А сама, конечно, аж глазами умоляла того самого панича: «ко мне! ко мне!» Но что толку, если в её глазах, как говорили, тлеет зависть, словно искра в золе, а в моих — веселье, пылающее живым пламенем. Так мне говорил их родной отец.
На прогулки меня не то что с собой не брали — одной даже не позволяли выходить.
— Нельзя! — говорили между собой. — Она нам родственница, сирота, мы за неё отвечаем. А по глазам у неё видно, какая дорога её ждёт, если дать ей волю!
И при этом переглядывались и улыбались так злобно, что я вся сгорала от стыда до глубины души, хоть и не понимала, к чему они клонят и что именно меня ждёт.
Так я из прислуги превратилась в пленницу. Со мной больше не церемонились. «Ромка, как ты смеешь говорить с нами, как с равными?», «Ромка, марш на кухню!», «Обожралась на нашем хлебе и ещё из себя панну строит!» — вот такие слова я только и слышала от них. Начали попрекать отцом-вором, ба, начали толкать по углам. Увидели, что я им в тягость, хотя ела я только то, что оставалось после их обеда. Решили больше этого не давать, стали покупать отдельно для меня картошку, ячневую или гречневую крупу и велели варить это себе в отдельном горшке.
С какого-то времени завели обычай по четвергам звать к себе гостей на чай. Обычно приглашали молодых паничей, студентов старших классов, чиновников, военных. Я в такие случаи не смела показываться из кухни, панны сами прислуживали, чтобы показать, какие они хозяйки. Я, бывало, забивалась в тёмный угол кухни, поплачу немного, а потом плюну и слушаю до полуночи, что они там в комнате болтают. Мои панны щебечут, смеются громко; отца их никогда не слышно, — он хоть и сидел среди гостей, но я знала, что старик забивался в угол на своём кресле с подлокотниками, дремал с трубкой в зубах.
Тяжко мне становилось, когда я слушала тот весёлый гомон из освещённой комнаты, когда представляла себе улыбающиеся лица и блестящие глаза паничей, и думала, что я ведь ничем не хуже, а вынуждена торчать в тёмной грязной кухне. Но потом думаю: ну что же, бедные девушки, мои кузины! Они боятся, чтобы я не отбила у них какого-нибудь жениха. Бедность делает нас злыми и завистливыми, а не злое сердце.
IV
В один такой четверг гости уже собрались, панны были при них, я одна на кухне хлопотала. Обычно, когда приходили гости, панны встречали их в кухне и старались так встать, чтобы ни один из них не мог на меня даже взглянуть. Ещё и толкнёт меня одна или другая и повернёт лицом к стене. Так и думали те гости, что у них какая-то старая кухарка. А тут вышло так, что когда они уже сидели и пили чай, вошёл ещё один гость — молодой офицер, такой красивый, приветливый. Впервые увидел меня — и удивился.
— А, кухарочка! — сказал весело. — Новенькая кухарочка!
И хотел ущипнуть меня за подбородок.
— Простите, — сказала я, чувствуя, как что-то во мне возмущается, — ни кухарочка, ни новенькая. Я тут уже три года!
— Ого, а я ни разу не видел! — сказал он, снимая плащ.
— Ну и что, должна, по-вашему, стоять на выставке? — ответила я и принялась за свою работу.
— Ну, ну, — говорит он шёпотом и снова хочет меня погладить, — только не фыркай! Так ты говоришь, что уже три года здесь служишь?
— Не служу! — ответила я резко. — Я тут у своего дяди.
Словно холодной водой его облили. Замер, глаза вытаращил — и больше ни слова не сказал, только по лицу пробежала какая-то тень: видно, задумался над моим положением. В этот момент открылась дверь комнаты, вбежала старшая панна с подносом — и тоже остолбенела, увидев офицера.
— Ах, пан лейтенант! — вскрикнула она, не зная, радоваться ли его приходу, или злиться на меня. — Вот так вы держите слово? У вас теперь, значит, семь часов?
— Простите, пани, — сказал офицер, кланяясь, — должен был разводить патруль, потому и опоздал.
И они ушли в комнату.
Не знаю, почему я была так зла на него, что даже слёзы на глаза навернулись, хотя в глубине души должна бы признаться, что он мне понравился. В его лице была доброта и мягкость, а его удивление, когда он узнал, что я кузина паненок, тоже говорило в его пользу.
Прибравшись, я снова села в своём уголке и прислушивалась к разговорам гостей. Сердце у меня билось как-то особенно, и я старалась уловить и распознать его голос. Говорил он просто, без обычного у многих офицеров наигранного резкого тона. Говорил кратко и немного. И это мне тоже нравилось.
На следующий день панны впервые накинулись на меня с бранью: «Ты, пугало, ты, бездельница, как ты посмела показаться ему на глаза!» Я расплакалась и сказала, что не виновата, что он пришёл неожиданно и сам заговорил со мной. Что заигрывал, как молодые паничи обычно заигрывают с прислугой — этого я постеснялась и побоялась сказать. Панны смягчились, начали меня целовать, купили мне платок за пять ринских и попросили, чтобы я, как только соберутся гости, гасила свет на кухне и сидела в темноте. Из всего я поняла, что тот офицер и им очень понравился. Но каково же было их разочарование, когда в следующий четверг он, несмотря на приглашение, не пришёл. Тысячи догадок, кислая мина, раздражение — даже на меня начали срываться, как вдруг пришло от него письмо. Извинялся, что был отправлен на патрулирование.
Через несколько дней, когда я рано пошла за водой, чувствую — кто-то кладёт мне руку на плечо. Обернулась — он.
— Добрый день вам, панна Ромуальда! (Откуда-то узнал и моё имя!)
— Добрый день, пану, — говорю и вся задрожала.
Он пошёл рядом со мной, хотя я несла ведра в обеих руках. На улице было ещё пусто. Молчал добрую минуту и смотрел на меня в полумраке утра.
— Бедное дитя, — сказал наконец. — Значит, дядя вам не стал отцом.
— Мой дядя — добрый человек, — сказала я, не поднимая на него глаз.
— Знаю, знаю, — сказал он с лёгкой улыбкой в голосе.
Снова помолчал. Мы уже были у колодца, возле которого стояли две-три служанки.
— Вы ходите иногда на почту? — спросил он вдруг, словно проснувшись от раздумий.
— Дядя посылает за газетой.
— Там на ваше имя есть письмо poste restante. Вы умеете читать?
— Ну, как же ж не умею?
— И не забудете? Poste restante, только имя, без фамилии. Прочитайте его! Подумайте над тем, что я пишу. Мне трудно говорить с вами, поэтому решил написать. Прощайте!
И, не дожидаясь ответа, быстро ушёл.
У меня будто камень на груди лёг вместо сердца. Письмо для меня! От него! И что ему от меня нужно? Вряд ли что-то дурное. Он выглядит как серьёзный человек, который знает, что делает. А зла ему я никакого не сделала, за что же он должен был бы мне платить злом?
Трудно было скрыть своё волнение перед паннами. Всё утро я была как не своя, всё ждала десятого часа, когда обычно меня посылали на почту за газетой для дяди. Завязав голову платком, я побежала на почту и протиснулась к деревянной решётке, за которой служащая выдавала письма poste restante.
— Прошу пані, нет ли там письма на имя "Ромуальда"? — сказала я таким неуверенным и дрожащим голосом, что несколько господ, стоявших тоже у окошка, переглянулись с насмешливыми, как мне показалось, взглядами.
Служащая начала перебирать письма на полке.
— Откуда это письмо? — спросила она.
— Местное, — еле прошептала я, пряча лицо под платком.
В ту минуту в моих руках оказался небольшой продолговатый конверт. Я сжала его — и вся затряслась, словно в ладони у меня оказалась пригоршня угля. Выбежав из канцелярии, я остановилась у окна прямо там, в коридоре почтамта, чтобы прочитать письмо. Я знала, что дома не смогу его украдкой прочесть. Дрожащей рукой я разорвала конверт и достала листок белой бумаги. Почерк был красивый, чёткий, но буквы несколько секунд словно скакали, пылали перед глазами. Потом я немного успокоилась и прочитала вот что:
«В эти дни я уезжаю в Перемышль и больше не буду бывать в доме вашего дяди. И не хочу бывать — почему, вы скоро догадаетесь. Я увидел ваше несчастное положение и говорил с вашим дядей о вас. Если бы я сказал, что люблю вас, вы имели бы право мне не поверить, ведь как можно влюбиться, не зная человека ближе? Поэтому не буду говорить о любви, а скажу лишь вот что. Я бедный офицер, из простого рода. Холостяцкая жизнь мне осточертела, хочется хоть немного тепла домашнего очага. Родных у меня нет, жениться без кавции нельзя, а такой девушки, которая бы внесла за меня кавцию и при этом была бы мне по сердцу, я, видимо, не найду. Продавать себя за кавцию женщине, которую не смогу полюбить, — тоже не хочу. А тем временем моя месячная плата с натяжкой, но позволяет содержать семью. Что же мне делать? Законные пути для меня закрыты, сам же закон толкает меня на незаконные. Я знаю вас как честную девушку и не должен бы пользоваться вашим горьким положением. Но я знаю, что оно — безвыходное, и потому думаю, что вам будет лучше стать моей, пусть и вне брака, чем вечной служанкой у кузин. Будем жить вместе, довольствуясь тем, что есть, а когда я дослужусь до высшего ранга — уйду в отставку, и тогда поженимся. Не буду скрывать: это нелегко и нескоро. Но может начаться война, я смогу отличиться — тогда дело пойдёт быстрее. Думайте, как знаете. Скажу о себе: я человек простой, тихий, вырос в бедности, привык к скромности и труду, и если правда то, что я о вас слышал, — мне кажется, я полюблю вас. Если решитесь пойти со мной — будьте в субботу вечером на вокзале со всеми своими вещами. Я достану вам билет. В любом случае — в субботу вечером буду ждать.
Не придёте — ваше право, я не обижусь. А придёте — до свидания!»
Как видите, я выучила это письмо наизусть. Оно и сейчас у меня — единственная реликвия моего счастья. Читая его, я то заливалась румянцем, то бледнела. Меня бросило в дрожь после прочтения, я не знала, что со мной делать, куда спрятать бумагу, куда идти и о чём думать. Вспомнилось, как мама целовала и ласкала меня, подыскивала лучших и богатейших женихов, а позже, когда я начала взрослеть, всё предостерегала меня от военных. Вспомнились разговоры кузин о том, как офицеры обманывают девушек, содержат их, а потом бросают на позор, — и мне стало страшно от этого письма, которое я спрятала под корсеткой, у сердца.