И разные с ней обмороки тут, и всякие обмирания. Сама Марья Павловна оторопела, ускользнула и заперлась в своей комнате.
— Напой, Любочка, напой её липовым цветом! — говорит Любови Михайловне.
Любовь Михайловна этою вестью и сама что-то была словно уколота.
А у горькой Анны Михайловны только губки побелели крошечку, как услышала.
Тут нашей старшей барышне замужество. Пришёл полк в наш город. Стала она ездить туда чаще да чаще. Там, глядим, к нам полковник пожаловал. Этакий дородный, пучеглазый, лет уж за сорок человек, что, кажись, ему бы только на именинах пировать, да за здоровье пить, а не по летам зазнобчив был. Уж такой зазнобчивый, что боже упаси! И всё он барышне признавался: "Я,— говорит,— я для любви рождён!"
Она этак улыбнётся ему; дескать, очень хорошо это.
"Я,— признаётся всё,— человек теперь горемычный; сижу иногда в нежных мыслях и что вижу перед собой? Усач какой-нибудь ощетинится, стоит с докладом". Честил это, видно, своих капитанов разных и майоров.
Этак всё рассказывал, рассказывал, да раз на колени перед ней со всех ног: "Ваше имя Любовь, как могу я устоять? Осчастливьте! А то,— заверяет,— я погибну! Не хочу ни чинов, ни почестей добиваться; так и умру полковником!"
Ну, она: "Боже мой! Зачем умирать?" Я, мол, вас осчастливлю. И тут же они кольцами обменялись. А приданое у ней уже давно было заготовлено,— так через две недели и свадьбу сыграли.
Обед задали пышный. Весь полк накормили и напоили.
И всех зазнобила молодая хозяйка. Весёлая да ловкая — хороша была! Сам полковник-то словно в уме тронулся от счастья своего: вынет это платок из кармана, встряхнёт и опять спрячет; или ни с того, ни с сего возьмёт полный стакан воды и за окошко выльет. Даже генерал, важный человек, суровый, всё будто наказать кого собирается, и тот загляделся на молодую.
— Ваше превосходительство!— кто-то его окликнул.
— Что моё превосходительство! — говорит и рукой махнул: так позавидовал!
Переехала полковница молодая в город на житьё. Отпала охота у тётенек нас проведывать. Одна в доме осталась Анна Михайловна.
Сергеевна скоро померла. Да и Анна Михайловна пожила недолгий век: с того дня так и не поправлялась.
Об Андрее Андреевиче не поминала она никогда, а в душе повсегда его имела. Знала, что уж женат, и всё об нём гадала. Напоследок вся гаданьям тем и предалась, жила ими. И гадает о нём, бывало,— выйдет ли ему бубновая радость, весёлая дорога, она задумывается: какая ему радость? Куда ему дорога весёлая? Выйдет ему пиковый удар, она пуще ещё тревожится: какой это удар ему?
А ему ни пиковых, ни каких ударов. Завёл, слышали, вороных лошадей да усы отпустил. Жил он себе припеваючи, а она всю ему душу свою расточала до капли самой последней.
Так и до смерти дожила. Уж слабыми руками, бессильными, всё карты раскладывала, всё ещё гадала. Может, часа за два только до смерти она о нём гадала, и думала-размышляла, что хорошо ему вышло.
— Ни одной печальной карточки,— говорила про себя,— всё около него весёлые легли; ему хорошо, ему весело…
С вечера этак говорила, гадала, а в ночь и скончалась.