И врачи, узнав об этом, заявили, что теперь уже против этой болезни и я, и медицина исчерпали все свои ресурсы.
Однако я продолжал курс лечения и делал это до тех пор, пока у меня теплилась надежда. Но денег у меня оказалось гораздо меньше. Ведь я же был вынужден той контрразведке за её зеркала заплатить за каждое, что в припадке гнева разбил.
Отдал я бедненькую мою обратно в больницу, на этот раз — навсегда. А сам, выйдя оттуда, оказался на улице. И начал шататься по биржам труда. И хоть ходил я туда каждый день, ни одна из них брать меня к себе на работу не желала. Сказано — кризис. Особенно с одеждой, потому что я её износил и обтрепался так, что мне стыдно уже было в ней показываться на бирже труда, не говоря уже о том, как я страшно изголодался.
И решил я покончить с этой такой канителью, именуемой пышным словом «жизнь». Срезал во дворе верёвку от белья потолще и иду в парк культуры и отдыха, прихожу под ту самую иву. Хорошо! Тут, за границей, это тебе не в отечественной артиллерии, где нечем на себя руки наложить.
Только я накинул петлю себе на шею и начинаю уже сводить счёты с жизнью, а кто-то за плечо меня — дёрг!
Обернулся я и смотрю сквозь петлю — и кто ж это мог тут быть, а это — тот самый мой чиновник.
— Чего тебе, — спрашиваю, — здесь надо?
— Мои агенты и я сам лично, — говорит, — сбились с ног по Парижу, бегая тебя искать. Вот это, — показывает он на иву, — была моя последняя надежда тебя встретить. Бросай это, пойдём снова на работу.
— Так ты же со мной контракт разорвал, ты разве забыл? — говорю я и снова лезу в петлю. — Какая уж тут, к чёрту, работа.
— После того дикого припадка, когда ты даму всю искалечил, а зеркала разгромил так, что и публика в дверях потопталась, — отбоя теперь от неё нет! Только тебя и требуют, потому что ты теперь на них освежающе действуешь. Мы им в Африке настоящего дикого дикаря выловили и шамана индейского выписывали, но народ в один голос требует русского медведя, потому что дикарь только что дико кричит. Кроме убытков, никакой прибыли нет, зрители не ходят, а налоги повысились. Если ты не вернёшься, я сам вот тут рядом повешусь, дай мне скорее эту петлю.
— Ладно, — говорю, — пожалею я тебя в первый раз. Только при одном условии: чтобы ты мне все деньги до копеечки за те зеркала, что были вычтены, вернул назад.
— На всё согласен! — говорит.
Ну и началась у меня новая жизнь всё то же самое сначала. Но я теперь уже знал, кто они такие, и у меня не было того чувства обманутости, что я проститут.
А — наоборот. Что я мщуся в их лице за попранную мою судьбу. И такое это было сильное чувство, что и молодых, и старых дряблых, и худых каких, и толстых, и совсем нормальных — да всех!
Потому что я же в лагерях натерпелся, настрадался весь. Сколько, бывало, я на тех нарах один перемерз... Что теперь втянулся весь в это дело, как в какой наркотик. Уже и мои растрёпанные нервы без этого самого заснуть не могли. Так что некоторые из дам не выдерживали. А на место пострадавших тут же приносили новые силы. Что про них вспоминать? Они же за деньги, фактически, страдали, а не за меня. Не то, что я.
Хотя приятно и вспомнить, что я, наверное, многим из французов помог восстановить семью своим личным примером. Как, например, той самой мадам и её буржуа.
И так далее. А главное, что я теперь ни у кого не должен был спрашивать: во имя чего?
Пил я для такого дела только водку «Столичную», а на питание выписал себе четвёртый рацион икры — два чёрной и два красной, — за вредность производства. Бывало, как взгляну иногда на этикетку на бутылке — так у меня и слеза навернётся на глаз, вспоминая о потерянном мире. Потому что на самом деле вижу, что этот продукт там где-то делается нашими трудовыми руками. В такой день я страшный был, клиентка разом могла быть травмирована — держитесь, гады! Что я потом в тех французских цирках выделывал, какие аттракционы с фокусами дрессировки — страшно и вспомнить!
Кого повредил, а кого поучил такому, что теперь не мой чиновник им, а они ему любые деньги давали, лишь бы он позволил ко мне подпуститься ещё полраза.
Дела мои таким образом процветали, чинуша несколько раз делал мне прибавку к зарплате.
И всё бы, казалось, хорошо.
Но тут именно начинает меня сушить неясная тоска. А тут ещё постоянно этикетки эти, куда ни глянь... По нашей державе скучал. По семье! Что уж не мог я эту страшную тоску заглушить ни икрой, ни спиртным, ни бабами...
Бывало, смотришь, смотришь на неё, как она тебе кривляется тут в объятиях, — и такая тоска подступает к сердцу. Что я начал тайком слушать радио. Бывало, припрёшься поздно с работы, а сон не идёт, тихонечко наденешь наушники и слушаешь, слушаешь их. Какие у нас успехи теперь, какие достижения, и гордость за нашу страну так и поднимается, а немая печаль под самую душу и подлезет.
И вот однажды, не выдержав я таких мук, вскочил тайком в трамвай, оторвался от их тайного надзора — и прямо прибился к нашему посольству, проникнув на его территорию. Падаю там им в ноги:
— Примите меня назад, скорее назад! — кричу уже не своим голосом. — Потому что уже не знаю, что я себе за это сделаю!
Они спрашивают:
— А во имя чего мы должны тебя назад принимать?
— А во имя того, — говорю, — что хочу принести жертву, которой искуплю свою вину!
— Документы у тебя какие остались? — спрашивают.
— Нет документов, — и плачу.
— Так может, ты какой-нибудь шпион? Откуда мы знаем?
Тогда я говорю:
— Вот же мои документы, — и вываливаю на их стол валюты два миллиона. — Других, — говорю, — документов я не имею! Простите, — говорю, — если есть такая возможность. Потому что жене своей — изменял, а государству — никогда!
Ну, они долго между собой колебались и решили мне в последний раз поверить. После того упаковали меня тайно в дипломатическую почту и повезли на родную землю.
Так что теперь я искупаю вину в тайге. Сначала, греха таить нечего, нелегко это мне далось, потому что я от лесоповала совсем отвык при том чиновнике.
В том капиталистическом мире я сильно разбаловал себя на лёгкой пище, это и понятно, никто бы вот так просто того не выдержал, чтобы без последствий, как я; иногда, бывает, упадёшь на нары в свободную минутку и вспомнишь всё то прежнее чужое своё житьё, словно какой-то, ей-богу, дурацкий сон. Потому что, бывало, как представлю себе, во что они могли бы меня превратить в Париже, если бы я вовремя не вернулся — страшно даже и подумать!..