Григорий Варсава Сковорода
Любезному другу Семёну Никифоровичу Дятлову
желает мира Божия.
Проживая дни жизни по тому самому Сирахову пути: "Блажен муж, иже в премудрости умрет и иже в разуме своём поучается святыне, размышляя пути её в сердце своём, и в сокровенных её уразумеется", сплёл я в сей 1787-й год малую плетёночку, или корзинку, названную "Благодарный Еродий". Се тебе дар, друже! Прими его, Еродия, по-еродиевски, прими парящего, и сам будь парящим. Прими сердцем еродиево сердце, птица — птицу. "Душа наша яко птица". Да будет плетёнка сия зеркалом тебе сердца моего и памяткой нашей дружбы в последние лета. Ты ведь отец есть и сам птенцов своих воспитываешь. Я же есмь друг твой, принесший плетёнку сию. В ней для молодого ума твоих птенцов обретёшь опреснок от тех хлебов: "Хлеб сердце человеку укрепит". Всей в них зерно сие таково: что живёт среди вас нечто дивное, чудное, странное и преславное, имеющее явиться во своё время. Вы же со благоговением ждите, как рабы, чаящие господа своего... Ибо ничто иное Бог, как сердце вселенной; наше же сердце для нас самих есть господь и дух. Сие домашнее своё благо со временем узнав и пленившись прекрасной его добротой, не станут безобразно и бесновато гоняться за мирскими суетами и во всех несчастьях возмогут себя утешить сей давидовой песнею: "Возвратись, душа моя, в покой твой и стези твои посреде себя упокоят с Исаиею". Ничем же бездна сия — сердце наше — не насыщается, токмо само собою, и тогда-то в нём сияет вечной радости весна. Таковое сердце породив птенцам твоим, будешь им сугубый, сиречь истинный отец; чада же твои будут истинные, благодарные, благочестивые и самодовольные еродии. Прочее же подобает нечто сказать о еродиевой природе. Они подобны журавлям, но перо у них светлее и нос коралловый или светло-алый. Непримиримые враги змеям и буфонам, то есть ядовитым жабам. Имя сие (ἐρωδιός) есть эллинское, значит — боголюбивый, иначе зовётся (πελαργός и ἐρωγάς), по-римски — ciconia, по-польски — bocian, по-малороссийски — гайстер. Сия птица освятилась в богословских толкованиях своей благодарностью, прозорливостью и человеколюбием. Поминает её Давид и Иеремия. Они кормят и носят родителей, паче же престарелых. Гнездятся на домах, на кирках, на их шпицах и на башнях, сиречь горницах, пирамидах, теремах, свободно, свободно. В Венгрии видел я их на каминах. Толкование — по-эллински — символон. Первый символ она таков представляет: сидит в гнезде, на храме святом утверждённом. Под образом подпись такова: "Господь утверждение моё". Второй символ: стоит один Еродий. Подпись сия: "Ничто сильнее благочестия". Третий символ: Еродий терзает змея. Подпись: "Не возвращусь, дондеже скончается". Сии три символа да будут знаменем, гербом и печатью книги сей. Она завершилась в первую квадру первой осенней луны. Аминь!
"Тамо птицы возгнездятся". "Еродиево жилище предводительствует ими" (Псалом). "Еродий позна время своё" (Иеремия).
Главизна и твердыня книги.
"Приидите, чада, послушайте мене, страху Господню научу вас" (Давид).
"Аще сердце наше не осуждает нас, дерзновение имамы" (Иоанн).
"Сыне! храни сердце твоё, люби душу твою" (Сирах). "Разумный праведник себе друг будет" (Соломон).
"Человек в чести сущий не разумеет..." (Давид). "Всякий дух, иже не исповедует Иисуса Христа во плоти пришедшего, от Бога не есть" (Иоанн).
"Еродий позна время своё, Израиль же Мене не позна" (Иеремия).
"Неблагодарного упование, яко иней зимний, растает и изольётся, яко вода неключимая" (Соломон).
ПРИТЧА, НАРЕЧЁННАЯ ЕРОДИЙ.
В ней разглагольствует обезьяна
с юнцом Еродием о воспитании.
Обезьяна, по древней своей фамилии именуемая Пишек. Она в африканских горах на пышном и превознесённом древе с двумя чадами своими неделями сидела. В то же время пролетал мимо молодой Еродий. Госпожа Пишек, узрев его: — Еродий, Еродий! — воззвала к нему, — друг мой Еродий, сын пеларгов! Радуйся! Мир тебе! Хатре! Салам али кюм!..
Е р о д и й. А-а! Всемилостивая государыня! Bonjour! Калимера! Добрый день! Gehorsamer Diener! Дай Бог радоваться! Salve! Спасайся во Господе!..
П и ш е к. Ай, друг ты мой! Радуюсь, что начал говорить многими языками. Видно, что учёный попугай обучал тебя. Куда Бог несёт?
Е р о д и й. Лечу за пищей для родителей.
П и ш е к. Вот беда! Ты ли родителей, а не они тебя кормят?
Е р о д и й. Сие не беда, но веселье и блаженство моё. Они кормили меня в младости моей от малых ногтей моих, а мне подобает кормить их в старости их. Сие у нас называется aὐτιλαγχαρεύειν, сиречь возблагодарить, или взаимно пеларгствовать, и эллины весь наш птичий род называют пеларгос. Но мы их не только кормим, но и носим за немощь и старость их.
П и ш е к. Чудо неестественное! Новость, редкость, раритет, необыкновенность, каприз, странная и дикая дичь... Сколько вас у отца и матери чад?
Е р о д и й. Я и меньший меня брат Еригас, и сестра Цикония.
П и ш е к. Где вы обучались во отроческие лета?
Е р о д и й. Нигде. Меня и брата учил отец, а мать — сестру.
П и ш е к. О, Боже мой! Везде цветут славные училища, в коих многоязычные обучают попугаи. Для чего он вас не отдавал? Он не убог. Как быть без воспитания?
Е р о д и й. Для того-то самого сами нас воспитали родители.
П и ш е к. Да его ли дело учить и воспитывать? Разве мало у нас везде учителей?
Е р о д и й. Он сам великий к сему охотник, а мать ему во всём следует. Он славословит, что две есть главные родительские должности: "Благо родить и благо научить". Аще кто ни одну из сих двух заповедей не соблюл — ни благо родил, ни благо научил, сей не отец чаду, но виновник вечной погибели. Аще же родил явно благо, но не научил, таков, речёт, есть полуотец, так же достойно, как и полумать, чревородившая, но не вскормившая, даровавшая половину мастерства своего доилице и погубившая половину чадолюбия. Аще-де место владычное сидением рабским бесчестится, как же не безобразится отеческая должность, исправляемая рабом или наёмником? Буде же отец извиняется скудостью времени, прощается тогда, когда обретёт лучшее дело. Но ничто лучше нет воспитания: ни чин, ни богатство, ни фамилия, ни милость вельмож, разве только благое рождение. Оно одно лучше всего и сего, как семя счастью и зерно воспитанию.
П и ш е к. Благо родить — разумеешь ли что?
Е р о д и й. Не знаю. Знаю же, что он сие считает известным для избранных Божиих. Иногда в убогом домике, исполненном страха Божия, друг роду человеческому благо родится человек, не всегда же и в царских чертогах. Да уразумеем, что не красота мира сего, ни тварь какая-либо, но едина благодать Божия благому рождению виновна бывает, и что благородство не летами к нам прилепляется, но рождается зерно его с нами. Знаю же и сие, что мой отец, разгневавшись на какого-либо негодяя, стреляет в него сими словами:
O quarta luna seminate!
O malo utero gestate!
O mala mens et ingenium!
Иными словами язвить не привык никого.
П и ш е к. Протолкуй же мне сие уязвление.
Е р о д и й. Я силы их не знаю, а скажу только звон их:
О в четвёртую луну посеян!
О злым чревоношен матерью!
О злый ум и злая порода!
П и ш е к. Конечно, отец твой знает римский и эллинский язык?
Е р о д и й. Столько знает, сколько попугай по-французски.
П и ш е к. Что это? Не ругаешься ли отцу твоему?
Е р о д и й. Сохрани меня, Господи... Не так я рождён и воспитан. Я самую истину благочестиво сказал.
П и ш е к. Как же он, не наученный римскому, говорит римски?
Е р о д и й. Есть у него друг, недурно знающий римский и малую часть эллинского. С ним он, часто беседуя, научился сказать несколько слов и несколько сентенций.
П и ш е к. Ах, Боже мой! Как же он мог вас воспитать, невежда будучи?
Е р о д и й. О премудрая госпожа моя! Носится славная притча сия: "Не ходи в чужой монастырь со своим уставом, а в чужую церковь со своим типиконом". У нас не так, как у вас, но совсем иной род воспитания в моде. У вас воспитание зело дорогое. У нас же весьма дешёвое. Мы воспитываемся даром. Вы же великой ценою.
П и ш е к. Безделица! Сотню рубликов с хвостиком порить в год на мальчика, а через 5 лет вдруг он тебе и умница.
Е р о д и й. Госпоже Деньга достаёт и за морем. Но где её взять? А воспитание и убогим нужно есть. И кошка блудливая не находит себе пристанища. Избавляет же от блуждания нас не деньга, но молитва даром.
П и ш е к. Я говорю не о подлом, но о благородном воспитании.
Е р о д и й. А я размышляю не о богатом, но о спасительном воспитании.
П и ш е к. Полно же! Ты, вижу, старинных и странных дум придерживаешься. Однако скажи: как он вас воспитал? Чему научил?
Арифметике ли и геометрии? Учёному ли какому или шляхетному языку?..
Е р о д и й. Да мне и сие неизвестно: кто есть учёный, а кто шляхетный язык.
П и ш е к. Да ты же со мною приветствовался разными языками.
Е р о д и й. Да сколько сказалось, столько и знаю, не больше.
П и ш е к. По крайней мере, танцевать или играть на лютне...
Е р о д и й. А Бог с вами! Я и на балалайке, не только на цимбалах не умею.
П и ш е к. Ха! Ха! Хе! Ему лютня и цимбалы всё одно. И этого-то не знает. Но, друг мой!
Музыка великое врачевство в скорбях, утеха же в печали и забава в счастье. Да чему же он тебя научил? Скажи, пожалуй!
Е р о д и й. Ничему.
П и ш е к. Умора, ей-ей! Уморил ты меня смехом... Так-то у вас воспитывают?
Е р о д и й. Так!
П и ш е к. Может быть, достал тебе чин?
Е р о д и й. Ни!
П и ш е к. Может быть, деньгу вам великую собрал или имение?
Е р о д и й. Ни!
П и ш е к. Так что же? Рога золотые вам на голове вырастил, что ли?
Е р о д и й. Родил и возрастил нам посеребрённые крылья, ноги, попирающие главы змиев, нос, раздирающий оных.
Се наша и пища, и слава, и забава!
П и ш е к. Да у вас же крылья чёрные, по крайней мере смуглые.
Е р о д и й. Чёрные на вид, но летают путём посеребрённым.
П и ш е к. Чему же всё-таки он вас научил? Нельзя же, чтобы никак. Конечно, есть что-то, на сердце вам напечатанное.
Родители суть Божии, чада же суть родительский список, изображение, копия. Как от яблони соки во ветви свои, так родительский дух и нрав переходит в чад, пока не отлучатся и не новоукоренятся.
Е р о д и й. Рождённого на добро не трудно научить добру: хоть научить, хоть приучить, хоть извычить.