Так и виделось мне, будто там зашевелилась холодная змея. Но потом я подумала о своём жалком и безысходном положении, о том, что и мои кузины недолго бы раздумывали, если бы первый встречный офицер предложил им то, что мне,— а дальше встало перед глазами красивое улыбающееся лицо моего офицера, его мягкий голос, приветливые движения, а особенно его глаза — ясные, глубокие и искренние, — и я уже тогда почувствовала, что не устою против этого первого в моей жизни искушения, что пойду туда, куда зовёт меня надежда хотя бы на короткое, дорого оплаченное счастье.
До субботы оставалось ещё три дня, но за эти три дня я почти не думала о своём будущем. Я прожила их в какой-то непрекращающейся горячке, в каком-то забытьи, в страхе и надежде одновременно. А в субботу вечером, когда мои кузины с отцом вышли на прогулку, я переоделась в лучшее, что у меня было, собрала свои вещи в небольшой узел и пошла на вокзал, не оглядываясь, не говоря никому ни слова — и только уже из Перемышля написала дяде письмо, поблагодарила его за хлеб, за соль и сказала, что ушла на новое поприще.
V
Но что я буду утомлять вас длинным рассказом! Мой офицер был очень добрым человеком. За те полтора года, что мы жили вместе, я не услышала от него ни одного злого слова. После тяжёлой школы, которую я прошла у дяди, он был для меня как солнечный свет и тепло. Приласкал меня, избавил от тяжкой работы, дал отдохнуть, говорил со мной как с равной, любил меня как сестру. Через несколько недель я ожила, пришла в себя. Выйду, бывало, в город — люди оборачиваются, а не раз слышу, как шепчут молодые господа: «Какая красивая барышня!» Офицер купил мне наряды, и видно было, что он меня любит, потому что находил тысячу поводов сделать мне приятное: приносил подарки, книги, цветы.
Только одно случилось не так, как я думала: мы не жили вместе. Ему велено было по службе жить в казарме, — ну а я не могла быть там с ним. Он снял мне комнатку — один хороший меблированный покой; питалась я у соседки, жены какого-то ремесленника, а он приходил ко мне в свободное от службы время, обычно на ночь. Мы пили вместе чай и разговаривали до полуночи. Он рассказывал мне о своей жизни, о своей службе и её трудностях, о том, что происходит в мире. Я сидела, не сводя с него глаз, и, казалось, могла бы слушать его всю ночь. Целый день сидишь одна, читаешь, шьёшь, в окно смотришь, — так ведь жива душа радуется человеческому голосу. А он так умел рассказывать!..
— Ромця, ну расскажи же что-нибудь о себе, — говорил он бывало.
Я чувствовала, что люблю его, и во мне родилось желание удержать его любовь, поэтому я никогда не заставляла себя просить. Мне хотелось показать ему, что я не такая глупая и необразованная гусыня. Я рассказывала мельчайшие подробности своей жизни с тем горячим желанием заинтересовать его, и не раз он слушал, слушал, потом начинал меня целовать, прижимал к себе и говорил:
— Бедное дитя! Кем бы ты могла быть, если бы судьба хоть раз тебе улыбнулась!
Когда с течением времени исчерпалось всё, что я могла рассказать о своей жизни, я рассказывала ему то, что читала и обдумывала днём. И это тоже его занимало.
— Скучно тебе, моё сердечко, — говорил он бывало, — да что уж поделаешь. Такие мы оба бедные сошлись. Думаешь, мне самому не надоела моя служба? Потерпим, Ромця, ещё пару лет, может, всё изменится.
— Милый мой, — говорила я ему на это, — разве я жалуюсь тебе на скуку? Мне не скучно. Я всегда нахожу себе работу, так с чего бы мне скучать! А когда подумаю, из какого ада ты меня вырвал и как я теперь счастлива, то не раз думаю: господи, неужели это слишком большое счастье для меня? Знаешь, я с детства привыкла бояться счастья и всегда думаю, что за каждое счастье придётся расплачиваться, как за какой-то тяжкий грех. По крайней мере, у меня до сих пор всё так и было.
Во время жатвы ему пришлось ехать на манёвры, и мы должны были расстаться на несколько недель. Он всё за меня оплатил, а на прощание сказал только: «Не забудь меня, Ромця! Я тебя люблю!» Он верил мне, что я не предам его, хоть и не знал ещё, что во мне уже жил плод его любви. Я заметила это за несколько дней до отъезда, но не хотела ему ничего говорить, и только теперь почувствовала во всей полноте, как сильно я его люблю. На его слова я разрыдалась и повисла у него на шее, целовала его губы и глаза, не в силах сказать ничего, кроме:
— Милый мой!.. Любимый!.. Золотой!..
Скучно стало после его отъезда. Душно в городе, пыль. Выйду бывало за город, к Сяну, сяду на берегу в таком закутке, где меня никто не видит, и часами смотрю на воду:
Ой, сяду я на пригорок —
А вода всё льётся, льётся...
Ой, не отдавайте меня за нелюбимого,
Пусть он пропадёт, исчезнет!..
Эти слова и мелодия так и вьются в голове, когда под моими ногами мерцает и скользит волна за волной — без конца и покоя. И думаю я тогда: «Что это — вода? Почему она всё течёт? Откуда в горах столько её набирается?» Не раз тянуло меня броситься в её таинственную кристальную глубину. Подо мной плавали крупные краснопёрые голавли, вились серебристые уклеи, лениво дремали на глубине жирные карпы, а у самого бережка, вытянувшись, как полено, затаилась прожорливая щука, и я думала, что там, в воде, и жизнь, и порядок должны быть куда лучше и спокойнее, чем у нас. А иногда, засмотревшись на волны, мне казалось, что и вся наша жизнь — со всеми её бедами, радостями и надеждами — не что иное, как такая вот волна. Одна блестит, другая мутная. Одна шумит и бурлит, другая тихо, едва слышно скользнёт по поверхности и пропадёт без следа. Разве не так же и с нашей жизнью? И хотелось мне не раз броситься в эти кристальные волны, нырнуть в них и раствориться. И не от беды, потому что тогда я не бедствовала. Перед отъездом он оставил мне немного денег, заплатил за жильё и питание, а какие ещё у меня расходы? И о будущем я не думала. Я чувствовала за собой опору — его — и видела только одну цель перед собой — сохранить его любовь, сделать его жизнь сладкой. И если мне и хотелось порой нырнуть в те чистые волны, то лишь от какого-то смутного чувства, что там было бы как-то очень спокойно и мило, что я плыла бы куда-то вечно, без воли и мыслей, покачиваясь на волнах и не думая, не заботясь ни о чём.
Но вот прошёл месяц, манёвры закончились, он вернулся уставший, пыльный, потрёпанный, но здоровый и весёлый. Мне пришлось немало потрудиться, чтобы привести в порядок его бельё и одежду, но эта работа была для меня настоящей радостью. Он получил несколько дней отпуска и всё это время провёл со мной. Мы беспрерывно разговаривали, делились тем, что пережили в разлуке. Он рассказывал, что видел императора, и что тот даже похвалил его за умелое выполнение какого-то манёвра. Мы оба радовались, потому что императорская похвала многое значит при повышении. Несколько раз мы вместе ходили на прогулку — обычно к Сяну, на моё любимое место в зарослях лозы. Он купил себе удочку и пытался ловить рыбу, но обычно безуспешно. И всё же те дни были, наверное, самыми счастливыми в моей жизни. Сидим так вдвоём, глядим на поплавок, молчим, но чувствуем близость друг друга и знаем: одно ради другого готово отдать всё.
Ну, ну, не смейтесь! Бывают такие мгновения в жизни каждого человека. Не обязательно только в книгах о них читать.
VI
— Слушай, Ромця! Мне так пить хочется!
— И мне тоже, — сказала я.
Мы как раз возвращались с прогулки к Сяну. Он уже несколько недель как снова служил, но каждый раз, как только имел свободный вечер, приходил ко мне; я ждала его уже одетая, и мы шли к реке.
— Знаешь что, зайдём сюда, в ресторан, выпьем пива.
Мне стало как-то неловко от этих слов.
— А может, лучше пойти домой и велеть принести пива? — сказала я.
— Э, что за пиво будет! Здесь лучше! Пойдём, не бойся! Чего ты боишься?
Я ничего не ответила, хоть и правда — боялась, сама не знаю чего. Мы сели за стол. Он заказал пиво. Через минуту подошёл к нам офицер, его знакомый, сказал ему пару слов, отдал честь и ушёл. Мы ещё не допили пиво, как пришёл другой офицер, присел рядом, поболтал с ним и как-то странно уставился на меня, при этом я заметила, что мой Олесь смутился. Офицер встал, отдал честь и ушёл. И мы пошли. Олесь был какой-то мрачный, будто сам не свой.
— Милый мой! — говорю я ему. — Тебе неприятно было, что тот офицер так пристально смотрел на меня?
— Дурак! — пробурчал Олесь сквозь зубы.
— Нет, любимый, не говори так, — сказала я. — Сами виноваты, что пошли в ресторан, где каждому позволено глазеть на меня.
— Если бы ты была моей законной женой, никто бы не посмел. А так... А всё равно он, дурак, должен был иметь хоть каплю такта!..
Я чувствовала, как в его груди кипит и бурлит, как гнев душит ему горло, и только теперь поняла, как сильно он меня полюбил.
— Милый мой, — говорю ему, когда мы пришли домой. — Успокойся! Забудь об этом! Я скажу тебе кое-что повеселее!
— Что? — мрачно произнёс он.
Меня холодом облили эти слова, этот тон и тот взгляд, которым он меня смерил, — и я с радостью взяла бы назад своё признание, оставила его на лучшую минуту, но уже было поздно. Я обняла его за шею, наклонила его голову к себе и прошептала на ухо те слова, которые меня саму не раз наполняли невыразимой радостью и утешением.
Его они совершенно не обрадовали. В его глазах мелькнули какое-то отвращение и тревога, даже отвращение. Этот взгляд ужасно меня ранил. Но и его тяжёлое выражение, и боль в моём нутре длились лишь минуту.
Он просветлел, обнял меня, начал целовать и расспрашивать — как, что, когда. И мне было приятно доверить ему тайну, о которой я доселе никому не сказала ни слова. И как он был мил, когда спустя немного начал говорить о разных принадлежностях, нужных для ожидаемого гостя, и так серьёзно, будто этот гость должен был приехать уже завтра. И как мы оба от души смеялись, когда я сказала ему, что такие принадлежности я уже в свободное время приготовила, такие и такие знакомства завела — значит, ему тут нечего и беспокоиться.
Чудесно мы провели тот вечер. Выпили бутылочку вина за здоровье будущего, шутили, даже в унисон спели песню. Но я почувствовала, что с того времени в нём что-то изменилось. Часто бывал мрачен, словно изъеден. Не раз прерывал разговор на полуслове, будто затуманивался или искал рассеянные мысли. А о своей жизни в казарме, о своих отношениях с другими офицерами — ни слова.