вчера... как должен был жандарм меня вести, войтиха дала мне немного борща и кусок хлеба.
— Ага, теперь уже знаем! — усмехнулся пан.
Дал ему на завтрак добрый кусок хлеба и вчерашнюю котлету. Бедняга аж затрясся. Хотел поблагодарить, но только слёзы в глазах у него выступили.
И, видите, ещё одна неожиданность в этом мальчишке! Внешность до предела еврейская, прямо отталкивающая, а по натуре в нём, казалось, нет ни крупицы еврейского. Тихий, послушный, ни капли той еврейской самоуверенности, к разговорам не склонен, но если ему что-то прикажешь — вертится, как искра. Было в его поведении что-то естественное, деревенское. Когда нечего было делать — а что в нашей камере за работа! — любил сидеть в уголке молча, скорчившись, обхватив руками колени и уткнувшись подбородком в колени, только глаза у него блестят из темного угла, как у любопытной мышки.
— Ну, расскажи же нам, что за страшное ограбление ты такое сделал, что жандарм за него аж виселицей тебе грозил? — спросил его однажды пан, когда было видно, что мальчишка немного успокоился и освоился.
— Ой, пане, — сказал Йосько и затрясся всем телом, — долго это рассказывать, а слушать мало. Очень глупая история.
— Ну-ну, рассказывай, послушаем. Всё равно тут ничего умнее делать не можем, так можно и глупую историю послушать.
— Рос я у Мошко, арендатора в Смерекове, — начал Йосько. — Сначала играл вместе с его детьми и называл Мошко "тато", а Мошчиху "мама". Думал, что они мои родные. Но вскоре заметил я, что Мошко своим детям покупает красивые бекешки, а Мошчиха каждую пятницу даёт им белые рубашечки, а я тем временем ходил грязный и оборванный. Когда мне было семь лет, сказали мне пасти гусей, чтобы не шли в посевы. Мошчиха не спрашивала, холодно ли, дождь или жара — гнала меня из дома на выгон, и еды давала всё меньше. Терпел я голод, плакал не раз на выгоне, но всё это не помогало. Деревенские ребята были ко мне добрее. Давали мне хлеба, сыру, брали с собой играть. Привык я к ним, а позже стал помогать им пасти гусей. Был я, как на свой возраст, крепкий и ловкий, и хозяйки стали доверять мне гусей, а потом и телят, когда их дети должны были идти в школу. За это я получал от них хлеб, тёплую еду, а иногда в праздник и пару крейцеров. Мошчиха была очень скупой, так и радовалась, что я дома не ел. Но когда дети Мошко узнали, что я ем крестьянскую пищу, прозвали меня трефняком и стали издеваться, а потом и вовсе избегать. Сначала это меня не трогало, но потом я очень тяжело почувствовал их неприязнь.
Мошко нанял своим детям учителя, чтобы учил их читать и писать. Это было зимой, и у меня было свободное время. Когда я подошёл к ним, чтобы тоже поучиться, дети начали кричать, толкать меня и щипать, а в конце концов, со слезами заявили матери, что с трефняком учиться не будут. Сама, видно, Мошчиха их на это и подбила, потому что та ведьма меня сильно ненавидела, хоть я и не знал за что. Так что, как только дети подняли шум, прибежала она и выгнала меня из комнаты, говоря, что учёба — не для меня, что они бедные и не могут содержать учителей для нищего. Я заплакал, но что поделаешь? Пойду, бывало, в деревню, играю с деревенскими детьми или наблюдаю, как взрослые работают над телегами, санями или другими орудиями. Не раз всей гурьбой бегали мы к кузнецу, чья кузня стояла на краю деревни, и там часами наблюдали за его работой. А поскольку я был самый сильный из всех ребят, то кузнец не раз велел мне подкачать мех, ударить молотом или покрутить точило. Как же я был тогда счастлив! Как горячо я желал, раз уж учёба не для меня, овладеть хоть каким-нибудь ремеслом!
С весной снова возвращался я на выгон, к гусям и телятам, которых Мошко скупал в окрестных сёлах, а потом, немного подержав, возил во Львов на продажу. Выгон в Смерекове обширный, местами заросший кустарником, так что беготни у меня было немного. Сяду себе, бывало, на пригорке, заострю ножик и начинаю строгать, вырезать, выдалбливать разные вещи из дерева — сначала маленькие лестницы, плуги и бороны, позже клетки, мельницы и ветряки. Через год был я уже таким мастером, что все деревенские ребята были в восторге. Начал я делать тарахтелки и скрипучие пугала для отпугивания воробьёв от пшеницы, проса и конопли и продавал пару таких пугал по десять крейцеров. Накопил вскоре достаточно, чтобы купить себе кое-какие столярные инструменты: стамески, сверла и т. д. Брался я за всё более крупные вещи, потому что очень мне это нравилось. Что только увижу — сразу хотел бы сделать. Зимой просиживал днями у столяра или у кузнеца, помогал им и обучался их ремеслу. Мне было уже шестнадцать лет, а у Мошко и в мыслях не было сделать что-то со мной — вывел меня на пастуха и дальше ему всё равно. Я даже не знал, кто был мой отец и какого я рода. В деревне знали только, что Мошко привёз меня откуда-то маленьким; даже ходил слух, что я сын какого-то его родственника, который после смерти не оставил никого, кроме меня одного, а за мной был порядочный наследственный имение, которое Мошко, будто бы, присвоил себе.
— Жалко тебя, Йосько, — не раз говорили мне мужики, — ты такой способный парень и к ремеслу тянешься, а что из тебя будет?
— А что будет, — отвечал я. — Буду общественным пастухом.
— Ой, нет у Мошко совести, что так о тебе не заботится!
— Говорит, что бедный, что ему не с чего, — говорил я.
— Не верь ты старому цыгану! Есть у него деньги и приличные, только всё для своих детей копит. А тебя даже Богу молиться не научил.
Бурлило во мне от таких слов. Стал я сам задумываться.
— Действительно, — размышляю, — чего я тут досижусь? Работать на Мошко задаром всегда успею. Хоть бы ремесло какое выучить, чтобы был у меня в руках свой кусок хлеба. Но как этого достичь? Как освободиться от Мошко? Куда в мире податься, особенно если я не знаю, откуда родом, кто мой отец и есть ли у меня где-то родня?
Наша корчма стояла у дороги. Часто туда заходили жандармы, иногда ведя скованных арестантов во Львов или в Жовкву. Сначала я страшно боялся этих здоровых, грозных парней в тёмной одежде, с карабинами за плечами и шляпами с блестящими петушиными перьями. С тревогой и дрожью, скрючившись возле печки, слушал я не раз, как они разговаривали с Мошко или с деревенскими хозяевами. Говорили обычно о страшных для меня вещах: о пожарах, ворах, бродягах, и в тех разговорах очень часто слышал я слово: бумаги. "Если нет бумаг — сразу задержать". "Гляжу, а у него бумаги не в порядке". "Если бы была хоть одна хорошая бумага — отпустил бы". — Ба, что же это за бумаги, — думал я не раз, — что они такую силу имеют, что одна бумага может защитить путника от жандарма с карабином и петушиным пером? Но ответа на этот вопрос я не находил, и оттого всё больше пугала меня мысль о тех бумагах. Как же я могу пойти в мир, не имея бумаг? Ведь меня сразу на первом же шаге схватит жандарм и уведёт Бог знает куда! Дрожь по телу от такой мысли. Чем чаще я думал об освобождении от Мошко, тем чаще эти бумаги вставали у меня перед глазами. Даже снились они мне: старые, пожелтевшие, с огромными печатями, смотрели на меня грозным, сморщенным лицом или смеялися беззубыми, отвратительными ртами. Был я тогда очень несчастен. Все люди, кого я об этом спрашивал, подтверждали, что без бумаг нельзя ни в дорогу пойти, ни в ученики устроиться. Но где мне взять эти бумаги? Кузнец советовал мне спросить о них у Мошко, он же, мол, должен был получить какие-то документы после моего отца.
Ба, спросить у Мошко! Как бы мне было так просто подойти к нему. Раньше, когда я был маленький, он был ко мне ласковее; когда же я подрос, он полностью сдал меня в руки своей ведьмы-жены и почти ничего мне не говорил. Казалось мне даже, что он меня избегал. С тех пор как мне люди сказали, что он, должно быть, присвоил деньги после моего отца, я стал наблюдать за ним внимательнее; я заметил, что мой взгляд его тревожит. Крутился он как-то беспокойно, когда мы оказывались наедине, словно его что-то гложет. А что, думаю, если однажды, когда дома не будет жены, подойти к нему неожиданно — может, удастся хоть что-нибудь от него узнать? Вот я и решился при случае так сделать.
Случай такой вскоре и подвернулся. Мошчиха поехала в Жовкву, в корчме никого не было, только сам Мошко, вот я и подошёл к нему и говорю:
— Реб Мойше, люди говорят, что у тебя есть какие-то бумаги после моего отца.
Вскочил Мошко, будто его оса укусила.
— А ты это откуда знаешь?
— Да люди говорят.
— Какие люди?
— Да все, по всей деревне.
— Ну и зачем тебе эти бумаги? Ты ведь даже читать не умеешь!
— Так. Но всё равно я хотел бы знать. Значит, есть у тебя они?
— Есть, есть, эти дедовские бумаги! — вскричал Мошко раздражённо, как будто я сказал ему нечто очень неприятное. — Дед твой, отец твой был, протратил имение, а тебя мне на беду оставил. Что мне с тебя за прок?
— Знаешь что, реб Мойше, — говорю, — отдай мне те бумаги. Я уйду, раз я тебе не нужен.
— Что? — взвизгнул Мошко. — Ты бы хотел уйти? А куда же ты, дурень, пойдёшь?
— Я хотел бы поступить куда-нибудь в ученики, ремеслу учиться.
Мошко расхохотался во всё горло.
— Иди, иди, капустная голова, думаешь, тебя кто возьмёт? За учёбу надо платить, да и читать с писать нужно уметь, и не по-еврейски, а по-христиански.
Я замер, будто окаменел. Наконец выдавил слово:
— Так хоть покажи мне те бумаги, дай на них взглянуть!
— Тьфу! — вскрикнул Мошко. — Прицепился, как репей к шубе! Ну, пойдём, покажу тебе твои сокровища! Ещё счастье твоё, что я их до сих пор не сжёг!
Эти последние слова пронзили моё сердце, как нож. А что, если бы Мошко и вправду сжёг мои бумаги? Ведь я был бы тогда один-одинёшенек в мире, как лист, оторванный от дерева. Ни я сам не знал бы своего рода, ни кто меня знал бы. Не смог бы никуда двинуться, был бы навеки прикован к Мошковой лавке, до смерти невольник. Дрожь прошибла меня от этой мысли, какое-то мутное свечение замигало перед глазами. С трудом пересилив себя, пошёл я спокойно за Мошком в кладовку.
Кладовка была деревянная, пристроенная к корчме сзади, вход в неё из сеней. Была у неё только одно узенькое окошко, перекрещенное железными прутьями. Там Мошко хранил всякие вещи, что брал от крестьян в залог, и всё, что имело хоть какую-то ценность. Полно там было тулупов, бараньих шапок, сапог; в сундуке лежали бусы, говорили даже, что на дне были старинные дукаты и талеры.