Рассказ
— Савка! Где мой одеколон?
Аркадий Петрович Малина высунулся в окно и сердито крикнул вслед своему лакею, который помогал распрягать вспотевших лошадей после фаэтона.
Он стоял разгорячённый, в одной рубашке, расстёгнутой на груди, и нетерпеливо следил, как Савка в синем ливрее с галунами бежал через двор.
Одеколон был тут, на туалетном столике, но Аркадий Петрович его не заметил.
— Вечно куда-нибудь засунешь!..
Он кисло пробурчал, принял из рук Савки флакон, снял рубашку и начал обтирать одеколоном белое, желтоватое от старости тело.
— Фу-у!.. Как приятно освежает! — Потёр ладонью грудь, где густо серебрились тонкие волоски, освежил подмышки и облил холодком лысину и руки, тонкие, старчески вялые, с сухими пальцами на концах. Потом достал из шкафа свежую рубашку.
Собственно, он был в прекрасном настроении, как всегда после разговора с крестьянами своей деревни. Ему было приятно, что он, старый генерал, которого соседи считали «красным» и опасным, всегда оставался верен себе. Как всегда, он и теперь, в эти тревожные времена, отстаивал взгляд, что земля должна принадлежать тем, кто её обрабатывает. «Пора нам уже расстаться с господством», — подумал Аркадий Петрович, застёгивая левый манжет, и, принимаясь за правый, сразу вспомнил, как радостно гудело сельское собрание, когда он объяснял крестьянам их право на землю.
Это всегда его волновало, и после таких разговоров он чувствовал бодрость и аппетит.
Заправлял он как раз рубашку в штаны, когда скрипнули двери, и к нему кинулась Мишка — любимая собачка, породистый фокстерьер.
— Где ты, шалунья, была? — наклонился к ней Аркадий Петрович. — Ну-ка скажи, где ты, шалунья, была? — Он ласково щекотал ей шею и уши, а она морщила носик, крутила обрубком хвоста и пыталась лизнуть его лицо. — Где ты шлялась, непутёвая?
В окна било полуденное солнце, и видно было, как целым морем куда-то уходили ещё зеленые нивы — девятьсот десятин барского поля, то спускаясь в лощину, то снова вздымаясь волной.
Аркадий Петрович провёл гребнем борозды на редких волосах, расчёсал усы, жёлтые на концах, и долго любовался сухим высоким лбом и благородным барским лицом, отражавшимся в синеватых водах туалетного зеркала.
Серые глаза, немного холодные и уже поблекшие, плавали на белках среди красных жилок, и это его тревожило: «Надо снова положить примочку!» Сбоку на носу он заметил прыщик, достал из несессера кольдкрем, смазал и припудрил.
— Есть!
Ему хотелось есть, как молодому двадцатилетнему парню, и это его радостно возбуждало. Как всё забегает в доме, когда узнают, что он голоден! Как ахнет жена, его заботливая старушка Соня, как забеспокоится Савка, и все будут смотреть ему в рот. Он так редко испытывает аппетит…
Но Савка не приходил с докладом.
Аркадий Петрович выдвинул ящик комода и достал оттуда аккуратно сложенную блузу, шерстяную, серую, à la Толстой.
Приятно дрожа освежённым телом, просовывая руки в рукава, он чувствовал себя демократом, другом народа, которому нечего бояться. С тех пор как он оставил своё министерство и поселился в деревне, крестьяне его полюбили. Ещё бы! Он крестил и венчал, дарил лесосеку, давал советы, его звали «батюшкой». Он с удовольствием думал об этом и одновременно о том, что на обед сегодня будут молодые шампиньоны, которые Палажка утром принесла в подоле с огорода.
И как раз в это время Савка показал в дверях две белые в перчатках руки и покорно объявил, что подан обед.
Аркадий Петрович, широкий в своей блузе, как колокол, вошёл в столовую.
Сразу загремели стулья, и склонились над ним, целуя руки, — с одной стороны Антоша, его лысеющий сын, а с другой — дочь, белокурая Лида, двадцатипятилетняя вдова. Они ещё не виделись сегодня: Антоша недавно приехал с хутора, а Лида спала до полудня.
Софья Петровна — Соня, — в свежем летнем капоте уже держала в руке серебряный половник. Перед ней паровал борщ. Стол был накрыт на девять персон.
Аркадий Петрович опустился в широкое кресло во главе стола и похлопал рукой по соседнему стулу:
— Мишка! Сюда!..
Фокстерьер посмотрел на него косым глазом, вскочил на стул и сел на свой обрубленный хвостик.
— Где же Жан? Позовите Жана... — обратился ко всем и ни к кому в частности Аркадий Петрович.
Но тут как раз отворились двери, и слепой Жан, брат жены, адмирал в отставке, вошёл под руку со своим «миноносцем», как он называл лакея.
Высокий, крепкий, словно грот-мачта, плохо выбритый, Жан ощупывал грубой палкой пол и едва сгибал колени, закостеневший и негнущийся в своей слепоте.
Его долго и шумно усаживали на место, а «миноносец» встал сзади за креслом.
— Добрый день, Жан! — приветствовал его с почётного места Аркадий Петрович. — Что снилось?
Все улыбнулись на эту ежедневную шутку, а Жан охотно, как ни в чём не бывало, начал рассказывать, уставив бельма куда-то в стену через стол.
— Приснился город. Не те неэстетичные коробки, что вы называете домами. Это была не куча грязи и мусора, не логовище человеческой нужды… словом, мне приснилось не то, что вы зовёте городом.
Он даже поморщился.
— Я видел прекрасный, невиданный город. Всё, что создали люди в архитектуре, шедевры давние, современные и будущие, красота и удобство, храм, достойный человека… Только ваши потомки…
— Жан, твой борщ остынет…
— Ах, извини, Соня... Ну, мой миноносец № 17, завязывай салфетку...
— Слушаюсь! — встрепенулся «миноносец № 17» (по порядку лакеев, которых Жан часто менял). Он уже давно держал наготове салфетку.
— Я думаю, что-о... — ласково заговорила Лида, склоняя набок белокурую головку мадонны.
— Начали возить сено, Антоша? — поинтересовался Аркадий Петрович.
Антоша не слышал. Он как раз накладывал своему легавому псу Нептуну, сидевшему на стуле рядом, кости на тарелку, и всем была видна лишь его макушка с редкими волосами.
Софье Петровне неприятно было смотреть, как Жан ест неаккуратно, оставляя в усах куски свёклы, и она обратилась к сыну:
— Антоша, отец спрашивает тебя про сено...
— Ах, извини... — поднял он загорелое лицо и забормотал: — Вместо двенадцати везут только десять возов. Артём повернул что-то два раза да и бросил: говорит, что его Ксенька наступила ногой на железные грабли и надо фельдшера звать, — врёт, конечно... А Бондаришин ещё зимой взял деньги, а теперь выкручивается...
Антоша стоял мокрый и красный от борща и хозяйских забот. На его белом лбу густо выступила роса, а глаза сделались сонными.
Он знал всё, что делается в деревне. Имел не меньше десятка детей от деревенских девушек и не раз мерился силой с самыми крепкими парнями, несмотря на офицерский чин.
— Все они такие! — сердито вздохнула Софья Петровна и погладила таксу, сидевшую рядом на кресле, тяжело выпятившую свои рыжие груди, словно в жилетке.
— Вы придираетесь, дети мои, — благодушно заметил Аркадий Петрович, доедая борщ. — Мужик имеет такие же нужды и заботы, как и мы, грешные...
Он был в прекрасном настроении после сегодняшнего схода.
— Безусловно, мне кажется, что отец... — снова мягко наклонила голову мадонны Лида и кисло растянула свои широкие, бледные губы.
Но Антошу это рассердило. Вечно эта Лида! Её научили либеральные студенты, как граммофонный диск, а она повторяет глупости!..
— Мужик мужиком, что бы там ни говорили... Ты его мёдом, а он...
Седой адмирал («броненосец», как он себя называл) уловил опасность от такого разговора.
И пока Савка, ловко двигая руками в нитяных перчатках, убирал тарелки от господ и собак, он начал рассказывать свой второй сон.
Он был будто на концерте. Это была музыка новых поколений, неслыханные сочетания звуков, нечто такое, перед чем Бах, Гайдн и Бетховен — пигмеи...
Антоше стало скучно. Он уже слышал дядины сны и считал лучше заняться своим Нептуном.
Отрезал кусочек хлеба и положил на нос.
— Тубо!
Нептун сидел важно и недовольно щурил глаза.
На мгновение в столовой стало тихо.
— Пиль!..
Только Лида тянула длинную открытую шею и ласково склонялась к дяде.
Но её Мильтончик, подстриженный пудель в боа на шее, как дама, и с голым задом, царапнул её лапой по руке, требуя еды.
Она обернулась к нему, поправила бант на собаке, такой же голубой, как её платье, и дала Мильтону бутерброд с маслом.
Хозяйка ждала, чтобы подали жаркое.
— Теперь действительность удивительнее снов! — пожала она плечами и посмотрела куда-то на потолок. А Антоша подхватил:
— Что правда, то правда. Такое творится кругом, что не знаешь, чем кончится. Вчера, говорят, землю барона Клейнберга мужики заорали. Вышли с плугами в поле всей деревней и прогнали бароновых пахарей.
— Как! Уже отобрали?
— Фью-ю! — свистнул Антоша. — Нет уже у барона имения, да и сам убежал... Страшно, что делается повсюду, а тут ещё вы, папа, со своим либерализмом.
— Ах, ах! — вздохнула хозяйка дома.
— Ну, нам не придётся бежать, — рассмеялся Аркадий Петрович. — Нас не тронут. Правда, Мишка, нам с тобой ничего не будет? Правда, собака? — Он щекотал ей мордочку, а она раскрывала розовую пасть, слегка брала его палец в зубы и крутила обрубком хвоста. — Я своих мыслей не имею нужды скрывать... — Он вынул палец и держал в стороне. — Ну вот. Мужики имеют право на землю. Не мы обрабатываем землю, а они. Ну вот. Я и говорю это издавна...
— Аркадий!.. Laissez donc… le domestique écoute!.. [1] — Софья Петровна с испугу заговорила басом. Однако это ничуть не помогло.
— Потому что ты бы, сердце, вечно хотела господствовать. Довольно. Погосподствовала — и хватит. Надо и другим. Не бойся, всю землю не отберут, оставят немного и нам... так, десятин пять... Я на старости лет стану бахчевником. Надену широкий соломенный колпак, отпущу бороду до пояса. Я буду сажать, ты собирать, а Антоша возить в город... Ха-ха!..
— Он ещё шутит!
Софья Петровна сердито обвела взглядом всю семью и четырёх собак, что сидели за столом, но посочувствовал ей только Антоша.
В знак протеста он налил себе рюмку водки, опрокинул сразу и, откинувшись в кресле, заложил руки в карманы своих офицерских брюк. Жан спокойно жевал жаркое под защитой «миноносца», Савка делал вид, будто его в комнате нет, а Лида растянула губы и наклонилась к отцу.
— Я была уверена, что-о...
Но Антоша не дал ей закончить:
— Шутить хорошо в семье, а зачем же папа проповедует это мужикам. Они настроены так, что каждую минуту чего-то ждёшь...
— Я не шучу. Пора отбросить предрассудки. Хочешь есть — работай, моё сердце. Ну вот.
Он был весёл, развивал дальше свой план и с ещё большим аппетитом накладывал на тарелку целую гору салата, не замечая даже, что бедная забытая Мишка, не сводя с него глаз, без конца облизывает мордочку и крутит хвостом.
— Лида в своём чудесном платье, что так ей к лицу, каждое утро будет выгонять корову, а вечерами доить её, подоткнув подол...