Ха-ха!..
— Что касается меня, то я...
— Вот и прекрасно...
Подают сладкое. Савка звенит ложечками и протягивает белые в перчатках руки между локтями господ и собачьими мордами. Жан посадил пятно сметаны на адмиральский мундир, и «миноносец» старательно вычищает салфеткой влажное место. Такса Софьи Петровны лижет тарелку, а Мильтончик, позабыв приличия, тихонько скуля, старается обратить на себя внимание.
— Аркадий! Тебе положить ещё крема?
— Клади, клади, ma cherie [2], я сегодня голоден. Нет, в самом деле он чувствовал бодрость после сегодняшнего схода, где решительно стоял за то, что народ имеет право на землю.
— Блажен, иже и скоты милует... — ответил текстом на свои мысли молчаливый Жан и осветил бельмами щетинистое лицо. — Миноносец! Дай папироску...
— Есть!
— Браво, Жан, браво!.. — рассмеялся Аркадий Петрович. — То скоты, а то люди...
Ну, пошли цитаты из святого писания. Антоша терпеть их не мог. Он бросил в угол комнаты смятую носовую платок, а Нептун вскочил и принёс. Забавно было смотреть, как Нептун на бегу хляпал отвислым ухом и трепал белую тряпку под чёрным холодным носом.
— Нептун, иди сюда!..
Он осторожно вынул из пасти собаки мокрый от слюны платок.
Но Нептун вдруг застыл. Поднял голову вверх и дважды грубо гавкнул. Заволновались другие собаки, а Мишка бросилась к двери и, поджав короткий хвостик, залилась звонким лаем.
— Кто там? Посмотри, Савка.
Савка вернулся и сообщил, что пришли мужики.
— А! Мужики... Зови их сюда.
— Аркадий, может, ты прежде кончишь обедать. Они подождут.
Аркадий Петрович ни за что не хотел... Он уже кончил. Мужики вошли и гурьбой стали у порога. Среди них был и Бондаришин, который взял деньги, но сегодня не выехал на барское сено.
— Ну что скажете, люди?
Люди молча топтались на месте, белые, как овцы в своих полотняных рубахах, и смотрели на сверкающий посудой стол, за которым сидели господа и собаки.
— По какому делу пришли?
Рыжий Панас моргнул на седого Марка, а тот толкнул локтем Ивана. Иван же думал, что лучше всех скажет кум Бондаришин, и все согласно закивали на него. Бондаришин не решался выйти из тесной кучки и оттуда поклонился ласковому барину.
— Пришли к барину поговорить за землю.
— Я очень рад. За какую землю? — Бондаришин умолк и оглянулся на кума. Тогда Иван помог:
— За барскую, прошу ласкового барина…
— Потому что теперь, значит, такие времена настали... — добавил Марко...
— Да и барин сами нам говорили... — не удержался Панас. А Бондаришин уже закончил:
— Вот община и решила... Будем отбирать землю у барина...
— Что?
Аркадий Петрович неожиданно вскрикнул.
Он встал из-за стола и приблизился к ним с салфеткой в руке.
Но люди были так спокойны, словно пришли посоветоваться только о обычных хозяйских делах.
Седой Марко тоже низко поклонился и смиренно пробормотал:
— Мы не хотим обидеть барина... чтобы всё мирно, по-божески было...
— Цыц, пусть говорит кум Бондаришин, — отстранил деда рукой рыжий Панас.
Теперь уже вся семья — Софья Петровна, Антоша и Лида — покинули свои места и встали за спиной хозяина дома.
Лишь слепой Жан остался сидеть, сверкая бельмами на собак, которые вылизывали тарелки.
А Бондаришин вёл дальше так же покорно и словно безразлично:
— Не приведи бог... оставим и барину немного земли... на какую грядку, на лук, значит, или что, чтобы приправка была... да на крокет...
— Ах, ах! — стало дурно Софье Петровне, и пока Лида подавала ей воду, Антоша заложил руки в офицерские штаны и процедил сквозь зубы:
— Вот негодяи!..
— Мы уж так, потому что барин были добры к нам, спасибо ласковому барину, — кланялся Бондаришин.
— А как же... Грех что сказать... все барина «батюшкой» зовут... — гудели за ним.
— Ну, хорошо, — сдержал обиду Аркадий Петрович. — Не отказываюсь от своих слов... Коли так решила община...
В его голосе уже звучал холод.
— Аркадий! Что ты говоришь!.. Как смеете вы!.. — волновалась Софья Петровна.
Антоша порывался что-то сказать, и синие жилы вздулись у него на белом лбу.
— Так вот так, барин... через два дня у нас праздник, тогда община и поделит землю. А пока пусть барин сами подумают, где им оставить грядки... возле дома или в поле.
— Конечно, возле дома... удобный навоз... и под рукой будет... — вставил с советом рыжий Панас.
— Через два дня уж барин сами обдумают... Мы не хотим сразу... потому что вы у нас добрые, спасибо ласковому барину и вашей барыне... Они нас никогда не забывали...
— Авжеж... то порошку там, то мази какой... конечно, наши баре... Оставайтесь здоровы...
И пока выходили мужики, все стояли словно окаменевшие, только Аркадий Петрович мял в руке салфетку.
Но Софья Петровна быстро пришла в себя:
— Аркадий! Ты с ума сошёл! Ты не смеешь отдавать земли. У тебя дети!..
— Этого нельзя оставить! Тут нужны меры... — горячился Антоша и так толкнул Нептуна, что собака взвизгнула у него под ногами.
Только Лида всё ещё ласково тянула к отцу свою открытую шею и растягивала в улыбке, хоть и бледной, широкий рот.
— Ах, оставьте меня в покое! — раздражённо вскрикнул Аркадий Петрович. — Поймите же, наконец, что я иначе не могу...
Смял салфетку, бросил на стол и выбежал из дома. Среди шума и суматохи, что поднялись после этого, Жан вдруг пробасил:
— Ну, миноносец, разводи пары. Пора нам выходить в далёкое плавание...
— Есть! — встрепенулся «миноносец».
Но плавания не получилось.
Все решили, что нужно сейчас же посоветоваться вместе, и пригласили Жана.
А чтобы прислуга не слышала, взяли его под руки и вышли из столовой вместе со всеми собаками.
Только Мишка куда-то исчезла.
* * *
Мишка нашла своего хозяина лишь в кабинете. Он стоял у стеклянных дверей, ведущих на террасу, и следил, как с назойливым жужжанием билась о стекло муха. Мишка ткнулась носом в его сапог, но он её не заметил. Тогда она запрыгнула на дверь, чтобы достать муху, но не поймала, устала и легла в углу на подушку.
Сквозь стекло виднелись белые колонны террасы, а за ними цветник. На клумбах горели маки, а ранние левкои только что распускались. Аркадий Петрович каждый день смотрел на цветник, но только сегодня он его заинтересовал. Отворил дверь и подставил лысину солнцу. Потом тяжело сошёл по ступеням и присел над цветами.
Но они уже перестали его занимать. Он чувствовал что-то тяжёлое в себе и не хотел признаться, что это обида. Естественно, они имеют право на землю, он всегда придерживался такой мысли и всегда её высказывал, но чтобы у него... Вот тебе и добрые «соседские» отношения! Вспомнил все свои советы и помощь, кумовство и сельские свадьбы, на которых он играл роль свадебного отца. Того самого Бондаришина он, кажется, крестил... А теперь всё это забылось!
— Грядка лука и на крокет... Ха-ха!..
Солнце напекло ему лысину. Оно неумолимо и непрерывно лилось на цветник и на поля, что куда-то бежали с холма на холм, до самого края неба.
Вернувшись в дом, он надел картуз и, вместо того чтобы лечь на кушетку, как привык после обеда, вышел во двор. Широкий двор зеленел газоном. Кучер возился с фаэтоном, а Савка крутился возле него. Наверное, уже обсуждают новости! Аркадий Петрович хотел приказать оседлать коня, но не решился, словно оказался на чужом хозяйстве. Молча прошёл он мимо них в ворота и очутился в поле. Рожь уже красовалась. Жёлтые пылинки цветения тихо колыхались на тонких волосках вдоль колосьев, и незаметная пыльца золотилась на солнце. Детские глазки-васильки выглядывали из зарослей. Мишка вдруг зашелестела в ржи и побежала тропинкой вперёд. Поля то медленно скатывались в долину, то поднимались на пологие холмы, словно земля в сладкой истоме выгибала спину, а Аркадий Петрович, отдавшись на волю зелёных волн, старался ни о чём не думать и только всматривался в таинственную глубину густых зарослей ржи, только чувствовал под ногами нежную мягкость межи. Правда, из поля доносились какие-то голоса, что-то говорили, но он не хотел их слушать. Хотел покоя и уединения. Но чем дальше он углублялся в поле, тем яснее поднимался из земли голос, мягкий, коварный, и спорил. И тут он впервые почувствовал всем телом, что это отзывалась к нему его земля, что он с нею так сросся, как с женой, с сыном, с дочерью. Что здесь, где он ступает, ходили ноги отца и деда, и над полями звучал их голос, голос целого рода Малин. Что всё, чем он гордится и что ценит в себе, его ум, вкус и культура, даже его идеи — всё взрастили, всё взлелеяли эти поля.
Но Аркадий Петрович уже смеялся над собой:
— Ха-ха! Заговорила дворянская кровь.
Усилием воли он отогнал все мысли и пошёл дальше. Слева, у влажной низинки, кончалась рожь и начинался луг. Здесь паслись коровы и жеребята. Пастушок Федька, завидев барина, снял рваный картуз и так стоял, босой, с сумкой через плечо.
— Надень картуз! — крикнул Аркадий Петрович.
Пастух не расслышал и побежал к нему.
— Картуз... надень картуз!
Коровы разбрелись по лугу, гладкие, сочные, как и трава. Жеребята подняли головы к своему хозяину и ждали, напрягши жилы на крепких шеях, готовые прыгнуть и умчаться по лугу на тонких упругих ногах.
Подошёл к любимому Ваське и начал чесать ему шею, а Васька положил морду ему на плечо, мечтательно смягчив выражение пугливых глаз. И так они долго стояли в какой-то звериной дружбе, и обоим было приятно — одному чесать, а другому, чтобы его чесали.
«И это заберут...» — горько подумал Аркадий Петрович, двинувшись дальше.
Он шёл по свежей траве, влажной от болотца, а солнце зажгло зелёным огнём конский щавель и стебли репейника.
Что-то было сегодня особенно привлекательно в его земле, как на лице покойницы, с которой прожил всю жизнь, а теперь должен проститься навеки. Какие-то цветы и травы, невиданные прежде, тихая ласковость контуров, запахи трав и земли, тёплые родные просторы.
Высокие вербы шумели над канавой, и небо между ними синело, как эмаль. Перескочив ров, искупавшись в материнке и полыни, он снова вышел на тропинку. По одну сторону волновалась рожь, по другую — желтела глиняная круча с чубчиком красных маков. Как красиво! Ему казалось, что он здесь впервые. Не чужое ли, случайно? Нет, он шёл по своему. Странно, как мало он знает своё имение. Мухи жужжали в цветах. Мишка рылась в глине и нюхала ямку. Тропинка мягко поднималась вверх и местами пропадала в густых лопухах. Теперь поле всё шире раскрывалось, всё дальше стелило свою одежду, и когда он поднялся на холм, перед ним во всей красе предстали все нивы, зелёное пятно низкого луга, далёкая полоска леса. И тут, стоя в центре своей земли, он больше почувствовал, чем подумал, что никому её не отдаст.
— Буду стрелять, если придут...
Это так неожиданно вырвалось вслух, что он не поверил и оглянулся.
Разве это он?
Но вокруг только поля катились с холма на холм.
Ему стало стыдно.