Немочке тоже невесело приходилось, частенько, бывало, всплакнёт. Всем в доме её жалко было.
Прежде Арина Ивановна очень косо на неё глядела, а там видит, что немочка и воды не замутит, утихла, только сердилась на неё, что по праздникам работает. "Через эту безбожницу, говаривала, и нам ещё беда будет! Того и гляди, что или пожар, или гром ударит, что у нас господни праздники не соблюдаются!" Да, слава богу, случая не было никакого. И то сказать, какой это грех работать? И сложа руки спасения ведь не захватишь! И часто, бывало, Арина Ивановна спрячет у немочки работу в праздник, — та ищет, тревожится, не найдёт никогда, вот и празднуй, хочешь не хочешь; а в пост не даёт ей сливок к кофею… Немочка всё ничего, разве поплачет втихомолку. Что дальше, то бедной немочке хуже: барышня уж и вправду глядеть на неё не хочет. Увещевала её барыня, а у барышни весь ответ: "Отошли её, мама, я её не хочу видеть!" Раз, барышня уж почивала, кличет меня немочка, просит воды. Я ей воды подала, вижу, что у ней глаза опять заплаканы. Я и спрашиваю, то словом, то знаком, как умею, о чём она плачет? Залилась немочка слезами да рукою показывает на детскую, "сердитая", говорит.
— Нет, — говорю я ей, — она не сердита. — Хочу ей растолковать, да не сумею.
— У вас же дети какие? — спрашиваю. Она меня поняла. Села прямо и чинно на стуле, глазки опустила и начала спицами перебирать проворно. — Послушные, рабочие дети у вас? — говорю.
— Да, да! — отвечает и пуще в слёзы.
Ещё она у нас пожила, потерпела и попросилась, чтоб её отправили. Её и отпустили.
Барышня сначала, кажись, и рада очень была, что немочка едет, а при прощанье вдруг затосковала, крепко так немочку целовала и всё на неё глядела, глядела, глаз не сводя. Все в доме о немочке жалели, а забыли её скоро тоже все. Добра вот была и приветна, да чужа как-то: ни она по нас, ни мы по ней не пришлись.
Дольше всех её барышня помнила и раз мне говорит:
— Игрушечка, всегда Каролина Карловна такая будет?
— Какая? — спрашиваю.
— Часовая.
— Как часовая?
— Да всё у ней по часам, и сон и слова.
— Да, вашей бурливости от неё не дождаться, — смеюсь, а барышня стоит и о чём-то раздумывает.
На место немочки привезли ей француженку, крошечную бабёночку, вертлявую, носик у ней ястребиный, глазки так и бегают. Всё она тихонько покашливала и ходила по горницам, высокими каблуками постукивая. А кланялась она так, что ни к кому спиной не оборачивалась. Барышня ждала её — не радовалась. "Не приедет такая ко мне, как я хочу!" — говорила мне и встретила француженку угрюмо, да та её сразу озадачила: бросилась обнимать, целовать, схватила на руки, зачастила словами, по-русски она говорила куда смешно. На другой день француженка в куклы стала с барышней играть и усы себе навела чернилами, — барышня всё не поддаётся ей, только улыбается, будто нехотя, и глядит на неё пытливо, и говорит мне: "Игрушечка! какие разные люди-то бывают!" Билась, билась француженка, всё барышня дичится.
Вечером вижу, француженка манит меня из дверей к себе. Иду. Она меня по щеке потрепала и даёт мне старенькую ленточку, а сама шепчет: "Слушайся меня, я тебя буду дарить". А я молчу. "Ты всегда с барышней?" спрашивает. "Всегда". — "Как же вы играете, что барышня любит?" — "Разговаривать любит". — "Как так?" — "Любит, говорю, чтоб рассказывали ей всё, а она чтоб слушала". — "Хорошо, хорошо, — шепчет мне, — говори мне всё, что знать будешь, я тебя всем одарю. Смотри ж, никому о том не скажи". И махнула рукой: "Иди". Я пошла от неё, да и думаю себе, барышнины слова вспоминаю, что каких-то людей на свете нет!
На другой день француженка в такие рассказы пустилась; без умолку говорит, говорит — барышня слушает и всё к ней ближе подвигается… Что долго рассказывать? В месяц она барышню совсем в руки взяла; слова её слушается барышня, не отходит от неё. Господа радуются себе, что барышня повеселела, не знают, как им Матильду Яковлевну благодарить и чем; то и дело ей подарки, а Матильда Яковлевна руки к груди прижимает да приседает перед ними. Скоро она прибрала к рукам и барыню и барина: её обо всём спрашивают, с ней обо всём советуются.
Арину Ивановну точило горе: невзлюбила она француженку, а видела, что та всем домом вертит и даже её ненависти не замечает, а ненавидела её Арина Ивановна всей своей душой; походку её заслышит — изменится в лице. Да уж не прежняя немочка безответная это была, чтоб её постным силой кормить — нет! с этой шутки плохи. Она сейчас к барыне и этак, шутя да смеясь, всё расскажет, — весёлёхонько, хоть у самой на сердце кошки скребут. И зовут Арину Ивановну к барыне. Арине Ивановне выговор…
А моё житьё какое было? Хоть по-прежнему я была при барышне, да уж была я одна-одинёшенька; барышня совсем меня бросила, всё с француженкой, всё с Матильдой Яковлевной, а я с утра приду, простою у притолоки день целый, так меня и не вспомнит никто. И Арина Ивановна, и та пренебрегла тогда мной; она не заметит, стукну ли я, войду ли, не то чтобы, как прежде, надзирать за мною, следить. Правда, что она стала не такая нападчивая, — задумчива ходила и сурова, а тиха. То я, бывало, с барышней поговорю, то от Арины Ивановны стерегусь, а тут я осталась уж совсем ни при чём. Сердце моё очень ныть стало… что некуда и не к кому мне пристать на всём свете белом… Сижу в каком-то я раз полусне и слышу, кличет Матильда Яковлевна и даёт мне в руки свою шкатулочку. "Хочу, чтоб починили хорошо!" — говорит и показывает, что уголок отклеился. Я схватила эту шкатулочку обеими руками, да никого не спрашивая, опрометью, через сад, к столярной. У самой сердце стучит, вот будто я из темницы вырвалась. Бегу, бегу, а прибежала к дверям и оробела. Тихонько двери отворяю — вижу, там человек пять на работе: кто стругает, кто пилит, кто меряет; по окнам везде стружки, на полу тоже стружки ворохами навалены. Все ко мне обернулись, все на меня глядят: "Что ты? зачем ты?" Я показываю им шкатулочку. "Андрей, а Андрей!" — стали кликать, и вижу, высокий человек из боковой горенки выходит… Я его сейчас узнала, вспомнила, как он мне говорил: "Бедная ты девочка завезённая! выздоравливай-ка ты скорей!" Всё такой же он был, и весёлый, и кудрявый, и ласковый. И он меня узнал. "Ишь, как выросла, — сказал, — ну, расти себе, расти!" А другие у меня шкатулочку уж взяли, ему показывают, разглядывают, спорят. Один там, бойкий такой, всё он стоял подбоченившись. "Я, — говорит, — могу и получше этакой сделать".
А ему другие: "Да ты и такой не сделаешь!" — "Лучше сделаю!" Спорить опять начали. Андрей мне говорит: "Приди завтра за шкатулочкой, будет починена". — "Можно мне стружечку взять?" опрашиваю. Он захватил полные руки тех стружек, да и обсыпал меня всю ими…
И целый день всё я после думала, что вот завтра я опять пойду туда, и что завтра мне Андрей скажет, усмехнётся ли, глянет ли, или он меня не заметит за работой?..
Ходила я, и он меня приветно опять встретил и сказал: "Собраться надо да тебе игрушечку какую сделать!" С той поры так меня и тянет туда, да не смею и скучаю. И что сделала. Держу я раз барышнину игрушку — барин ей привёз домик, совсем настоящий домик, — верчу я тот домик да думаю: "Домик, домик! что бы тебе изломаться-то! а меня послали б чинить отдавать, и я б побежала… Что бы тебе, домик, рассыпаться!" а домик — хруп! да и рассыпался. Перепугалась я тогда. Не так барышни боялась, а что достанется от Арины Ивановны, что от Матильды Яковлевны будет. Стрелой я пустилась прямо к Андрею. "Что такое? Что?" спрашивает, а на мне лица нет. "Не бойся, не бойся, я починю, никто не узнает. Ах ты, бедненькая, как перепугалась!" Смеётся…
Живём так-то, каждый с своею заботой, и вдруг замечать стали, что барышня совсем нравом изменилась, и опять на неё стало находить. То она от Матильды Яковлевны шагу не отступала, а то сторониться стала. Перестала её расспрашивать, почти и говорить с ней перестала. Подаст урок, да и молчит целый день. Хочу, бывало, я к ней подойти, да не смею, боюсь Матильды Яковлевны, а барышня сама не позовёт и, словно она никого около себя не замечает, сама с собою шепчет.
Матильда Яковлевна совсем не та стала к барышне, суровей и строже; уж не то чтоб у барышни ручки целовать, как сначала, она уж и прикрикивать на неё стала. Как прибрала она господ к рукам, то ничего не боялась. Барышня долго терпеливо всё переносила, что я только дивлюсь, а Арина Ивановна божилась, что француженка околдовала барышню. Спрашиваю я: "Барышня! очень вы Матильду Яковлевну любите, что вы всё от неё сносите?" — "Игрушечка! — отвечает мне: — она рассказывает так хорошо и много, много всего знает. Может, она мне ещё расскажет что…" И всё сидит около Матильды Яковлевны, и тихо ждёт, и тихо вздыхает… Матильде Яковлевне она надоела скоро; стала она от себя прогонять её и стала над нею подсмеиваться… Раз Матильда Яковлевна уж очень с ней дерзко обошлась, накричала, набранила, и было барышнин нрав прежний проявился: вспыхнула она и заговорила так, что Матильда Яковлевна струсила и всё в шутку обернуть захотела.
Барышня от неё отвернулась и ушла. Не говорит она с того часу с Матильдой Яковлевной, не подходит к ней. Матильда Яковлевна хоть спокойный вид на себя принимает, а крепко тревожится и всё у меня выпытывает: "Что барышня? что говорила? С кем говорила?" Я вижу, что и барышня неспокойна: ухожу я от неё поздно вечером — не спит, ранним утром застаю — не спит. "Барышня! — говорю, — чего заботные такие?" — "Тяжело мне!" ответила. "Матильда Яковлевна вас огорчила?" И она опять: "Тяжело мне, Игрушечка!" Прошло сколько дней. Всё барышня в тоске, и всё, видно, душа её волнуется. Одним утром прихожу, застаю, что она уже совсем одета, стоит подле окна. А лицо у неё было тогда такое, словно она кого одолела или решилась, пошла на что. Быстро ко мне обернулась и спросила: "Матильда Яковлевна встала?" — "Нет ещё", говорю. "Скажи мне, как встанет, сейчас же скажи, Игрушечка!" Я пошла, дождалась, пока Матильда Яковлевна встала, прихожу и говорю. Она изменилась в лице. Постояла среди горницы и пошла прямо к Матильде Яковлевне. Та сидела, чай в своей горнице пила около столика. Удивилась очень приходу раннему и пытливо глядит.