Она ещё не совсем замёрзла. Иней на еловых ветках временами дрожал от его движений и беззвучно осыпался то тут, то там. Он тяжело работал. Должен был радоваться, что живым вырвался. Что скажут жена, невестка и внук, когда он предстанет перед ними с окровавленной рубахой и распухшим лицом? С ним случилось несчастье, какого не бывало ни с кем из его предков и даже ни с кем в селе до сих пор. Да, слава богу, что хоть с душой ушёл. И всё же отчего же ему было так невыразимо тяжело на сердце? Ведь опасность миновала.
Да, опасность миновала, но… не выдал ли он чего врагу — вдруг мелькнула в голове мысль. Он этого не знал. Патруль — это ведь не войско. То была только случайность, что они его встретили, ведь он видел несколько австрийских солдат ранним утром, когда выходил из дому, далеко, почти в противоположном направлении. Кроме того, его терзали неприятели, били тело, и израненное лицо горело, как огонь, местами ещё шла кровь. А те несколько рублей, которые силой всунули ему в руку и которые он принял, он отнесёт панотцу и спросит, что с ними делать: может, заказать поминальную службу по четырём павшим в бою. Или попросить священника отслужить молебен за сына, чтобы тот вернулся живым и невредимым домой. Священнику он всё расскажет. Всё до малейших подробностей. Но сейчас он не смел уйти отсюда, пока все четыре мёртвых не будут похоронены. Он чувствовал: он им это должен.
Хотел похоронить их по двое в могилу: двоих сегодня, двоих завтра. Для того — не останавливаться, не отдыхать, только копать; ведь может случиться, что завтра неприятель снова придёт и осмотрит место, а тогда… и его пронзила мысль о казаках…
Он взглянул на четырёх мёртвых. Двое лежали на боку, один на спине, а четвёртый, видимо убитый выстрелом сзади, лицом вниз.
Что-то словно подгоняло его. Порой он выпрямлялся, вздыхал и тыльной стороной рукава стирал пот со лба. В груди жгло странное волнение. Беда. Беда не оставляла его сегодня; дома его ждал нетерпеливый взгляд оставленной сыновьей скотины, он почти слышал её тоскливное мычание. Должно быть, там случилось что-то, о чём он даже не мог вообразить. Он попал в руки врага. Говорил то, чего сам бы никогда и ни за какую цену не сказал. Теперь у него при себе вражеские деньги, красивые блестящие монеты, которые уже тревожили его. А хуже всего — он стал свидетелем того, как пали четверо его земляков. Он вынужден был «в наказание» копать могилы и хоронить трупы.
Боже, боже! Зачем Ты этого хотел? Почему это произошло? Что хорошего может из этого выйти — доброго или злого? И если даже… какое же это будет добро? Поля, нивы будут уничтожены. Они не привыкли к тому, чтобы их поили кровью. Нивы, нивы! Гей, гей! — что-то кричало в его груди. — Чьи руки будут вас возделывать? Какое зерно будет на вас колыхаться?
С такими и подобными отчаянными мыслями он копал дальше.
При копке он время от времени смотрел на четырёх мертвецов и дольше, чем хотел бы, задерживал взгляд на том, что лежал ничком.
Но так как этот ничем от других внешне не отличался, он продолжал копать. Копал почти горячечно. Человек, лежавший лицом вниз, будто заставлял его спешить. Почему? Зачем? — неясно мелькнуло в его душе. Враг сегодня уже не придёт и не станет смотреть. Скоро стемнеет. Да, скорее, скорее; нужно быстрее выкопать могилу, скорее завершить захоронение. Как можно быстрее похоронить мёртвых. А потом — домой! Как уже сказано, он копал почти в лихорадке. Уже уложил в могилу двух первых, что лежали ближе… Он их, словно двух братьев, уложил, сложив им на груди руки крестом. Ему казалось, будто он соединился с богом или с чем-то высшим. Что это было — не знал. На сердце у него было ощущение, словно он совершил доброе дело, но ненадолго. Когда первая могила была засыпана, он отошёл, чтобы немного отдохнуть и затем идти домой. Мысли о скотине всё же настойчиво пробивались сквозь всё, что он чувствовал. Ему не раз чудилось, будто он слышит её мычание за своими плечами. Сначала близко, потом и далеко. Он уже поднялся, чтобы уйти прочь, но вдруг что-то заставило его повернуть голову. Он сделал это и, как будто повинуясь внутреннему, непреложному велению, взгляд его невольно искал свежую могилу среди деревьев. Сам не отдавая отчёта, почему, — его охватило чувство, что нужно взглянуть на могилу. И одновременно он чувствовал, что не увидит её сквозь деревья, сквозь покрытые инеем ветви, но всё же следил за ней меж стволов.
Нет, он ничего не увидел. Сколько ни всматривайся туда-сюда, не разглядишь свежего холмика и двух тех, кто под ним покоится.
Он стоял и колебался.
Работа его была закончена: двое, как он себе заранее наметил, уже почивали в земле. Завтра он сделает то же самое с оставшимися двумя. Значит, можно спокойно возвращаться домой. Он сделал несколько шагов, но снова остановился. Не мог идти дальше. Что-то удерживало его. Пусть будет как будет, но он должен ещё раз взглянуть на могилу — всё ли в порядке… всё ли… он и сам не знал что… но всё ли так, как должно быть. Он сплюнул сквозь зубы, решительно повернулся и направился в лес. Тишина и покой окутали его. Та тишина, которую он не заметил два-три часа назад. Он шёл вглубь, туда, где лежали ещё два непохороненных мертвеца и свежая могила. Нужно взглянуть ещё раз. Всего лишь несколько шагов. Глаза, устремлённые к холмику, вели его всё ближе и ближе. Да — это свежевысыпанная могила. Под ней покоятся две молодые жертвы. Он задержался на ней ещё на миг. Вдруг, сам того не осознавая, почувствовал, что взгляд его будто приковывается к двум оставшимся телам. Один, лежавший на боку, имел спокойные молодые черты, а второй, что лежал лицом вниз… что с ним? В его плечах, в волосах, в шее было что-то, что будоражило сердце тоской и страхом. Всё это заставило его на краткий, едва уловимый миг задрожать. Чувство, смешанное с жалостью и смутной радостью, пронзило его, и почти в тот же миг он как будто втянул свой взгляд обратно. Всё это длилось мгновение. Предчувствие… воспоминание, и вместе с этим его мысли полетели к его хлеву, словно облик человека, чьего лица он не мог видеть, уводил его думы по какой-то причине к скотине, что молча, часами, смотрит и ждёт его. Вдруг он сделал шаг вперёд. Не отдавая себе отчёта, он шёл. Он шёл к обоим мертвецам. Его взгляд спокойно скользнул по тому, что лежал на боку, и вдруг прыгнул на того, что лицом вниз. Он впился в него глазами, и на душе стало странно. Эти плечи… эта шея… эти волосы — всё это напоминало ему кого-то. Кого? Но чувство было неясным, как и впечатление в тот миг. Он ничего не знал и даже забыл обо всём, что сегодня с ним случилось. Ни о чём не думал, только неотрывно глядел на поверженного. Перевернуть ли его, положить на спину? Нет. Он сделает это завтра. Теперь надо идти. А вдруг он ещё жив? Ах, как ему до сих пор ни разу не пришло в голову сделать это и посмотреть. И даже сейчас он колебался. То притягивало его к мертвецу, то отталкивало. Его охватывал страх, словно он должен встретиться с живым взглядом. Вдруг в сердце что-то горячо закипело, он поднял руку и взглянул на неё. На ней несколько раз обвивалась медная цепочка, но сама рука была холодна и неподвижна. Его пробрал озноб, страх сжал его; он глядел как безумный на мертвеца. Волосы встали дыбом, он схватил тело, резко и сильно поднял его, как ребёнка, и — его взгляд упал на черты собственного сына.
Мёртвое тело рухнуло на землю, и вместе с ним пал живой…
То кричало не человеческое горе, не голос отца — то кричал дикий, смертельно раненый зверь.
Его единственное дитя… мертво.
Голова его опустилась на грудь сына, но слёз не было.
Так прошло немало времени. Потом он прижал мёртвого к себе… тряс его, взывал к нему — всё напрасно. Крики тонули в лесу.
— Встань, мой сын, подними голову, раскрой глаза, уста и скажи: «Отец, я жив. Я не умер. Я — твой сын, твоё единственное дитя!» Мой сын! — кричал он, почти обезумев, вытирал его лицо, рвал одежду и прижимался губами к ране. Он почти не понимал, что делает.
Может быть, он ещё не умер; может, только закоченел. Ах, нет! Умер, умер. По его вине, по его несчастной вине. Почему враг не застрелил его? Не его ли сразила пуля в плечо?
Боже, дай ответ! Как Ты допустил, чтобы люди обезумели и чтобы отец поднял руку на сына! Брат на брата… или, может быть, это судный день?..
Лес стоял тихий.
Спокойная и манящая его глубина.
Он снова поднял голову с груди сына и почти бессознательно взглянул в эту глубину.
Увидел ли он что? Было ли что-то рядом?
Нет! Всё было как прежде. Только сверху начали падать большие хлопья снега. Осторожно, размеренно и беззвучно, будто боясь нарушить окружающую тишину. Может, чудо проходило лесом, а может, что-то иное — лишь лёгкий ветерок прошелестел по веткам. Иней падал как невидимой рукой, омывал лицо сына и покрывал снегом голову отца. Потом всё снова замерло. Но ненадолго.
Всё нарастал и нарастал гул. Это пробудило отца. Он встал.
Что-то произошло. Что-то большое, великое. Он чувствовал свою вину; для ноши, что теперь лежала на его душе, не хватит сил. Он уже не пойдёт в село. Пусть гибнет скотина, пусть ревёт до смерти. Его сын, его дитя ждёт — теперь у него другое дело. Он не оставит это, пока не взойдёт луна — и тем лучше. Он должен закончить свою работу.
Теперь всё равно. Его так или иначе все осудят.
Но это не то, что занимало его разум.
Главное — его дитя мертво, и в этом его вина.
Он берёт лопату и роет вторую могилу. Но не рядом с первой, а подальше, возле высокой ели. У неё такие крепкие и широкие ветви, такие величавые, что укроют, словно дом, и защитят его ребёнка.
Да, да!
Он копал и плакал. Говорил с сыном, как будто тот стоял рядом; говорил сам с собой. О своём несчастье. Говорил о жене, о невестке, которую сын оставил ему на попечение, и он клялся обеспечить её счастье и быть миротворцем, если случится ссора между ней и матерью. О внуке, которого он должен был научить молитвам, если отец погибнет на чужбине или постигнет его иная беда. Всё он.
— Я!! — крикнул он громко и захлебнулся. — Твой отец, дитя моё, твой отец. Я дал тебе жизнь, благословение на трудный путь и дал тебе смерть! Я!!
Вторая могила была готова, и он уложил в неё обоих мертвецов.