Федько-халамидник

Это был настоящий сорванец-халамидник.

Не проходило и дня, чтобы кто-то не жаловался на Федька:

то стекло из рогатки выбил; то фингал поставил своему «закадычному» другу; то опрокинул бочку с дождевой водой, которую с таким трудом собирали.

Будто бес какой вселился в парня! Все дети как дети — играют, веселятся тихо, спокойно. А Федьку обязательно нужно подраться, что-нибудь перевернуть вверх дном. Покой был для него врагом, с которым он боролся повсюду.

Вот, например. Лепят из песка домики. Перед домом, где жил Федько, улица не была замощена, и там вечно вязли лошади. После дождя песок становился липким и влажным — лучше материала для строительства не найти. Ставишь ногу, обкладываешь её песком и аккуратно вытаскиваешь. Вот тебе и домик. Кто хочет — может даже трубу прилепить. У дома можно слепить забор, а за забором натыкать соломинок — и вот тебе сад.

А между домиками — улица. Можно ходить в гости.

Федько тоже лепит. Но вдруг встанет, посмотрит — и берёт, да всё и рушит — и своё, и чужое. Да ещё и хохочет.

А если кто рассердится или заплачет, то и толчка даст. Драться с ним не пытайся — самый сильный на всю улицу. Мгновенно подножку поставит, скомкает, сядет сверху и спрашивает:

— Ну? Нажился на свете? Говори!

Скажешь — отпустит; а если сопротивляешься — ещё добавит.

Или запускают мальчишки змея.

Площадка большая — ни домов, ни лавок, можно разбежаться как следует. И ветер там почти всегда отличный.

Вот приносят змея.

Федько сидит на воротах, как Соловей-Разбойник на дереве, и наблюдает. Он вообще любит лазить по крышам или сидеть на воротах. Ворота высокие, и там вроде как ящик сделан. В этом ящике и засел Федько.

— Пускай! — кричит тот, кто держит.

Змей вырывается, но сразу же клюёт вниз и бьётся о землю.

Федьку досадно: дураки, хвост короткий! Но молчит. У него своя мысль.

Мальчишки догадываются и привязывают к хвосту тряпку. Тогда змей плавно поднимается ввысь. Держать его приятно! Ветер чудесный, только разматывай нитку и следи, чтобы на узелках всё было крепко. Змей флиртует, качает головой то в одну сторону, то в другую, будто шепчет кому-то на ухо. А если ещё прицепить дирчалки, — просто дух захватывает! Хотелось бы весь день стоять, держать, смотреть вверх. Небо — высокое-высокое, синее и прохладное. А змей — белый-белый, покачивается, хвостом слегка водит, будто плывёт, будто ему душно и он лениво обмахивает себя веером. И едва слышно льётся с него жужжание дирчалок. Не только видишь — слышишь. Кажется, будто Гриць или Стёпка там, наверху, тянет нитку, балуется и дирчит вниз.

Нитка уже пошла дугой. Эх, плохо путо сделали! Если хорошо сделать, дуги не будет. Но ничего — разматывай дальше. Нитка режет руку, но это ерунда. Змей всё дальше и дальше вьётся к небу, становится всё меньше.

— Телеграмму давай!

Пускают телеграмму. Беленький бумажный листочек прикрепляется к нитке и чуть-чуть поднимается вверх. Ветер подхватывает — и телеграмма пошла. Зацепилась за узел, барахтается, вырывается, вот-вот крикнет вниз: «не пускают!» Но тут надо дёрнуть нитку. Ветер снова подхватывает — и белая весточка поплыла вверх. Вот уже она там, где и Гаврик не может разглядеть нитки. Вот-вот змей прочитает телеграмму.

Но тут все разом слышат крик и переводят взгляд с неба на землю. Идёт Федько. Идёт и кричит. Он мог бы подойти тихонько — никто бы и не заметил, — но Федько так не любит. Он заранее орёт:

— Эй, там, давайте сюда змея!

Будет отнимать. Федько идёт отнимать змея.

Руки в карманах, фуражка набекрень, идёт не торопясь. Но убежать не надейся — Федько любого обгонит.

Мальчики начинают быстро сматывать нитку. Но что толку?

— Давай змея! — подходит ближе Федько.

Гаврик кривит губы и хмыкает. Стёпка побледнел, но быстро сматывает нитку, косясь на Федька.

Спирка поднимает с земли камень и кричит:

— Ну, подойди! Ну, давай!

А Федько даже рук из карманов не вынимает и всё равно подходит.

— Давай змея!

Теперь он вынимает руки, потому что Спирка заслоняет Стёпку и поднимает руку с камнем. Но сам Федько камень не ищет — следит за рукой Спирки.

— Отдашь змея?

— А он твой, что ли?

— Отниму — будет мой.

— Вот ещё! Зазнайка! Да я тебе голову проломлю, только подойди.

— Ну, бей!

Федько даже грудь выставляет — будто хочет, чтобы его ударили камнем. Чуб торчит из-под фуражки, глаза быстро бегают.

А Стёпка сматывает, сматывает! А змей высоко в небе дёргается и не понимает, почему его так резко тянут назад.

— Ну бей же! Эх ты! — боится… А я вон без камня — один на троих!

— Лёнька! Ва-а-а-сько! — вдруг кричит Спирка. — Сюда-а!.. Федько змея отнимает!

Но Федько вмиг срывается, налетает на Спирку, ловко подставляет ногу и валит его. Тут же подскакивает к Стёпке, хватает нитку и тянет к себе. Нитка трещит, змей дёргается. Гаврик плачет, а Федько наматывает нитку на руку и медленно пятится домой. Вид у него гордый, Спирка и Стёпка бросаются на него, глаза горят, кидают камни, но Федько лишь пригибается и смеётся.

— Халамидник! Только попадися на нашей улице!

Босота! Зараза!

А Федько всё идёт и идёт. Змей уже его.

Но тут, бывает, сделает неожиданное. Когда ребята далеко и ничего ему не могут сделать, он вдруг возвращается и отдаёт змея. Даже свои нитки принесёт и даст.

— На, твой змей! Думаешь, он мне нужен? Хочу — из целого листа сделаю. Папа из типографии красной бумаги принесёт — вот какого сделаю…

Но так бывает нечасто. Чаще — ребята бегут домой жаловаться, а их папа или мама идут к матери Федька — тоже жаловаться. А вечером Федько получает взбучку. Но и тут он не как все дети. Не плачет, не просит, не обещает, что больше не будет. Насупится — и сидит. Мать ругает, грозит, а он — хоть бы слово — молчит.

Приходит отец с работы. Усталый, сердитый. Руки у него серые от типографского свинца. Щёки будто тоже свинцовые, худые-худые, а борода редкая, сквозь неё кожа просвечивает.

— Что? Опять? — спрашивает он, глянув на Федька. Тот ещё сильнее насупился и ковыряет угол стола. Мать рассказывает.

— Правда? — спрашивает отец у Федька.

Федько молчит.

— Я с кем говорю? Правда то, что мать сказала?

— Правда, — тихо отвечает Федько.

— Снимай штаны.

Федько молча встаёт, снимает штанишки и ждёт, опустив голову.

Отец снимает ремень, кладёт его на стул и начинает пороть.

Федько вздрагивает всем телом, дрыгает ногами.

— Лежи!! — кричит отец.

— Ишь какой! — всплескивает руками мать. — Хоть бы папу попросил, хоть бы заплакал. Камень, не ребёнок! Сибиряк какой-то…

Отец, выпоров «сибиряка», достаёт из кармана две-три копейки и даёт ему.

— Это тебе за то, а это — за правду.

Федько вытирает выступившие слёзы, берёт деньги и прячет в карман. Он не сердится за ремень — понимает, что так надо. Но и копейки берёт — ведь не соврал. Мог бы и соврать, если бы захотел, но Федько не любит врать.

Не любит Федько и выдавать товарищей.

Отец за это его хвалит, а мать — наоборот, сердится.

— Так-так, потворствуй ему, деньги давай, поощряй. Он теперь нарочно будет баловаться — лишь бы сказать правду. Умный отец, учит сына! Вместо того чтобы отчитать за то, что других покрывает, хвалит…

— Ничего, старая… Не за всё бить можно. Где бить, а где — хвалить…

— Так-так! Хвали его, хвали…

А больше всего Федько попадал из-за Толи. Толя был сын хозяина дома, где они жили. Ребёнок нежный, деликатный, смирный. Он выходил во двор чуть испуганно, щурился на солнце и стеснительно улыбался невинными голубыми глазами. Аккуратный, чистенький — он вовсе не был склонен к Федьковым играм. Но этот сорванец всё равно его совращал, и бедный Толя возвращался домой грязный, рваный, с разбитым носом. Его мать, женщина чуткая и такая же деликатная, чуть в обморок не падала при виде своего Толи.

— Где ты так вырядился?! Кто тебя так? — ужасалась она. Толя, плача, говорил, что не виноват — Федько заставил.

Тем же вечером отец Федька уже допрашивал «сибиряка».

— Лазил с Толей воробьёв гонять?

— Лазил.

— Штанишки ему порвал?

— Сам порвал. Не умеет лазить, а лезет. Пусть не лезет.

Но тут вмешивалась мать:

— Как ты смеешь так говорить? Это благородный ребёнок, нежный, а ты, мужлан, с ним как со Стёпкой. Из-за тебя нас выселят… Чтоб ты не смел к нему подходить, рожа ты треснутая. Тебе бы с пастухами играть, а не с благородными детьми. Несчастье ты моё! За что меня Бог таким сибирякой наказал… А отец ему ни слова не скажет — делай, сынок, что хочешь, бей детей, пусть нас выгонят…

Отец молчит, хмуро смотрит в окно. На дворе вечер. Из окон хозяйского дома еле слышно доносится нежная музыка. Там — тепло и уют. Толин отец, наверное, ходит по просторной комнате, задумчиво слушает музыку. Там же, наверно, Толя — чистенький, нежный, с щёчками, как просфора. Мама играет. Ни ссор, ни грязи, ни забот. Жильцы принесут плату, мужики — деньги за землю, никто их не выгонит, даже если Толя и обидит Федька.

— Снимай, пёс сыновий, штаны! — вдруг грозно обращается отец к Федьку.

Федько исподлобья смотрит на отца.

— За что? — еле слышно спрашивает он.

— За то, что водишься с благородными детьми. Я тебе сколько раз говорил: не смей с панами водиться. Не компания они тебе.

— Так я с ним и не вожусь, он сам лезет.

— Гони его к чёртовой матери… Какая он тебе компания? Ложись!

Федько ложится, но отец так лупит, что мать всё равно остаётся недовольна.

А на второй или третий день Федько снова совращает Толю. Причём именно в тот момент, когда ни один человек и в голову бы не взял, что можно…

Допустим так. На улице буря, дождь льёт с неба потоками, будто там тысяча Федьков опрокинули тысячу бочек с водой. Облака — аж синие, лохматые, и разрезают их зеленоватые молнии…