И тут нужно, если ты согласен, действовать тайком, потому что выслеживают. Телефончик шепчет.
Ясное дело, тайком. Потому что шеф меня уже несколько раз безработицей пугал.
На следующий день выхожу я будто на разрешённую мне прогулку и так, словно невзначай, к проходящему трамваю — скок. Так, выходит, меня тот интерес мучил, тайна моя неразгаданная. Я думал: наверное, все эти дамы — жёны очень богатых и очень старых баронов, или, наоборот, промышленников. Или монахини.
Словом, встретились мы с ней, и я уже постарался, чтобы всё было лучше, чем на моём рабочем месте.
— Ну-ну, — говорит она. — Ты, — спрашивает, — откуда такой родом?
— Оттуда, — говорю, — из-под Обухова.
Ну, поболтали там о том-сём, тогда я начинаю подбираться к главному:
— Я тут у вас не всё понимаю, особенно некоторые вещи. Должен тебе признаться, что мне за эту мою работу платят деньги и немалые.
Она смеётся и говорит:
— Чтобы ты не сомневался — и мне тоже. И тоже — немалые.
И вот я уже вообще лежу и ничего не понимаю.
— Как? — спрашиваю. — И тебе? А тогда — за что?
— Ага, — говорит, — за то.
И называет сумму. Я чуть не обомлел.
— Объясни, — прошу.
— Ты сейчас этого не поймёшь, — отвечает. — Может, как-нибудь в другой раз я тебе и расскажу, — издевается, — а сейчас иди. Поспеши, тебе вон уже пора на работу.
Вот так манипулировала.
Ну, я быстренько прибегаю, икры съедаю двойную пайку, запивая сметаной, потом водки «Столичной», как бывало перед атакой, и вперёд!
А приводят мне интересную девушку такую, что по фигурке видно — образованную. Я с ней, сам злюсь: кто ж ты у меня тут такая? И кто, думаю, я здесь такой?
Куда же это такие дикие деньги пропадают?
И во имя чего? Чего? Чего?
— Ой, больно же! — кричит.
— Больно?.. А мне — не больно? Тебе сколько заплатили? Признавайся сейчас же мне! Ну? Ну? Ну?
А она — не признаётся. Наверное, ей хорошо заплатили. — Не понимаю, — говорит, — о чём вы такое и говорите.
Ах ты... Что я ей тут со злости и показал — на руках вынесли. Чиновник мне вычитывает:
— Ты вот эти свои жлобские штучки брось. Выпытывать. И пора кончать уже с калечением девчат, это тебе не в СССР... Тебя — от смерти спасли? Спасли. Деньги тебе платят? Платят. Мало тебе? Баб тебе, может, не хватает? Могу и подкинуть.
— Да нет, вроде хватает...
— Так какого же ты чёрта? Нашёл себе место в жизни — ты: бездомный, безродный ты, беспаспортный — и живи! И работай. А не расспрашивай. А будешь расспрашивать — выгоню назад, как собаку, раз не ясно тебе это.
Ну, я уж и молчу.
Однако одна мысль меня постоянно грызёт: что это за такая контрразведка, а? Спрашивается. Какая будет кидать взаимно нам такие бешеные деньги? Какая ей из этого всего может быть выгода?
Как-то выбираю я удобный момент и тайком звоню из туалета этой мадаме, что мне телефончик нашептала:
— Мечтаю изо всех сил, — говорю, — о встрече...
Она так и обрадовалась! Потому что ещё не знала, чем это для неё закончится...
— А мы, — говорит, — и так с тобой встречаемся сегодня. Потому что сегодня, — радуется, — у меня с тобой и назначено же.
«О! — думаю. — Понять снова тут что-нибудь...»
Манипулируют.
Ну, привозят её ко мне. Забираемся на диван и делаем такой вид, будто не знакомы. Я умазываю двойную порцию «Столичной», чтобы слегка озвереть. «Ну, — думаю, — а теперь — держись!» Она ко мне прижимается, вся такая бедненькая, жмётся кругом, потому что ещё не знает. А я — знаю и думаю: «Ну уж нет, прости!» Она и так, и этак, и эдак. И так, и сяк, разгорелась, бедняжка, от того, потому что не знает, что её за это ждёт. Я тоже с трудом терпел, сколько мог, а потом... Будто сорвался с цепи. И что я ей потом делал за это... она только кричит да просится. А я — нет! Нет! И нет!
И — нет!
Тогда уж она понимает, бедненькая моя, что это уже не шутки, и спрашивает меня так:
— Что с тобой такое случилось? За что ты меня так невзлюбил?
— А то, что вы тут собрались все умные очень из меня дурака делать взялись. Манипулировать! Признавайся — ну! Что это за работа у меня такая? Что это за контрразведка? Кто тут кому деньги платит и приказы раздаёт?
Она, бедненькая, надеется отбрехаться, отпроситься, а я ей — не верю! Не верю! И не верю! Тогда она видит, что со мной такие шутки не проходят, и начинает мне рассказывать:
— Я выросла, — начинает она рассказывать, — в приличной, обеспеченной семье. Так вот, познакомились мы с одним буржуа. Так, что дело дошло у нас до свадьбы. И в результате чего открылась моя полная холодность к этому делу.
— Ну, теперь, — говорит буржуа, — обратимся к врачам.
Обратились. И они лечили, лечили, и кроме того, что деньги взяли, ничего не вылечили. Оправдываются тем, что тут медицина тоже бессильна.
Тогда мой буржуа, раз такое дело, кидается туда-сюда по знакомым, по гадалкам — и не помогает ничто. Бегали мы, бегали...
Пока кто-то ему не насоветовал одну мысль. Что однажды он берёт меня и ничего не говорит, и приводит меня в один ресторан. Народу там собралось — тьма, так что не ресторан, а какая-то столовая. Что один на одном сидят.
— Куда ты, — спрашиваю, — меня привёл? Не мог в Париже найти место потише?
— Сиди лучше, — сейчас узнаешь. Что мы, голодные? Есть сюда пришли? Потому что тут сегодня выступает русский медведь. Ну, словом, сама всё увидишь. Тебе самой, — говорит вот так с нажимом, — будет очень полезно это.
Я скучаю, беру то меню, и оно выпадает у меня из рук.
Блюда не особо какие и их не очень много, зато, сколько я в Париже живу — цен таких я не видела.
— Это что, — спрашиваю у своего буржуа, — самый дорогой ресторан ты выбрал? Мы могли бы и не так дорого поужинать, зато гораздо быстрее в любом другом месте.
А он на это — меня и не слушает. Ну, сидим мы, едим, что там есть, а все вокруг только и делают, что волнуются чего-то и ужин не доедают. И нервничают.
Потому что одна стена в ресторане том — такая вроде как стеклянная, но не совсем, потому что зеркальная вроде. Большая такая. А все, кто с этой стороны к ней сидят, всматриваются туда и будто каждый чего-то ждёт.
И звучит музыка такая, и за теми зеркалами включается постепенно свет, и тут я начинаю догадываться, что они оказались прозрачными в одну сторону. И вот тут я впервые увидела тебя, ты там сидишь и кого-то ждёшь, и волнуешься. Тогда приводят к тебе молодую невинную девушку. Такую семнадцатилетнюю. Вы там с ней часок-другой поборолись на пуховом диване и подушках.
Пока вы себе боролись, а я почувствовала, наконец, в себе какие-то незнакомые мне такие желания.
А ты там, за зеркалом, вдруг как набросишься на неё! А она и заплачет, и зарыдает... Словом, почувствовала я, наконец, всё, — и мы быстренько домой на машине.
Так что вот тут, в этой машине, я и ощутила себя с буржуа женщиной как следует. А потом, приехав, ещё раз. Так сильно, что в следующие дни мы каждый раз должны были садиться в автомобиль и ездить туда и обратно, в ресторан. Ездим мы, ездим, и всё, казалось бы, хорошо, если бы у меня постоянно перед глазами не стоял ты.
Как ты на неё там кидаешься, как ты её там повергешь.
Что я потихоньку и начала искать своими каналами пути, как бы это к тебе сюда попасть. И, наконец, нашла, и когда мы после долгой разлуки встретились, то надо ж такому случиться: среди случайных посетителей ресторана оказался и мой муж. Мой буржуа! Сидя в ресторане, и разрушилась моя семья, с такими трудностями восстановленная. Я потеряла теперь всё. А ты хочешь забрать у меня последнее, так пожалей же меня за это!
— Враньё! — закричал я так, что она мигом потеряла то сознание, что у неё ещё оставалось. — Это ложь! Не может такого быть!
Я аж подскочил, услышав всё. Потом соскочил, подбегаю к зеркалам: зеркало, как зеркало. Но на всякий случай беру створку и — трах ею!
Трудно, наверное, в это поверить, но створка та пролетает сквозь все изображения далеко туда, где в полутьме сидят целые толпы народа и наблюдают за мной...
Я по другому зеркалу тумбочкой — раз! Только брызнуло. И снова я предстаю перед многотысячными толпами народа. Я перебил там все зеркала, какие только были, чтобы уничтожить ту иллюзию, что меня окружала и в которой я задыхался — и оказывается, что на все четыре стороны света — по ресторану, где сидят такие же французы, возбуждённые, как на футбол, на меня смотрят, сквозь бинокли улыбаются.
Я — как выскочу, а они как засмеются! Что я сразу взбесился, как тигр. А они — пальцами на меня показывают... И в этот миг всё то горе, все те горькие слёзы и гнев, что накопились во мне за времена немецкого плена и французских выселок — вырвались невиданным прорывом. Тогда я как накинулся на кого попало, а они взяли и вдруг поняли, что шутки закончились — и бежать! Так дружно, что многие в дверях и потоптались, особенно те, кто дамы.
— Что, гады?! — кричу я. — Испугались?! Смотрите же — куда вы? Страшно, да?
Именно тут на меня набросились официанты, скрутили всего и понесли к чиновнику.
— Ты что ж это вытворяешь?! — бесится он. — Да ты хоть поинтересовался бы сначала, сколько одно такое зеркало стоит!
— Виноват, не успел, — говорю я.
— Завтра и успеешь, как вычту из тебя! Такие мне фокусы устраивать. Я — выгоняю тебя! Ариведерчи!
Я снова оказываюсь на улице. Без документов, без прописки.
И начал я вот что. Своими каналами наводить справки про ту семнадцатилетнюю девчонку, невинницу, самую мою первую тут (что у неё мать в недавний голод умерла). Потому что она у меня постоянно перед глазами стоит. Так что потихоньку я узнаю, что после того несчастливого для неё случая она оказалась в психиатрической больнице.
Я нашёл её там, выписал и начал лечить лично лаской и нежностью, и добился того, чего не могли врачи и лекарства — то есть вернул её к разуму. И вот она начала ко мне тепло чувствовать больше именно за это, и мы поженились с ней. Боже, как это мило — иметь семью. Которая тебя и ждёт, и ласкает, и на всё за это ради тебя согласна. Что я так на этом расслабился, что не заметил, как-то и сказал:
— А помнишь ты тот страшный случай, что был когда-то с тобой среди четырёх зеркал? — возьми и ляпни ей я, дурак, что она и подняла на меня вот так глазки. — Так это ж я тогда был, моя дорогая...
Зачем я про это забытое брякнул? С ней неделю проживши, как муж и жена. Наверное, тогда руководила мною хвастливость рассказать, что я порвал все связи с той жизнью, побив все зеркала. Что она снова потеряла сознание, а потом разум...
Я снова лечил её, чем мог, и так, и этак, однако ласка и нежность уже не помогали, как раньше.