Будь только малым доволен. Не жажди ненужного и лишнего. Не за нужным, но за лишним за море плывут. От ненужного и лишнего — всякая трудность, всякая погибель. Всякая нужда ведь есть дешева, и всякая лишность — дорога. Для чего дорога и трудна? Для того, что не нужна, и наоборот. Мы — гайстры. Едим зелень, вкушаем зерно, поедаем змей, редко съедаем жаб, и пищи никогда не лишаемся; только боимся прожорливости. О Боже! Какая чародейка ослепила очи наши, что не видим: природная нужда малым малым и совсем малым довольствуется, а необузданная похоть есть то же, что ненасытная пиявка, рождающая в один день тысячу дочерей, никогда не говорящих: «Довлеет!»
П и ш е к. Отрыгну слово эллинское ??????? (мала эй) или турское пек эй. — «Весьма добро», «Благо же!». Но ненасытная пиявка разнообразно из окрестностей может, помалу-помалу, насосать себе много добра, но уже сухая ваша, немазанная и, по пословице, немая благодарность — скажи, молю, какие вам принесёт плоды? Чиночек ли, или грунтик, или империальчик, что ли? Скажи, умилосердись!
Е р о д і й. Она нам не приносит многих плодов, но один великий.
П и ш е к. В одном ведь немного доброго найдёшь.
Е р о д і й. Отец наш говорит, что всё всяческое, всякая всячина и всякая сплетёнка, собирающая множество, не есть блаженная; только блаженно то одно, что единое есть. Но в сем едином, сего ради и святом, птица обретает себе храмину, и горлица — гнездо себе; еродиево же жилище предводительствует ими. «Окаянен (речет) всяк человек есть и всуе мятется, не обретший единого».
П и ш е к. Да подай же мне в руки это твоё единое!
Е р о д і й. Премудрая и целомудрая госпожа! Наше добро в огне не горит, в воде не тонет, тля не тлит, вор не крадёт. Как же вам показать? Я единосердечен отцу и в том, что счастья и несчастья нельзя видеть. Оба сии духи — проще сказать, мысль. Мысли в сердце, а сердце с нами, будьте со своими крыльями. Но сердце невидимое. Ведро ли в нём и весна, и брак или война, молния и гром — не видно. Отсюда-то и прелесть, когда несчастных творим счастливыми, а напротив — блаженных бедными.
П и ш е к. Однако я ничему не верю, пока не ощупаю и не увижу. Такова у меня с молодых лет мода.
Е р о д і й. Сия мода есть слепецкая. Он ничему не верит, пока не ощупает лбом стены и не упадёт в ров.
П и ш е к. По крайней мере назови именем духовное твоё это единое. Что оно?
Е р о д і й. Не хочется говорить. Наверно, оно вам постылою покажется пустошью.
П и ш е к. Сделай милость, открой! Не мучь.
Е р о д і й. Оно эллински именуется — ????? или ??????????? (эвфросина).
П и ш е к. Но протолкуй же, Христа ради, что значит сия твоя харя?
Е р о д і й. Будете ведь смеяться.
П и ш е к. Что ж тебе нужды? Смех этот приятельский.
Е р о д і й. Оно есть веселье и радость.
П и ш е к. Ха! ха! ха! ха!.. Христа ради, дай мне отдохнуть... Уморишь смехом... Здравствуй же и радуйся, гол да весёл! Ты мне сим смехом на три дня здоровья припас.
Е р о д і й. Для меня ведь лучше веселье без богатства, нежели богатство без веселья.
П и ш е к. О Матерь Божья, помилуй нас!.. Да откуда же тебе радость сия и веселье? Оттого, что ты гол? Вот в какую пустошь ваша вас приводит благодарность. Хорошо веселиться тогда, когда есть чем. Веселье — то же, что благоуханное яблочко. Оно не бывает без яблони. Надежда есть яблоня того яблока. Но не твёрда радость, ветреное веселье — что ли? Пустая мечта, пустынная мечтательность, сон восстающего.
Е р о д і й. Воистину так есть. Всяк тем веселится, что обожает, а обожает то, на что надеется. Павлин надеется на красоту, сокол — на быстроту, орёл — на величество, еродий же веселится тем, что гнездо его твёрдо на едином. Порицаете во мне то, что я гол да весел. Но это же самое веселит меня, что моя надежда не на богатстве. Надеющийся на богатство в кипящих морских волнах ищет гавани. Радуюсь и веселюсь, что гнездо наше не на сахарном лёдке, не на золотом песке, не на буйном возке, но на облачном столпе возлюбленного храма, украшающего всю скалу, скалу адамантову, святого Петра скалу, ей же врата адова вовек не одолеют. Впрочем, в какую суету нас вводит благодарность? Не клевещите на неё. Она никогда не приводит во врата адовы. Она избавляет от врат смертных. Благодарность входит во врата Господни, неблагодарность — в адские, возлюбив суету мира сего паче бисерных заповедей Господних и путь нечестивых, как свинья — болото, предпочитающая его пути, по коим ходят блаженны непорочные. Что бо есть тот бог: «В них же бог мира сего ослепил разумы»? Бог сей есть неблагодарность. Всякий духом ея водимый, как стадо гергесенское, потопляется в озере сует и увязает в болоте своих тленностей, ядущие все дни жизни своей и не насыщаясь, жаждущие, ропотные и день ото дня неблагодарные; потому что не захотели Божьи заповеди иметь в разуме и презрели вкусить ангельского сего хлеба, услаждающего и насыщающего сердце. Сего ради предал их Всевышний в свиные мудрования — искать сытости и сладости там, где её не бывало, и бояться страха там, где не было страха, дабы из одной ненасытности триста и из одной неблагодарности шестьсот родилось дочерей в истомление и мучение сердцам и телам их и в исполнение слов Исаии: «Сами себе разожгли огонь вожделений ваших, ходите же во пламени огня вашего и опаляйтесь». Не гордость ли низвергла сатану в преисподнюю бездну? Она изгнала из рая Адама. Что же есть рай? Что есть благовидная светлость высоты небесной, если не заповеди Господни, просвещающие очи? Что же, напротив, есть гордость, если не бесовская мудрость, предпочитающая драгоценные одежды, сладостные трапезы, светлые чертоги, позолоченные колесницы и как бы ставящая свой престол выше скиптра и царства Божия, выше воли и заповедей Его? Не только же, но и все служебные духи (разумей — науки мирские) возносятся и воздают выше своей царицы, выше Божией премудрости. Кто мать сих блудных и презорных бесиков? — гордость. Гордости кто мать? — зависть. Зависти кто? — похоть. Похоти кто? — неблагодарность. Неблагодарности кто? — никто! Тут корень и адское тут дно. Сия адская душа, жаждущая утроба, алчная бездна, рай заповедей Господних презревшая, никогда ничем не довольствуется, пока живёт, пламенем и хворостом похотей опаляется, после смерти же сильнее жжётся угольями и жупелом своих вожделений. Что бо есть сердце, если не печь, горящая и дымящая вечно? Что же опять есть смерть, если не от снов главный сон? Беззаконную ведь душу, не спящую во внутреннем судилище, зеркалом, тайно изображающим живо беззаконие, тайно уязвляет свежая память; во сне же сильнее ужасными мечтами, страшными видениями и дикообразными страшилищами смущает и мучит та же вечности памятная книга, грозящая достойной местью. Из неблагодарного сердца, как из горнила вавилонского, похотный огонь пламенными крыльями развеваясь, насилием сердце восхищает, и то, что ненавидит, то же и творит, и тем же мучится. Ничто же есть вечная мука, как не самим собой осуждаться, быть достойным мести. Грех же достоинством, как жалом, уязвляет душу, покрывающуюся тьмой и находящим страхом. Налетает же страх оттого, что помыслы, не находя помощи, как гавани, и не видя ни малого света надежды, помышляя — ужасаются, рассуждая — недоумевают, как бы получить исход из злоключения... Отсюда каются без пользы, болят без отрады, желают без надежды. Вот этот исход сердцу неблагодарному!
П и ш е к. Уа! Как балалайку, наладил тебя твой отец. Бряцаешь не вовсе глупо. Для меня мило, что сердце есть то же, что печь.
Е р о д і й. Всякое сердце есть жертвенник, огнище или камин...
П и ш е к. Что же ты замолк?
Е р о д і й. Желание есть то неугасаемый огонь, день и ночь горящий. Дрова суть то всё, желаемое нами. Сие горнило и сия бездна — уголья огненные, курение дыма, восходящего до небес, и нисходящие до бездны пламенные волны вечно извергает, сама будучи морских бездн и шириною небес всех. Тут-то уместно сказать святого Исидора слово: «О человек! Зачем дивишься высотам звёздным и морским глубинам? Войди в бездну сердца твоего! Тут-то дивись, если имеешь очи». О, глубокое сердце человеку, и кто познает его? О, сердце и воля, беспредельный и бесконечный ад!
П и ш е к. Ведь же и твоё сердце горит, и курит, и дымится, кипит, клокочет, пенится. Так ли?
Е р о д і й. Содом ведь горит, дымит и прочее, сиречь неблагодарное сердце. О всех же неблагодарных пишется: «Горе им, ибо в путь Каинов пошли...» Но не все же сердца — Каиновы. Есть и Авелевы жертвенники благоуханные, как кадило дым, возводящие в обоняние Господа Вседержителя. Не ведаете ли, госпожа моя, что мы — пеларгианский род, рождённый к благодарности? Сего ради и от человека благочестивый нашим именем знаменуется (еродиос), Божье ведь благоухание мы. Не воздаём безумия Богу, тщанием не ленивы, духом горяще, Господу работающе, упованием радующеся, скорби терпящие, в молитвах пребывающие, о всём благодаря, всегда радующиеся.
П и ш е к. Разве же у вас благочестие и благодарность есть то же?
Е р о д і й. Разве же не то же это — благое чтить и благой дар за благо почитать? Благочестие чтит тогда, когда благодарность почтёт за благое. Благочестность есть дщерь благодарности. Благодарность есть дщерь духа веры. Тут вершина... Вот вам гора Арарат!
П и ш е к. Признаюсь, друг, что сердце моё нудится дивиться сердцу, неизречённой (по слову твоему) бездне. Оно мне час от часу удивительнее. Слово твоё действует во мне, будь-то жало, впущенное в сердце пчелою.
Е р о д і й. Сего ради ублажаю вас.
П и ш е к. О чём?
Е р о д і й. О том, что ваше желание, или аппетит, начал остриться к единой сладчайшей и спасительнейшей из всех пищ — пище. Как денница солнце, так и сие знамение ведёт за собою здравие. Недомоглому утробе мерзка есть даже самая лучшая пища и яд для неё. Здоровое же и обновлённое, как орлиная юность, Господом сердце преображает и яд в сладкополезную пищу. Какая спасительнее пища, чем беседа о Боге? И все гнушаются. Что горестнее, чем волниться припадками мирских сует? И все услаждаются. Откуда сия превратность? Оттого, что голова у них болит. Больные, а потом мёртвые, и нет Елисея этих умонедужных и сердобольных отроков воскресить.