Но я его всё-таки записал. Был я в воскресенье у президента и попросил, чтобы он велел его осмотреть. Ведь это же страшная вещь — то, что здесь происходит! Так дальше продолжаться не может.
И действительно, доктор велел Йоське раздеться и составил с ним протокол. Что из того вышло — не знаю. В наших судах такие дела тянутся очень медленно, и не каждому так везёт, чтобы дождаться их завершения.
Тем временем пан Журковский однажды говорит Йоське:
— Слушай, парень, хочешь — я тебя научу читать?
Йосько уставился на пана.
— Ну, чего ты так смотришь? Если только у тебя есть охота, то через несколько дней уже будешь читать. А если увижу, что ты не врёшь и память у тебя хорошая — сделаю так, что тебя примут в ремесленную школу, и выучишься на ремесло, какое сам захочешь.
— Йой, пане! — вскрикнул Йосько и бросился к пану в ноги, заливаясь слезами. Больше он ничего не мог сказать, только целовал пана в руки.
На следующий день принесли пану букварь, и он начал учить Йоська читать. Через два дня жидёнок уже умел различать и складывать буквы, а через неделю читал короткие отрывки почти бегло. Вцепился в это, как говорят, как жид в коломыйку. Видно было — читал бы день и ночь, если бы не то, что по ночам у нас не было света. Едва можно было оторвать его от книги даже для еды.
А когда смеркалось и читать уже было невозможно, Йосько садился в уголке на своей соломе, подгибал под себя ноги, обхватывал их руками и, сидя скорченный, начинал рассказывать сказки. Плёл их без конца, и хотя казалось, что всё одни и те же чудеса и приключения повторяются, он умел каждый раз по-новому их строить и рассказывать по-иному. А порой было видно, что в сказке он перед нами просто свои собственные мечты разворачивает. Рассказывал про бедного парня, который в тяжелейшей нужде встречает доброго волшебника, получает от него волшебные слова и заклинания и идёт в мир искать свою судьбу и помогать другим. Простыми и вместе с тем пронзительными словами он рисовал его страдания и приключения, встречи с жандармами, неволю у арендатора, часто смешивая сказку с тем, что сам пережил.
Никогда ещё я не видел мальчика, который бы так страстно тянулся к книге, как Йосько. Казалось, за эти пару недель он хотел наверстать всё то, что упустил за предыдущие пятнадцать лет. Больше всего его грызло, что осенние дни такие короткие, а в камере слишком быстро темнеет. Единственное наше окно, обращённое на запад и расположенное почти под потолком, и в полдень пропускало мало света; в четыре часа уже читать было невозможно. А Йосько готов был продлить день вдвое. Наконец, обрадованный, он воскликнул:
— Придумал! Буду читать у окна. Там рассветает раньше и видно дольше, чем в камере.
— Невыгодно тебе будет читать, стоя на подставке, — говорю ему. — Да и вообще для тебя это высоко.
— Сидеть буду так высоко, как мне нравится! — отвечает он.
— А как же ты это устроишь?
— Привяжу простыню двумя концами к решётке, в сгиб положу свёрнутый в трубу коц — и сяду на него, как в седло.
И правда, изобретение было очень практичным, и с тех пор все в тюрьме так делают. Несколько дней Йосько просто наслаждался окном. Вставал в шесть, как только чуть светало, сооружал своё сиденье и, уставившись туда, жадно читал, прижимая лоб к самой решётке, лишь бы как можно больше божьего света захватить. Мы с паном поочерёдно следили у двери, когда шёл ключник в камеру, и заранее предупреждали Йоська, чтобы тот слезал и разбирал своё сооружение, потому что арестантам строго запрещено сидеть у окна. И всегда нам удавалось благополучно избежать штемпа, а может, ключник и сам имел какое-то уважение к пану Журковскому и не слишком строго следил за нашей камерой.
Но, к несчастью, беда пришла с другой стороны.
Кроме охраны в коридоре у нас есть ещё одна: под окнами тюрьмы ходит шельвах — солдат с карабином. У него строгий приказ следить, чтобы арестанты не выглядывали в окна и особенно чтобы не разговаривали через них друг с другом. Воинский устав позволяет ему в случае неповиновения даже применять оружие. Правда, до сих пор такого случая не было. Нужно было бы нечто совсем серьёзное, чтобы шельвах сошёл со своего поста и доложил дежурному офицеру, что из того или иного окна разговаривают или выглядывают. Старшие солдаты уже научились понимать, что одно — предписание, а другое — исполнение, и обычно строго к уставу не цеплялись. Некоторые спокойно позволяли разговаривать — как говорится, «блят на всё», другие вежливо напоминали или просили оставить окно в покое. Но хуже было, если на вахте оказывался новобранец, который боится капрала пуще огня. Такой воспринимал любой приказ буквально. Если ему сказали «строго следить», он понимал это так, что всякого арестанта, показавшегося в окне, надо обругать последними словами, донести капралу или даже схватиться за карабин. На таких «кляузниках» арестанты мстили тем, что при его дежурстве, особенно вечером, поднимали страшный шум у окон — так, что бедный новобранец не раз чуть не сходил с ума и на каждый крик из окна считал своей священной обязанностью ответить не менее громким и злобным воплем. Но поскольку арестантов — несколько десятков, а он один, то после нескольких минут адского гама он обычно замолкал, не в силах справиться, и хватался за карабин. Разумеется, в тот момент окна напротив него мгновенно пустели, а шум переносился в другой конец длинного арестантского корпуса, и шельвах, как загнанный зверь, бежал туда и снова грозил карабином — с тем же результатом.
Такие крики обычно бывали вечером, но иногда и днём. Так вот, беда захотела, чтобы в один из дней с трёх до пяти как раз стоял на шельвахе такой несчастный новобранец. С самого начала нагрубил он какому-то арестанту, который смотрел в окно. Подали сигнал, чтобы сыграть «кацмузыку» для ябеды. С разных концов арестантского здания, с разных этажей из десятка окон разом посыпались крики, выкрики, свист и пронзительное мяуканье. Рекрут тоже кричал, бегал под окнами, но нигде никого не мог застать. Доведённый до ярости, наконец замолк и стал на месте, чтобы перевести дух. Через пару минут замолкла и «кацмузыка». Казалось, наступил полный покой. В камере уже темнело, и вот Йосько устроил себе сиденье и, с книжкой в руках, прижался к окну. Но едва он прочитал вслух пару слов, как шельвах, заметив его, подскочил и стал напротив окна.
— Прочь, ворюга, от окна! — заорал он на Йоська.
Йосько сначала даже не услышал крика — так был поглощён историей о цапле и рыбе, которую как раз читал.
— Прочь от окна! — ещё громче закричал шельвах.
— Да что тебе от меня нужно? — ответил Йосько. — Я же тебе не мешаю. Видишь, читаю. В камере уже темно, вот и выбрался к свету.
— Уходи, а не то стреляю! — рявкнул шельвах, и прежде чем Йосько успел слезть со своего сиденья, раздался выстрел из карабина.
— Йой! — вскрикнул Йосько и, как сноп, рухнул с подставки на койку, что стояла под окном. Ноги его судорожно затряслись, а руки, в которых он держал книжку, были прижаты к груди. Из-под страниц книжки хлестала кровь. Пуля попала прямо в грудь.
— Что с тобой? Куда попало? — закричали мы оба, бросаясь к Йоську. Но он ничего не ответил, только чёрные глаза его сверкали, как два раскалённых угля, жутко выделяясь на лице, бледном, как у мертвеца.
Во дворе под нашим окном и в коридоре у наших дверей одновременно поднялся шум. Там — военная стража выбежала на выстрел, а тут ключник с надзирателями искали камеру, в которую стреляли. Вбежали к нам.
— Ага, так это здесь! — закричали они, увидев лежащего Йоська. — Ну что, воришка, жидёнок, получил по заслугам?
Йосько ещё дёргался и тихо стонал, всё прижимая книжку обеими руками к груди, будто хотел ею заткнуть смертельную рану.
— Что он делал? — спросил меня ключник.
— Да… я… только… к свету…
Он хотел ещё что-то сказать, но дыхания уже не хватило. Последним движением отнял руки от груди и показал ключнику окровавленный букварь.
— Он читал у окна, — пояснил я ключнику.
В этот момент из суда пришёл ординарец с карточкой, ища ключника.
— Пан ключник, — говорит из коридора, — где тут сидит Йосько Штерн? Есть карточка из суда: должен выйти на свободу.
А Йосько уже минуту назад был свободен.
Львов, сентябрь 1889 года