Кайдашева семья Страница 2

Омелько, брось мастерить. Уже перевалило за полдень.

— Оставь мне полдник на столе — я сейчас приду, — отозвался Кайдаш из сарая, не поворачивая головы.

Сыновья с матерью пошли в дом, а отец всё сидел на скамье и работал. Он не ел в ту пятницу и не пошёл полдничать.

Сыновья поели и снова вернулись к работе, а старый Кайдаш всё трудился. Солнце уже низко опустилось над лесом, а он и не думал прерываться на еду.

На звоннице ударили в колокол, и тонкий, звонкий гул задрожал и разлился по селу, эхом отразился от близкой горы, покрытой лесом, отскочил и зазвучал у дальней вершины, а потом затих где-то далеко за густым лесом, становясь всё тише, пока совсем не растаял в лесных впадинах. Старый Кайдаш отбросил струг, перекрестился, надел свиту и шапку, подпоясался и пошёл в гору к церкви.

— Омелько! Омелько! — крикнула Кайдашиха тонким голосом. — Не забудь после церкви зайти к пану и взять деньги за телеги, потому что завтра надо ехать в Богуслав на ярмарку. Завтра же ярмарка! Слышишь?

— Да слышу, слышу! — отозвался Кайдаш из-за двора и пошёл в гору к церкви.

— Только, прошу тебя, не заходи в шинок. Пропьёшь деньги — нечем будет ехать на ярмарку, — снова крикнула Кайдашиха, выглядывая с сеней.

Кайдаш пришёл к церкви; она была ещё заперта. Он сел у дверей на каменных ступенях и положил шапку рядом. За вершинами, покрытыми лесом, пылал вечерний свет солнца. Все шпили чернели в тени, а между ними свет прорезал долины пучками, заливал впадины золотыми полосами, проникал сквозь верхушки деревьев и сиял сквозь листву, как сквозь хрусталь. Над лесом разлился дивный покой, а звон гудел и дрожал над вершинами, тройным эхом отражаясь. Кайдаш сидел, словно окаменел, и на его лице разливались тоска и грусть. Сторож зазвенел ключами, отмывая тяжёлый замок. Кайдаш вздрогнул, будто проснулся.

Церковь отворили. Пришёл священник с дьячком и начали службу вечерни. Пономарь был в поле. Кайдаш пошёл в алтарь служить за пономаря, зажёг свечи перед иконами и подал кадильницу священнику…

Церковь была совершенно пустой, только в женской половине стояли три старушки в намётках. Кайдаш молился, стоя на коленях, не отрывая ясных глаз от царских врат, а его широкое бледное лицо стало жёлтым, как воск, — жёлтым, как у монаха.

Выйдя из церкви, Кайдаш направился к пану за деньгами. Он был хорошим колесным мастером: делал телеги, бороны, плуги и сошники как для панства, так и для крестьян, и хорошо зарабатывал, но никак не мог удержать деньги — они у него уносились прямо к шинкарю. Крепостное прошлое наложило на него свой отпечаток.

Получив деньги, Кайдаш пошёл домой, но возле самой дороги стоял шинок. Он не ел весь день. Голод сдавил ему живот. «Надо выпить хоть одну чарку: одна чарка — не грех, ведь уже от голода шкура ноет», — подумал Кайдаш и зашёл в шинок.

Внутри было несколько мужчин. За столом сидел его кум с лысиной на весь череп. Кайдаш сел с ними и начал беседовать, выпив чарку.

— Вот, куме, так устал — аж спина болит, — сказал Кайдаш.

— А что ты делал такого тяжёлого? — спросил кум.

— Всё вожусь с телегами да оси подделываю. Эта проклятая гора мне не одну телегу изломала! Сколько я осей перебил на том иудовом склоне — и не счесть.

Дорога к селу шла мимо самого огорода Кайдаша. Она спускалась с крутого склона, как с печи. Телеги с снопами иногда скатывались с горы и волокли за собой и волов.

— Заставь сыновей немного разрыть путь, — сказал кум.

— А разве я один с той горы снопы вожу? И ты ведь тоже ездишь. Чего бы и тебе не разрыть, — сказал Кайдаш, осушив вторую чарку.

— Видишь, у меня и так дел полно. Я ведь не сижу, руки сложа, — возразил другой. — А вообще-то, да, дорогу бы хорошо разрыть, да ещё по диагонали.

— Конечно, наискось — чтоб не так круто было: ну, скажем, от того кустарника до моего забора, — сказал Кайдаш, махнув пальцем.

— Или хотя бы наоборот: от твоего забора, где старая груша, к кустарнику, — сказал кум, махнув пальцем в другую сторону. — Тогда телеги были бы целы.

— Так было бы даже лучше… и ещё бы заступом пройтись под самым забором за тем чертовым бугром, — сказал Кайдаш, выпив чарку и закурив трубку. — А то село там — как шишка у тебя на лысине, куме! Уже тот каторжный бугор сидит у меня вот тут, в печени.

— Если бы ты знал! Я из-за него чуть не надорвался — спину выкрутило. Как ни езди, всё спиной телегу подпирать, — сказал кум. — Всю спину исколол к чёртовой матери.

— Кажется, куме, ты сам катился с той горы со своей Ганной, когда возвращались с крестин? — сказал из угла один мужик.

— И как люди ездили с этой горы, да не разрыли её, сколько Семигоры стоят, — ворчал Кайдаш, наливая чарку из кварты.

Солнце уже зашло, стемнело, а Кайдаш всё пил в шинке, пока не пропил половину денег, и только пьяный поплёлся домой.

Кайдашиха с сыновьями уже поужинали. В доме улеглись спать, когда отец забарабанил в дверь.

— Жена, отворяй! — закричал Омелько и начал колотить кулаком по двери.

— А где ж ты, бродяга, шлялся до сих пор? — крикнула Кайдашиха из дома. — Не отворю! Ночуй снаружи, если пропил деньги. Хоть под забором ложись — мне всё равно.

— Отвори, а то окна повыбиваю! — орал Кайдаш, колотя в дверь ногой так, что хлипкие двери трещали.

— Если разобьёшь — сам и вставишь. Завтра ярмарка в Богуславе, — отозвалась жена.

Лаврин встал и открыл отцу дверь. Тот вошёл, покачнулся, прошёл мимо дверей в хату и начал шарить по стенам в темноте сеней. Вместо двери он нащупал лестницу и свалил её, угодил в бочку с водой, скинул крышку и плюхнулся в воду обеими руками.

Кайдашиха набрала бочку полную до краёв. Вода хлынула на пол.

— Жена! Куда ты, вражья душа, двери подевала? — кричал Кайдаш. — Или это я в пруд угодил? Святая пятница меня наказала! Пропаду, видно!

Ему казалось, что он идёт по узкой плотине под ивами и упал в пруд.

— Да ты ж не видишь, что ты в сенях, — сказала Кайдашиха.

— А может, я на плотине глаза потерял? Совсем ничего не вижу! Клянусь, ничего! Может, кум мне глаза выколол? Вот и пришёл я, бедняга, домой — без глаз!

Он махнул рукой и задел горшок на полке. Горшок свалился ему на голову и грохнулся на пол.

— Какая это иудова душа горшками кидается? Маруся! Не швыряйся! Клянусь... клянусь, что больше не буду!

Кайдашиха вскочила с постели, кинулась к печи и начала раздувать жар, прижав к нему сухую щепку. Огонь вспыхнул, осветил всю хату и хлынул в сени.

— О! Кум вернул мне глаза. Погоди, лысый чёрт! Завтра я тебе... я тебе устрою!

С этими словами Кайдаш ввалился в хату. Лицо у него было жёлтое, как воск. Рукава до локтей были мокрые, с них текла вода. На полу блестели струйки капель, словно нанизанные бусины, в беспорядке разбросанные.

— Побила меня лихая година! — загомонила Кайдашиха. — С чем же ты завтра на ярмарку поедешь, если пропил деньги? Надо соли, горшков, смолы! Чем ты телеги мазать будешь? Возовиця же начинается! Да и к свадьбе надо кое-что прикупить. Собираемся ж сына женить.

— Врёшь! Я не пропил денег. Вот они! Только тебе не дам, — сказал Кайдаш, ударив рукой по печке вместо кармана. — Дулю получишь, а не деньги!

— Вот теперь, тату, уж точно не потонете в воде и от внезапной смерти не помрёте, — насмешливо отозвался с лавки Карпо.

— А ты чего рта раскрываешь? Матери твоей — шиш да борщ! Лежи там, раз лёг, а то дубиной сверху огрею, — сказал Кайдаш, покачнулся и грохнулся на лавку.

— Да хватит уже! И так крика хватает, — унимала мать Карпа.

Кайдаш кинул свиту в угол на лаву, упал, но головой до свиты не достал. Голова бухнулась, будто кто кинул на лаву тыкву. Как упал — так и захрапел на всю хату. Кайдашиха потушила светильник, и в доме всё стихло и успокоилось. Только собаки во дворе ещё долго лаяли, взбудораженные криком и светом среди ночи.

Все в доме уснули. Только Карпо долго не спал и всё будто видел под зелёной яблоней свою мечту — в красных лентах на голове и с красным ожерельем с дукачом.

II

На следующий день, в субботу, в праздник Паликопы, Кайдаш с женой поехал на ярмарку, велев сыновьям взять лопаты и немного разрыть дорогу с горы. Карпо и Лаврин остались дома. День прошёл. Солнце клонилось к закату, а Кайдаш всё не возвращался. Карпо накинул свиту на плечи и пошёл в тот конец села, где жила Мотря Довбышевна. Со вчерашнего дня она не выходила у него из головы.

Довбыш был зажиточным крестьянином; он жил на самом краю деревни, там, где глубокий овраг входил в лес узким клином. В самом углу оврага поблёскивал маленький пруд Довбыша. Над прудом стояла его хата, утопающая в черешнях. С улицы было видно лишь угол белой стены с сенными дверями. Густые вишни полностью закрывали от улицы окна и стены, словно лес.

Карпо шёл неспешно, исподлобья поглядывая на двор Довбыша. Перед ним сверкнул угол белой стены с красной окраской внизу; чернели открытые двери с косяками, выкрашенными в светло-синий с красной каймой. Хата была новая, большая, добротно сложена, с немалыми окнами. Возле окон висели ставни, выкрашенные в тот же светло-синий цвет.

Карпо остановился за двором и облокотился на ворота. Мотря вышла из хаты с глиняником в руках — собиралась мазать печь красной глиной. Другой глиняник с белой глиной стоял у порога.

— Будь здорова, чернобровая! — сказал Карпо, не снимая шапки, слегка кивнув головой.

— И ты здравствуй, нечернобровый! — ответила Мотря.

— А подойди-ка, Мотря, хочу тебе сказать кое-что.

— Хочешь — сам подойди. С чернявым постояла бы, а рыжему — нет.

Карпо был светловолосым, но на макушке волосы отдавали в рыжину.

— Да разве я рыжий? Это только собак дразнят рыжими, — сказал Карпо.

Мотря стояла под хатой на фоне белой стены. Высокая, стройная, хотя и не слишком тонкая, с крепкими ногами, с закатанными до локтей рукавами, с чёрными косами — она выглядела как нарисованная на белой стене.