Положили мы к господам идти, как избу себе поставим. "Что ж, — говорил Андрей, — я тебя не хочу в людскую привесть, а вот весною свою избу поправлю, да тогда на своё хозяйство, в свой уголок…" Весной перекрыл он избу, ставни узорные поделал, крылечко решётчатое.
Все дивуются да догадываются: "На что Андрей избу украшает? Не хочет ли Андрей жениться? И на ком думает?" А правды никто-никто не знал, не ведал… Изба его стояла в ряду с другими, и часто я пробиралась туда огородами, бывало, да тайными тропиночками. Приду да и сижу там, и никто того не мыслит. Сижу себе там да думаю: вот тут я свой сундучок поставлю, а тут я образок повешу; и как это я его встречать буду, как он домой придёт, и как я тут у него хозяйкою буду — всё, бывало, передумаю. Часто мне барышня покойница вспоминалася, — и вспомнится живо так, будто вот её тихий вздох я слышу… И с Андреем сидючи, вдруг вижу, она как словно пронесётся передо мной… Я часто, бывало, говорю Андрею, рассказываю об ней…
— А забеги-ка нынче в рабочую пораньше, — говорит мне раз Андрей: — я работу новую начал.
А это он мне сундучок делает… и какой этот сундучок славный был! Я его и во сне сколько раз видела, что вот я туда добро какое-то складываю; а то приснится мне, что сундучок мой рассыпался, или открою, а из него огонь и дым валит…
— Готова моя изба, — говорит Андрей: — дождёмся розговень и пойдём к господам.
— Али чего ждать! до розговень уж недалеко, пойдём к господам теперь, а после Петрова дня и свадьбу сейчас сыграем.
— Нет, Андрей, погоди, — говорю ему: — погоди ты немножко. Теперь господа очень горюют, в большой они печали — как ещё примут нас?
Знаете, ведь у нас всё на барском весёлом или печальном часе.
Уж давно повадился к нам ездить новый сосед, барин угрюмый такой, усы у него щетинистые, взгляд железный какой-то, одет весь в чёрном, а на шее красненькая ленточка. Он по соседству себе имение большое купил года два назад, и мы его понаслышке только до сей поры знали, что будто очень он лют был. Вот познакомился он с нашими господами, сам приехал, да и стал учащать. Как он ни побывает, после всегда барыня плачет, а барин вздыхает да насвистывает… да не прежнюю весёлую плясовую, а какую-то заунывную… И как знакомец новый ни приедет, разговоры у них с господами жаркие идут… Стал слух носиться, что ему хотят Рогожино продать… Как я услыхала — бегу к Андрею. "Андрей, говорю, знаешь?" — Знаю, знаю! — ответил: — только тебя поджидал, сейчас идём к господам. Что дальше будет, неведомо: хорошего много не жди!
— Как идти-то? — говорю: — ведь теперь тот сидит у них и спорят о чём-то.
— Верно, торги ведут нашими головами, — ответил мне Андрей. — Да ещё не время его бояться, ещё не пора, пойдём!
— Ну, пойдём!
Ещё в сени входим, уж голоса слышим… В гостиной говорят.
— Да помилуйте, — басит сурово кто-то, — никто другой вам такой цены не даст, что ж вы ещё жалуетесь, что дёшево продали!
— Да мне прошлого году почти вдвое больше давали, — отвечает наш барин.
Барыня, слышно, всхлипывает.
— То был год прошлый — тогда давали, а теперь год нынешний — теперь не дадут!
А мы стоим да слушаем…
И долго стояли… То тот, то другой мимо нас к двери прокрадывался послушать; кажись, все на нас глядели удивляючись, чего мы тут стоим оба, и спрашивали: "Чего вы ждёте? чего стоите?" — Не томи ты и себя и меня, решайся! — сказал Андрей. — Войдём прямо к ним.
— Войдём, — говорю.
И отворяем двери. Барин наш услыхал, вскочил — такой он и встревоженный и раздосадованный. Барыня платочком прикрывается — плачет, а чужой пристально своими глазами железными на нас глядит.
— Что вам надо? что это значит? — нетерпеливо так спрашивает барин.
Говорит ему Андрей, просит его…
— Как, Игрушечка, — вскрикивает барыня, — ты хочешь замуж выходить?
— Сватайтесь, женитесь, мне всё равно! Не до вас теперь, ей-богу! — говорит нам с досадою барин.
И махнул рукой, чтоб шли. Тогда чужой привстал:
— Позвольте!
— Ах, да! — вскрикнул наш барин: — я забыл! Я уже не господин ваш, вы проданы, вот ваш новый барин!
— Как! — вскрикнула барыня. — И Игрушечка продана? Ах, боже мой!
Мы глядим на нового — хотим его попросить, а он нам как крикнет: "Марш отсюда!" — и отвернулся…
— Пропали мы, Андрей! — говорю.
Он молчал, всё о чём-то крепко думал… Под вечер приехал исправник и с ним весь стан и ещё какие-то господа, что на всё кругом такими жадными глазами смотрели.
Созвали людей к крыльцу, объявили им, что проданы они; нового барина показали…
А он стоит и оглядывает покупку свою и поморщивается — не по нраву ему пришлася.
— Что за люди! — говорит исправнику. — Как стоят! как глядят! Смелость-то, дерзость-то какая!
— Ничего, — исправник отвечает, пристёгиваючи свой сюртучок, — исправить всякого можно!
Новый барин сейчас же и поселился в доме… Прежние наши господа ещё на два дня оставалися… Это время я почти Андрея не видала: новый барин успел уж всех на работу поставить; из его имения приказчик приехал за всем надзирать, и неутомим был и неусыпен: везде его голос сиплый слышен; во всех уголках он словно из земли вырастал — сам приземистый, голова большая, взгляд свирепый, а в руке арапник тройной. Накануне выезда призвала меня барыня.
— Игрушечка! — говорит, — собралась ли ты? ведь ты со мной едешь. Как благодарна я вам, — обратилась к новому барину, — что вы мне эту девушку уступили — я привыкла к ней очень. Как я благодарна вам!
"Вот что ещё меня ожидало!" — подумала я себе и прямо к Андрею пошла.
— Прощай, Андрей, прощай, желанный!
— Не плачь, не тужи, поможешь ли? — говорит он. — Пойдём к барыне…
— Да что ж, — молвлю, — подарит она нас по своей доброте рублём или платьицем с своего плеча…
— И то правда! — проговорил. Голос приказчиков послышался. — Иди, иди скорей, — гонит меня Андрей, — иди, боюсь, он тебе скажет что.
Мне же словно какая-то надежда в душу вошла: попытаюсь, попрошусь у барыни! Всё думаю и всё никак время не выберу, не застану её одну.
Уж карета запряжена, а я ещё ей ничего не сказала… уж одеваются… Тогда я не смотрела, кто был тут, стала её просить, молить: "Оставьте меня! у меня жених есть любимый!" — "Ах, ах, Игрушечка! не стыдно ли тебе, и ты меня могла бы оставить? Ах, как же это можно! Боже мой! всё нас покидают!" И заплакала…
Повели её под руки в карету, посадили… втолкнул и меня кто-то, и помчались мы…
Ещё раз увидала я Андрея… стоял он при дороге белый как полотно и поклонился…
Мелькнуло лицо барина нового и глаза его холодные.
Через два месяца пришло известие из Рогожина, что несчастье случилось… Шесть человек на поселение пошло… Андрей шестым…
А мы вот переехали к барыниной тётеньке — поселились у неё, да и живём себе…
Никого мне, ничего знакомого, только вот портрет барышни покойницы; кудрявенькая и весёленькая она на портрете: такая была она, когда меня Игрушечкой назвала.
Далеко ж теперь Игрушечка переброшена, далеко…
Барынина тётенька уж старая барышня, седая и скупая. Ходит она вся в чёрном и часто молебны служит, а платит она за них не деньгами — мукой, или овсом, или круп пошлёт. Дом у ней большой, комнаты тёмные, и везде чёрные коврики суконные перед порогами. Кругом дома амбары, кладовые — везде тяжёлые замки висят; сады — и те замкнуты. Девушки горничные все кружева плетут, барышня продаёт, и всё говорят шёпотом, тишина в доме, тишина, только барышнина собачонка заливается лаем звонким… Скучно моим господам у тётеньки; похудели и побледнели, у ней живучи, и словно полиняли… Приду я барыню раздевать ввечеру, а она мне жалобно:
"Игрушечка! скажи хоть ты что-нибудь весёлое!" Только они входят к тётеньке, — тётенька тотчас свои очки возьмёт, протирает, наденет и глядит им в глаза и головой качает: "Ох, ох! весь вы мой домишко разнесёте, размотаете, только я глаза закрою, всё у вас прахом пойдёт!" Охает и всё одно им твердит. Они уверять её почнут: "Да можно ли, да мы никогда", а она головой качает…
Меня выучили кружева плесть… вот я кружева плету и век свой изживаю… Много время с той поры прошло, как я сюда приехала, много тоски, много скуки едкой пережито… Да ни к кому уж я сердечно не привязалась, ни к кому уж и не привяжусь… Только сердце забьётся, только душа повлечёт — видится мне впереди пустая степь безбрежная, дальняя дорога, да тоска жгучая, да слеза одинокая…