(Рассказ арестанта.)
Говорят учёные-естествоиспытатели, что те слои воды, что лежат на самом дне глубочайших морей, — это поистине «мёртвая вода». Огромная толща верхних пластов давит на каждую частицу этого дна, лишая её всякого движения, всякой жизни. Солнечный свет туда не проникает, никакие живые существа здесь не обитают, никакие водные течения, ни шторма, ни землетрясения даже лёгким отголоском сюда не доходят. Единственное движение, которое здесь можно заметить, — это вечное и непрекращающееся падение миллионов трупов и скелетов живых существ, что когда-то, порой очень давно, жили наверху, гордились собой на солнце, купались в тепле, качались на могучих морских волнах. Погибнув, они медленно, очень медленно опускаются вниз — особенно те крошечные фораминиферы, диатомеи и другая мелочь, что составляет основную массу морской жизни. Медленно их останки пробиваются сквозь всё более плотные и богатые кислородом и углекислотой слои, разлагаются, словно сгорают в них, и лишь со временем в виде микроскопических шариков и крупинок достигают дна, чтобы однажды, спустя тысячи лет, стать меловой скалой.
Трудно и тоскливо, должно быть, этим нижним слоям воды вечно застывать на мёртвом дне, в страшной тьме, под неслыханным давлением, среди одних трупов.
Трудно и тоскливо им, особенно если в них таится отзвук той вечной, неистребимой силы, без которой нет ни одного атома в природе. Живая, неистребимая сила внутри — а кругом тьма, ужасающий пресс и бесконечное кладбище! И если в этих несчастных, обречённых на вечную смерть атомах вдруг раз в тысячу лет шевельнётся лёгкий намёк на мысль — вы думаете, это невозможно? Ведь и наш мыслящий мозг — что он иное, как не соединение тех же атомов кислорода, углерода и других элементов? — то горька, тяжела должна быть эта мечта-мысль!
— Мать-природа! Отчего такая к нам несправедливость? Неужели мы хуже тех, что там, наверху, гуляют, качаются и блистают в чудесном свете? Почему бы тебе не установить очередь, почему бы не дать нам хоть на час подняться туда, наверх?
Но мать-природа не знает сентиментальности и не слушает мечтаний.
— Буду я, дураками, нянчиться! — ворчит она. — Чувствуете в себе силу — попробуйте выбраться сами наверх! Уж мне только вас и не хватало подталкивать!
Вот и попробуйте сами вырваться!
Разве не приходилось вам видеть нечто подобное в человеческой жизни? О, да, случалось, милые мои, и ещё как! И каждый раз от таких случаев щемило ваше сердце — и до сих пор щемит, если мысленно вернуться в положение тех бедных живых атомов человеческого общества, обречённых завистливой судьбой на вечную тьму, на тупое оцепенение, на безвестную смерть. Ведь и мы все — разве не такое же нижнее дно среди народов? Разве каждый сильный, свободный порыв вольных и счастливых наций не ощущаем мы как боль, как давление, как толчок в наш народный организм?
А каждый из вас, кто, порой ценой ужасных усилий и ценой не одного существования самых близких нам людей, вырвался хоть немного из той тьмы на ступень выше — разве не чувствовал подчас невольного ужаса и боли при одной мысли о том, что, не будь того или иного счастливого случая, он бы и поныне тлел внизу, в темноте, беспомощный, никому не известный, не человек, а часть людской массы? И разве не заболит сердце при воспоминании о тысячах таких же, что рвались из той тьмы, тосковали по свету, стремились к свободе и теплу — и всё напрасно? И разве не охватывает нас дрожь страха, когда вспоминаем мы жизнь и конец таких никому не известных, забытых, порой растоптанных и оплёванных одиночек, когда становится ясно, что подчас лишь самая глупая в мире случайность, слепой случай, недоразумение, шутка, неосторожное слово, пылинка одна — и сбросила их с дороги, и навеки ввергла обратно в ту тьму, из которой они уже, уже почти вырвались к вольному воздуху?...
Вот такие мысли вертели мой мозг и гнали сон с моих век в долгие, долгие дни и ночи, проведённые в тюрьме. Мои товарищи по несчастью, в которых самих что-то бурлило и точило изнутри, не могли найти для меня слов утешения — напротив, я видел, что они порой сами куда больше нуждались в таком целительном слове. Чтобы не сойти с ума в этом клубке страдания, мы разговаривали, рассказывали друг другу — не о себе, а о других, далёких, и всё равно о страданиях. Один из таких рассказов, что глубже других тронул меня, я и передаю сейчас читателю. Тот, кто рассказал его мне — не стану упоминать о его «профессии» — был молодой парень, полный силы и отваги, не лишённый доброго, по-человечески искреннего чувства, с мещанским воспитанием, окончил народную школу, учился ремеслу — словом, немало потратил сил и средств, чтобы пробиться наверх, выйти в люди — ну, а вышел… Да не об этом речь!
В шестой раз уже сидел он под замком и знал всю арестантскую практику, чуть ли не всю историю каждой камеры: кто в ней сидел, за что, на сколько был осуждён, как раньше обращались с арестантами, а как теперь, и так далее. Это была настоящая арестантская летопись. Надзиратели считали его непоседливым задиралой и частенько карали дисциплинарно. Но он не унимался и вспыхивал, как порох, стоило только заметить, что что-то происходит не по закону, что в чём-то арестантов обижают. Особенно часто он вступал в конфликты с шильдвехом — солдатом, что ходит под окнами тюрьмы и должен следить, чтобы арестанты не выглядывали в окно и не разговаривали друг с другом. Несколько раз солдат угрожал ему, что будет стрелять, если он не отойдёт от окна, но тот сидел спокойно, не говоря ни слова, и лишь когда солдат начинал щёлкать курком, он соскочил с окна и кричал:
— Ну-ну, я же знаю, что ты стрелять не посмеешь!
— А откуда ты это знаешь? — спросил я его однажды.
— Как откуда знаю? Сам видел, сам был свидетелем!
— Что видел?
— Э, да это целая история, после которой шильдвехам вообще запретили стрелять! Лучше я тебе расскажу — пусть тот бедный рекрут не волнуется. Ведь он, бедняга, делает, что велят.
II.
— Два года назад, — начал он, — да, ровно два года назад. Сидел я тогда в этой яме под следствием. Нас было всего двое в камере — я и какой-то пан, Журковский его звали. Что он за человек был и за что попал сюда — уже не помню.
И вот однажды вечером, уже после вечернего обхода, уже мы разделись и легли спать — вдруг слышим шаги ключника и громкий скрежет ключей у замка. Наконец он открыл дверь, и вместе с лучом жёлтого света от своего фонаря впустил в камеру какую-то скрюченную, полуголую, жалкую фигурку. Подтолкнул её вперёд и втолкнул внутрь, видно было, что сам человек едва держался на ногах.
— Вот тебе коц и простыня, — крикнул, швырнув эти вещи прямо на голову бедняге, почти придавив его к полу. — Ложись да спи! Миску получишь завтра.
Сказав это, ключник захлопнул дверь и ушёл. В камере стало темно, как в подвале, и тихо, как в гробу. Лишь изредка доносился стук, словно кто-то мясо рубит — то наш новый товарищ зубами стучал. Видите ли, осень уже поздняя была, недели две после всех святых, холод страшный.
— Ты кто такой? — спрашиваю одеревеневшего товарища, не вставая с кровати. Уж больно не хотелось мне вставать — только нагрелся, а в камере было холодно, потому что окно должно было оставаться открытым днём и ночью — из-за духоты.
Товарищ молчит, только зубами стучит ещё сильнее, а сквозь этот грохот слышно прерывистое всхлипывание. Жалко мне стало парня — я уже догадался, что это какой-то совсем зелёный «фраер». Встал, на ощупь постелил ему постель.
— Ну-ну, — говорю, — тихо, не реви! Раздевайся да ложись спать!
— Не… не… мо… гу, — едва прошептал он.
— Почему?
— По… потому… что я… очень замёрз.
Господи! Тронулся я до него, а он весь — как кость, окоченел, ни рукой, ни ногой не может двинуть. Как он вообще дошёл до камеры — не понимаю. Встал и пан, сняли мы с него тряпьё, раздели догола, растёрли как следует, завернули в простыню и коц и уложили на кровать. Минут через пятнадцать слышу — вздыхает, шевелится.
— Ну как, лучше тебе? — спрашиваю.
— Лучше.
— Руки, ноги отошли?
— Ещё не совсем, но уже лучше.
— А ты откуда?
— Из Смэрекова.
— Так это тебя, верно, жандарм привёл?
— А как же. Гнал меня с самого утра, почти голого и босого, по морозу. Десять раз падал я по дороге — не мог идти. Бил ремнём — и я должен был идти. Только в корчме, в Збоясках, немного отдохнули — жид дал мне водки.
— А как тебя звать?
— Йосько Штерн.
— А! Так ты жид?
— А как же, жид.
— Чёрт бы тебя побрал! Хоть убей, не распознал бы я по разговору, что ты жид — так чисто по-нашему говоришь.
— Что ж, пане, я вырос в деревне, среди хлопцев. Я пастухом был.
— А сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— А за что же тебя сюда, в тюрьму, запихнули?
— Ой, пане, не знаю! Жандарм сказал, что мой хозяин пожаловался на меня за кражу со взломом, но, клянусь, я ничего не крал! Только свои бумаги, клянусь, только свои!
И заплакал, как ребёнок.
— Ну-ну, тише, глупый, — говорю, — всё завтра расскажешь судье, а мне-то что? Спи давай.
— Ой, пане, а жандарм сказал, что меня за это повесят! — завёл Йосько.
— Ты с ума сошёл, дурень! — крикнул я. — Смеяться надо! Где это видано — за такую чепуху вешать?
— А мой хозяин сказал, что меня запрут на десять лет.
— Ну-ну, не горюй, — говорю. — Бог милосердный, как-нибудь обойдётся. Только засни теперь, а завтра поговорим при свете!
Затихли мы, и вскоре я уже храпел. Единственное моё добро в тюрьме — что сплю я, как заяц в капусте.
III.
Только на следующий день мы смогли как следует рассмотреть новичка. Даже смешно стало мне, как я не распознал в нём еврея с самого начала. Рыжий, с пейсами, нос крючком, как у старого ястреба, фигура сгорбленная, хоть на свои годы довольно крепкая и ростом хороший. Посмотришь — и за десять шагов чувствуется еврейский дух. А вчера, в темноте, когда мы его растирали и слышали только его слова — догадаться было невозможно!
И он сам, испуганно озираясь по камере, как встревоженная белка, вскочил, когда мы с паном ещё лежали, умылся, постелил себе постель и сел на неё в углу — и молчит, будто заколдованный.
— Ну что, голодный? — спрашиваю его.
Молчит, только будто ещё сильнее сжался.
— Ел что вчера? — спрашивает пан.
— Да…