставание, что всё, что будет дальше, — это лишь дольше или короче прощание.
Прощание было коротким. Он сразу сказал, что его повышение теперь пропало надолго, что в наказание его перевели в Арад — охранять военную тюрьму, и что через неделю ему нужно выезжать.
Я слушала его, как каменная. Он пытался утешить меня, говорил, что никогда меня не забудет, что будет писать мне, — но я знала, что и ему самому нужно утешение. Перед отъездом он дал мне немного денег на жизнь и пару писем к своим знакомым, посоветовал поискать себе какое-нибудь занятие.
Я продала кое-что из своего гардероба, и пока могла не беспокоиться о пропитании, могла в крайнем случае переждать пару недель, пока не подвернётся что-то хорошее. Но работа нашлась сразу — у того самого профессора, которому я переписывала книгу. Профессор был добрый человек, но его жена начала ревновать меня к мужу, и через два месяца, посреди зимы, я вынуждена была уйти.
Я обратилась к другим знакомым Олеся, к которым имела письма, но испытала столько унижений и стыда, что плюнула на всё. Все они знали мою историю, все смотрели на меня, как на дикого зверя, посылали меня от одного к другому, чтобы все увидели эту «гулящую, которая совратила и погубила такого хорошего и способного человека». Эти слова в конце сказал мне один старый ротмистр, к которому меня тоже направили за работой.
После этого я уже больше никуда не ходила и уехала во Львов. Там я остановилась в одном еврейском отеле и снова начала искать работу. Но работы не было, деньги закончились, несколько дней я бегала как безумная, а потом весь день сидела в оцепенении в своей комнатке, пока ко мне не подошёл кельнер и не сказал несколько слов. От этих слов я вся залилась краской — последними каплями крови. Вскочила, как от боли, но кельнер не отступал. Я не сбежала. Я не могла убежать от своей судьбы…
Я не раз видела, как веточка, сорванная с дерева, плывёт по воде, пока не попадёт в водоворот. И сначала она плывёт спокойно, описывает широкие круги; но чем дальше — тем круги уже, движение стремительнее, пока течение не схватит её и не бросит в пенящуюся воронку, где она и исчезает. Виновата ли ветка? Виновата ли вода в том, что так случается?..
Львов, с 20 марта по 9 апреля 1890 года.