Вот чем, интересно, был хорош немецкий плен? Там хоть надежда какая-то была, что он когда-нибудь возьмёт да и кончится. А если вспоминать, так почти и ничего — одно и то же: лесоповал да лесоповал, в холод, в метель, те бесконечные сосны. Конца-края им нет и не жди, как и тем планам, что нам сверху спускали.
Интереснее началось, когда приехали пьяные и до зубов вооружённые, шатающиеся наши освободители. Такие негры — мы даже в плену таких не видели. Ездят, намазанные, на великах и шатаются, и не падают, и работать никого не заставляют — вот так мы впервые увидели американскую армию.
Начала она нас кормить, кто живой ещё остался, и подбивать на измену. Я тогда и сам уже начал думать, что мне на Родине положено за плен. Что решил поддаться вражеской пропаганде, которая нам каждый день вдалбливала, что в СССР нас всех за это посадят, если не расстреляют. Я тогда попался на эти враки и вовремя не интернировался. Словом, испугался, что если появлюсь дома, то моей жене и ребёнку за это достанется по заслугам.
В Париже я тогда первым делом взял и хорошенько выучил парижский язык, потому что у них как раз началось послевоенное восстановление. Работы тогда было — завались.
Потом, когда они всё отстроили, меня выгнали, потом ещё раз выгнали, потом снова выгнали, после чего уже не брали. Мне пришлось и обноситься, и оборваться, и изголодаться. Потому что сказано — доля безработного в торжестве наживы. Так всё и было, что я дошёл уже до того, что решил кончать с ним, с этим моим таким вот жизнем. И место выбрал хорошее — в центральном парке культуры и отдыха. Украл хорошую бельевую верёвку, уже на дерево её закинул и петлю на голову надел. И тут мне как захотелось, как прижало побрызгать, ну просто страх. Что я тут же, в парке, захожу в туалет, стою, как дурак, в очереди, пока протолкался, наконец, вперёд, так чуть не умер.
И все, кто там пристроились — косятся на меня.
Значит, дело в том, что хозяйство у меня, несмотря на немецкий плен и французскую безработицу, таки не поубавилось. Что не стыдно ни в какой туалет, или скажем, в баню, зайти.
Ну вот: сделал я это дело в последний свой раз — и прямо на душе полегчало. Подхожу к своему дереву и уже начал на него влезать с верёвкой на шее. Когда меня кто-то за плечо тронул:
— Брось это дело. Потому что я хочу тебе кое-что предложить.
Смотрю: приличный такой месье и в костюме с галстуком.
— Иди ты, — говорю я ему, — вон туда.
И вот что интересно — этот месье, услышав такие слова, ни капли не обиделся. Даже улыбается:
— Работу тебе предлагаю, — говорит, — использовать тебя хочу.
Тут я впервые подумал, что этот месье такой на вид опрятный, что даже на чиновника может быть похож — значит, из контрразведки. Потому что он мне тут же признался, что хорошо ко мне пригляделся и что я ему подхожу. Ну, думаю, контрразведка так контрразведка, всё равно, думаю, петля.
Он меня сажает к себе в такси. Приезжаем — квартирка у него... что сказать — такой нам и в трофейном кино не показывали. И встречают, и в лифте, и в коридорах, и куда ни плюнь — одни лишь слуги. Он только на кнопки нажимает, а они бегают, выполняют: с меня мерку сняли, нажмёт — меня моют и стригут, нажмёт — уже и наодеколонили; нажмёт — врачи. Осмотрели, анализы повсюду делают. Я даже поел под присмотром тех врачей, чтобы много не съесть, потому что у меня от голодухи кишки могли бы моментально завернуться. Не успел я доужинать, а мне уже пять костюмов новых несут, рубашку, трусы.
— А в чём, — спрашиваю я у этого чиновника, — будет заключаться моя работа?
— Заключаться она будет, — говорит он, — в том, что пока это секрет. А пока — вот тебе слуги, вот тебе деньги, вот тебе эта квартира. Словом — живи. Привыкай, главное, к шикарной обстановке, это тебе в работе пригодится. Всё делай, что хочешь. Но — одно условие: чтобы баб никаких не водил. Согласен?
— Ладно, — говорю. — Потому что моя верёвка в кармане ещё шевелится.
— И чтобы с ними вообще теперь — ни-ни! Понял? — говорит он и так строго на меня глянул.
— Хорошо, — говорю. — Чёрт с ними.
А что было выбирать? Уже как попался в контрразведку, так теперь и танцуй под их дудку.
Через день-два я осмотрелся, откормился, живу. Театры посещаю, кино всякие, выставки. А там у них в культурной жизни повсюду что? Одни голые бабы. Куда ни сунься. Даже в ресторане, где я ел — спокойно не поешь, чтобы они прямо перед носом всем этим делом не покрутили. Кусок, бывало, в горло не лезет.
Мне тогда было каких двадцать пять лет. Да ещё с перекормом. Однажды думаю: что же это за работа у меня такая, что мне — баба запрещена?
Во имя чего, спрашивается?
Как-то в ресторане, один раз, заказывая ужин, я и спрашиваю у официантки:
— А нельзя ли мне после десерта заказать вас?
Сейчас, думаю, по морде даст. Или по физиономии. Или блюдом.
Она отвечает мне так, что будет очень рада такому меню.
Мы быстро договорились сходить к ней, я дожидаюсь её после работы у проходной, она выходит, я её встречаю. Когда меня кто-то за плечо — тронь!
— Ты что, — слышу, — забыл про наше условие?
Я оборачиваюсь, а это стоит мой тот самый месье:
— Тебе что, — спрашивает, — наша работа уже надоела?
Я так говорю: что ни при каких обстоятельствах жизнь невозможно предавать родной державе, что бы тебе там потом за это ни было. Потому что потом через это ещё хуже будет. Вот проявил бы я когда-то характер, эх...
— Пардон, — говорю я по-ихнему этой официантке.
Отпустил её... А сам при этом аж дрожу: так выходит, что контрразведке каждый мой шаг известен!
Не доверяют. Ясное дело — документов у меня после плена никаких не оказалось.
Ну, я и терплю.
М-да. Я и в молодости не привык был терпеть. Что из-за этой нетерпеливости, слава богу, успел до войны жениться. Как знал. Ещё и дочку успел увидеть свою.
Попал по мобилизации в пехоту, потом в артиллерию, потом в плен. Когда нас окружили — покончить с этой жизнью было нечем. Винтовка нам не полагалась. Не кончать же её, проклятую, было из пушки.
Кто не пробовал — не советую.
Так проходит и месяц, и два. А я терплю. Проходит и третий, а я уже и свыкся, стерпелся весь, и уже ничего, живу себе. Только по ночам штаны пачкаю. Когда чиновник вызывает меня к себе и спрашивает так:
— Ну что, — спрашивает, — как оно?
— Спасибо, — говорю, — только штанов жалко.
— Неужели, — спрашивает, — тянет?
— Как же не тянет, — говорю.
— Ну так вот: тут у нас есть для тебя одна девочка. Но только она честная. Ничего она ещё не знала, потому что из очень хорошей семьи. Вот с ней делай, что хочешь — всё. Только одно условие, а может и приказ: она тебе, а ты ей позволяйте всё, кроме последнего, ясно? А ты всё делай, что сам хочешь, но чтобы она мне девочкой и осталась. Надо ж её пожалеть — у неё мать в последний голод умерла. А не то — работу потеряешь.
Ну, то я уж и не спрашиваю, во имя чего, раз такая судьба.
Вот везут меня на такси в такое же шикарное помещение, что только стены в одних зеркалах.
— Вот это, — показывает чиновник, — твоё рабочее место.
Смотрю: кровать.
— Нравится?
— Ничего, — я рукой потрогал — пуховая, — годится.
А сам тайком думаю: что это за девушка такая загадочная? Не дождался, пока они вышли. Сижу.
Ну так вот. Приводят, наконец, ко мне эту девочку.
Я как глянул — так у меня всё и сжалось. Красавица!
Лет ей семнадцать, а самое главное, на меня смотрит и улыбается. Я и налил себе во фужер не глядя.
Ну, мы прилегли. А она улыбается. На том диване. Ну, слово за слово, начали мы. На тех пухах.
Выделывать. Часа два. Что она перестала улыбаться, а наоборот. Потому что у неё — грудь. Боже мой, какая грудь — и одна, и другая. Да что там они — там и то, и это, и всё такое. Кровь мне уже куда хочешь прилила, чуть из глаз не выскочила, а ножки! И ножки, и всё вокруг них.
Что делать? Не успел спросить я сам у себя, как вдруг, неожиданно — как рвану, что ещё на ней оставалось, плевать, думаю, на условия там всякие и запреты разных чинуш, раз он мне никто рядом с такой красотой! И на работу такую плевать, потому что тут же рассудок потерять недолго, не то, что работу. А она:
— Мама!
Потому что всё поняла, бедняжка моя. Что я уже остановиться не могу ни перед чем, что там дальше было — так это кошмар... Вспоминать страшно: ну, это дело у неё — пополам и всё остальное, что там ещё оставалось. Она и плакала, и билась в истериках, потом понемногу затихла кругом. А вся там обстановка: подушки всякие, простыни, наволочки — заляпались ею все. Даже зеркала. Так что, ну, думаю: выгонят, это уж точно.
— Что ты сделал! — ругается потом чиновник. — Я ж тебя о чём просил? А ты что сделал — искалечил девушку.
— Я ж, — говорю, — живой человек.
Он поворчал, поворчал. Ну назад же не вернёшь. И кончилось всё тем, что он выругал меня, а на другой день привёл такую даму. Солидную, значит, но красивую, страх! что не выгонят, думаю. Так поговорю и отделаюсь, догадался я, глядя на неё. И не ошибся. Потому что чиновник меня про эту даму заранее предупредил, что с ней делай, что знаешь.
— Только не всё сразу, а так, понемногу, — говорит, — потому что у нас культурная страна. Хорошо?
Вот так у меня начиналась новая жизнь в их продажном мире. Выспишься, поешь, гимнастику сделаешь какую, пройдёшься, в театр или кино билет возьмёшь. Ну, а вечером шагаешь туда, где зеркала.
И так на меня такая жизнь начала незаметно действовать после плена и голодухи, что я и сам не заметил, как начал в неё втягиваться.
Настрадался же...
Что теперь вот ко мне приведи хоть какую: хоть такую, хоть этакую. Но я начинаю подозревать, что теперь я у них, выходит, вроде как проститут. Тут стаканчик «Столичной» дёрнешь — и уже не думаешь, а — вперёд!
Но только не могу понять: зачем же молодая, красивая вся, культурная, с фигуркой, образованная, чистенькая она будет тратить деньги, и деньги немалые! на какого-то меня? Что она — не может найти при своих делах нормального земляка бесплатного? Таких по тому Парижу — сколько угодно.
Хотя, подумав, для крупной, солидной дамы я и получше соотечественников. Но при чём, спрашивается, тут невинные девчонки?
Что же им за радость с первого раза? Ведь я же был весь измучен по тем лагерям да пересылкам. Но несмотря на всё это, таким я там оставался, что даже фашисты об этом не подозревали и им не удалось у меня это отобрать. Так что я иной раз и сам начинал себя бояться.
А мучило меня там исключительно одно: «Во имя чего оно всё?» А в ответ — лишь молчание и смех.
Однако со временем мне попалась одна такая мадам, что вижу — я ей, наверное, чем-то начинаю нравиться.
Вот однажды ей удалось тайком шепнуть мне, что так, мол, и так, ты мне чем-то очень по душе пришёлся, что я хотела бы встретиться с тобой, но только не здесь.