Фу, какое свинство!.. Снял картуз и вытер пот со лба. Неужели он дошёл бы до такого? Очевидно — нет. Разве он может пойти против себя, против всего, во что верил, с чем не таился ни перед кем. Таких, как он, горстка, и что они значат в великом процессе жизни? Несколько засохших листочков на зелёном празднике весны. Естественно, с грядки лука не проживёшь, придётся на старости служить. Две маленькие комнатки на окраине. Старая сама готовит еду. Он ходит с корзинкой на рынок. Поставь самовар, Аркадий!.. В самом деле, сумел бы он его поставить? Надо научиться. Антоша да Лида заработают на хлеб, они молодые. А тебе, Мишка, придётся забыть про кремы и вкусные косточки...
Глупая Мишка будто обрадовалась такой перспективе. Скакала ему на ногу и измазала землёй штаны. Но что там штаны! Ему даже приятно было воображать себя бедным, забытым, стёртым великим процессом. Он мученик и добровольно несёт свой крест... Чувствовал, как тело приятно парит, дыхание чистое и лёгкое, а жалость к себе возбуждает аппетит. Такой молодой аппетит и — здоровый, что просто чудо! Догадаются ли только поджарить к ужину молодых шампиньонов, так, как он любит: целенькие, хорошо облить сметаной и оживить зелёным пером лука... Надо было сказать Мотре... Чёрт возьми! Всегда разные истории будоражат ему кровь, заставляют играть. Но, собственно, было ли что-нибудь? Какие-то фантастические похвальбы, глупые угрозы. Они рассеются сейчас, как только поговорить с селом. Всё будет, как было до сих пор, тихо и мирно, потому что чтобы у него кто-то осмелился отобрать землю... У него? Ха-ха!..
— Мишка, avanti!..
Однако дома и не думали подавать ужин.
Софья Петровна ждала его на крыльце, и не успел он даже снять картуз, как она набросилась на него:
— Аркадий, у тебя есть дети!
Под глазами у неё чернели круги.
— Ну, есть, сердце.
— Тут не до шуток. Ты должен ехать к губернатору...
Аркадий Петрович пожал плечами и отвернулся.
— Надо просить, чтобы он сейчас прислал казаков.
— Извини, Соня, ты говоришь глупости.
— А что же, ждать, чтобы мужики землю забрали?
— Ну и заберут. Земля им принадлежит.
— Ты помешался на либеральных идеях. Раз уж ты упрям, я их сама позову.
— Я не потерплю казаков у себя.
— Без них не обойдёшься.
— А я подниму скандал... Не знаю, что сделаю... Пойду в тюрьму... На Сибирь пойду...
— Аркадий, голубчик...
— ...На каторгу пойду, а не допущу...
— Пойми же, Аркадий...
Но он не хотел понимать. Расшумелся, как самовар, который вот-вот должен убежать. Кричал, весь красный и мокрый, топал ногами и так размахивал руками, будто перед ним были не жена, а озверевшие казаки.
Так из разговора ничего и не вышло, только ужин ему испортили. Тем более что забыли зажарить шампиньоны.
— А где же Антоша?
Его за ужином не было.
И по тому, как растерялась Софья Петровна, объясняя что-то бессвязное, как сжала Лида губы, он догадался, что от него что-то скрывают.
Но ничего не ответил.
На другой день Аркадий Петрович проснулся в плохом настроении. Уже в том, как Савка внёс воду и с грохотом поставил на умывальник, а выходя, хлопнул дверью, он почувствовал неуважение к себе.
«Знает, плут, что мужики завтра отберут землю, а с голодранцем не станут церемониться...»
Съел без аппетита завтрак и пошёл по хозяйству. Обошёл сад, амбары, теперь запертые, под которыми склонившаяся Мотра кормила гусей, днём пустые хлева, откуда из глубоких чёрных проёмов шёл едкий запах.
Кучер во дворе мыл фаэтон.
Потом заглянул в конюшню. Там топтались кони и жевали корм, а у дверей лежала большая куча старого навоза. Возле неё, опершись оглоблями о траву, дремала мокрая бочка с водой.
— Ферапонт, сейчас мне перебросить навоз за конюшню! Намёл кучу перед дверью, как на парад…
Кучер разогнул спину и стоял, держа клок в красных руках.
— Слушаю барина.
«Собственно, это ни к чему, — подумал Аркадий Петрович, — но — сказал».
Мимо дворовых ворот шагал Бондаришин и, увидев барина, поклонился.
«Ага, поздоровался, едва снял шляпу, — вскипел Аркадий Петрович. — Что я им теперь! Я им уже не нужен...»
— Хам! — бросил он сквозь зубы, глядя Бондаришину вслед.
Спустившись с крыльца, отправлялся в свою ежедневную прогулку слепой адмирал под руку со своим «миноносцем». Они прошли мимо, не заметив даже.
«И тот сегодня выступает иначе, — подумал Аркадий Петрович о «миноносце». — Радуется, негодник, наверное, что больше не будет баринов...»
Аркадий Петрович направился в поле, как-то так, без цели. Набежала туча. «А сено везут!» — с тревогой вспомнил он. Крупные капли упали уже на картуз, на руки и на лицо. Рожь запахла. Думал, что нужно возвращаться, — и не возвращался. И вдруг тёплые небесные воды густо пролились на нивы в тени сизой тучи, но солнце тут же где-то близко засветило радугу, и дождь прекратился. Тяжёлые капли закачались на колосьях, лёгкий пар поднялся над полями. Аркадий Петрович тоже начал парить. Но он не обрадовался: ему больше уже хотелось туч и дождя, чем солнца. Чёрт побери сено, пусть пропадает!..
Так же бездумно — зачем — вернулся снова во двор. Кучер всё ещё возился с фаэтоном. Куча навоза всё ещё прилепилась к конюшне, теперь чёрная и парящая после дождя.
Аркадий Петрович даже затрясся от ярости.
— Ферапонт! Что я сказал?.. Десять раз повторять? Живо мне за навоз!
Он даже поднял клюку и, потряхивая ею, тыкал в сторону конюшни, пока удивлённый кучер лениво не взялся за вилы.
«Это он нарочно... — думал Аркадий Петрович. — Что будет завтра — ещё увидим, а сегодня я ещё хозяин».
В кабинете он немного успокоился. Снял верхнюю одежду и в одной сорочке лёг на кушетку.
«Глупости. Стоит ли так волноваться? Разве не всё равно, где будет лежать навоз?»
Ему стало немного стыдно за Ферапонта.
Молча полежал, закрыв глаза.
«А теперь что?»
Открыл глаза и посмотрел на потолок.
Ответа не было.
В венецианское окно лилось солнце широким потоком, в сизой его дымке кружились пылинки, в столовой гремела посуда. Накрывали на стол. Аркадий Петрович прислушивался невольно, как стучали там чьи-то каблуки, передвигались стулья, тонко звенел стакан. Всё было как всегда, жизнь шла будничным, обычным темпом, и странно было думать, что случится какая-то перемена. Однако она должна была произойти. Это вливало двойственность в его настроение. Снова собирал всякие тревожные мелочи — нахальный взгляд Савки, упрямство Ферапонта, невнимание к нему встречных крестьян, — и ему хотелось, чтобы неизвестное «завтра» пришло наконец и принесло игру, острую и опасную. Как он будет завтра держаться? Будет стрелять и защищаться или спокойно отдаст мужикам землю? Не знал. И в том, что он до сих пор этого не знал, помимо всяких теорий, таилась любопытная неизбежность завтрашнего дня.
Вынул часы и посмотрел.
— Без десяти двенадцать будет, — сказал вслух. «Значит, — подумал, — осталось меньше суток».
Завтра... Вдруг представил себе завтрашнее утро... Нахлынет с шумом на двор вся громада, будет пронзительно визжать бабы, затевая ссору за землю... дети начнут заглядывать в окна и лазить по крыльцу, словно у себя дома...
Ещё раз вынул часы.
Прошло четыре минуты.
— Ху-ху!..
Поднялся с кушетки на разбитых старческих ногах и подошёл к окну.
Далеко, до самого горизонта, колыхались поля на ветру, равнодушные к тому, кто будет владеть ими, издавна привычные к крестьянским лишь рукам.
За обедом Антоши не было.
И снова кабинет. Снова отзывалась «дворянская кровь», говорил разум, шептала совесть, по-своему каждое, а под всем тем тлела острая любопытность: что будет и как оно будет. Наполнил дом дымом сигары, замерил пол петлями шагов, насытил воздух мыслями, а всё же завтрашний день твердил в нём, как пуля, которую, не разрезав тела, не достанешь.
Через двор промчался Антоша, покрытый пылью, на мокрой лошади, и было слышно, как прошёл прямо в комнату к Софье Петровне, а в столовой тем временем готовили для него еду.
«Уже немного осталось... ночь и несколько часов», — поглядывал на часы Аркадий Петрович.
Тени росли. Солнце собиралось садиться за конюшню. Пастух пригнал с поля скотину. Коровы важно несли в стойла своё голое розовое вымя и крутые рога. Жеребята скакали по зелёному двору.
«Неужели завтра и это перестанет быть моим?» — с грустью подумал Аркадий Петрович и вдруг услышал, как Лида говорит:
— Ты не тревожься, папа, но...
— Что такое? — быстро обернулся он к дочери. Она стояла в дверях с бледным лицом мадонны и скорбно растягивала губы.
— Не надо очень тревожиться... пришли казаки...
— Как... казаки?
— Губернатор прислал... Стоят на дороге... Аркадий Петрович даже отшатнулся. Кровь внезапно залила ему лицо, даже лысину обожгла, а среди этого пожара белели желтоватые усы и сердито плавали глаза, серые, выцветшие, как два замёрзших озерца.
— Что же это такое? Я не просил... А, понимаю, это против меня заговор... Чёрт... я не допущу... Позвать Антошу...
Он даже поднял руку, сухую, барскую и белую руку, которой будто собирался побить Антошу.
— Я думаю, что... — растерялась испуганная Лида. Она что-то хотела сказать, чтобы успокоить отца, но он бегал, как раздражённый петух, который бьёт себя крыльями и вытягивает шею перед упорным боем:
— Позвать Антошу!
Запылённый и взмокший, на разбитых седлом ногах, стал в дверях Антоша. За ним пряталась встревоженная мать.
— Ты привёл казаков?
— Я или не я, это, папа, не важно, — засюсюкал Антоша, расставив ноги в офицерских штанах.
— Ага! Не важно... Ну, хорошо. Так я же вам покажу... Я прогоню их быстро… Пусти́те! — кричал он на всех, хотя его никто не держал, и бегал по дому, словно совсем потерял рассудок.
— Аркадий... успокойся, Аркадий... — умоляла Софья Петровна, раскинув руки в дверях. — Ты же видишь: ночь, люди шли долго, устали, голодные, мужики их не принимают в селе... как же так можно...
— А! Что мне люди... хорошие люди!.. У меня — и казаки... Пусти́те меня сейчас...
— Но ведь, папа, мне кажется, что... — вмешалась Лида.
— Прогнать не трудно, — перебил Лиду Антоша, — только что из этого выйдет... Корма в селе теперь не достанешь, да и мужики добровольно не дадут... разве что грабить будут... Если ты этого хочешь, то прогоняй...
— Ах, бедные кони, — вздохнула Лида, — что же они виноваты...
— Что ты сказала? — остановился напротив неё Аркадий Петрович, подняв брови.
— Я говорю, папа, что кони не виноваты...
— Их бы можно поставить на ночь под навес возле конюшни, — сказал Антоша.
— И дать корму... не обеднели бы от этого... — добавила Софья Петровна.
— Оставьте, прошу, свои советы при себе! Мне они не нужны...