* * *
В Карпатах.
Дома, то есть в своей маленькой крестьянской хатке, он оставил в одной половине больную жену, а в другой — молодую невестку с маленьким внуком. Его единственный сын ушёл на войну, и теперь обо всём приходилось заботиться ему одному.
Это было тяжело.
У него самого ноги слабые, а горы требуют молодых сил. Но он всюду ходил сам.
Ах, господи, как всё это случилось! Ад, что аж горы, казалось, гремят. Тишина гор и лесов слышала то, чего прежде никогда не слышала. Грохот пушек, одиночные и залповые выстрелы. Часто звуки отдавались от скал, будто призывая на помощь. А приходишь туда — тихо, или только журчит внизу поток, или испуганная белка молнией взбирается по сосновому стволу, или сами горы будто взволнованы, словно шуметь, грезить и колыхаться — не их дело.
Он выходил всё чаще. Порой утром и вечером, а когда и ночью, если того требовала хата или скотина его сына.
За горами была торговица, где он покупал всё необходимое. По дороге туда или обратно на перевале он отдыхал, курил свою люльку, думал о сыне, о своей ниве и ещё о чём-то, и снова ковылял дальше. Особенно любил выходить вечером: тогда не тратил времени зря. Ночи стояли ясные. Порой можно было бы пересчитать все звёзды на небе… на этом святом небе, что одно лишь и осталось, на что можно было положить надежду…
Светало. Скотине нужна была соль. Ах, эта скотина! С тех пор как Андрей ушёл, она стала худеть, особенно в последнее время. Хлев его стоял далеко на горе, сено приходилось носить издалека, а это для него было тяжко. А когда он только входил в стойло, все животные поворачивали головы к нему и смотрели, словно спрашивали: «Где тот, кто раньше носил нам корм чаще и в изобилии? Кто гнал нас к источнику, что почти с шумом бьёт из скал, где мы мыли морды в пенистой воде и пили… Ах, какое это было блаженство!»
В начале декабря 1914 года снега в горах возле колыбы ещё не было. Только позже он стал медленно падать. Однажды морозным утром, возвращаясь с торговицы и неся соль для своей скотины, чтобы дать ей полизать, как детям лакомство, его задержала рота русских солдат. Испуганный, он хотел обойти их, но уже было поздно. Его остановили. Один из них, видимо командир, спросил, где находится австрийское войско.
Он не знал, он и впрямь не знал, но неприятель настаивал, что он должен это знать.
Нет, он этого не знал.
Они засмеялись.
Один взглянул на другого и тоже рассмеялся.
— Сейчас узнаешь… — сказал тот, что казался командиром, высокий ростом и суровый лицом.
— Я не знаю, — возражал крестьянин, у которого от страха перед вражеским войском выступил пот на лбу. Откуда ему знать? Он сидел в своей хате, что теперь похожа на сироту после ухода сына, работал в ней и возле неё, ухаживал за скотиной и овцами, был и хозяином, и работником одновременно. Он даже не знает, где теперь его сын, — откуда же ему знать, где находится войско? Он всего лишь крестьянин, не умеющий ни читать, ни писать. Он ничего не знает… ничего… Пусть панове оставят его в покое, ему нужно спуститься с горы и дать скотине соль, потому что она уже долго ждёт, а он перед этим должен был купить другие необходимые вещи.
Веры его словам было мало. Дали ли они веру, или нет — кто их знает; но они взяли его с собой и стали давать деньги, чтобы только он сказал, где находится войско.
— Что за глупый ты мужик, — сказал один из них, — что прикидываешься глупее, чем есть? Не задерживай нас и себя, только скажи, где ваше войско, и тогда «пошёл». Как смеешь нас так задерживать?
С этими словами он отделился от роты и сунул старику в руку несколько рублей, против чего тот не возражал и, не глядя, спрятал в свой пояс.
— Пане, смилуйтесь надо мной, я ничего не знаю. Как я не знаю, где мой сын, так же не знаю, где стоит наше войско. Отпустите меня домой, и я сердечно вас поблагодарю. Дома меня ждёт больная жена, скотина, которая с тоской ждёт соли, ведь с тех пор как ушёл сын, ей стало хуже, чем раньше. Я уже стар, и всё равно должен выполнять самую тяжёлую работу по дому и в хлеву. Молодую невестку нельзя утруждать — она скоро, если бог даст, родит. Ах, кто знает мою заботу и моё горе, — говорил он, низко кланяясь неприятелю.
— Но ведь ты знаешь, что ваше войско куда-то ушло? — спросил снова тот, чей голос наводил на него страх и, как ему казалось, выдавал командира.
— Так, пане.
— А знаешь ли ты, чему вас учили, как вам следует вести себя с нами, если мы придём в ваш край и чего-то будем требовать?
— Я ничего не знаю, пане! Я живу ниже, у подножия долины, только со своими домашними, и, как уже сказал, ничего не знаю.
— Так! А деньги брать знаешь? — сказал высокий и погрозил нагайкой.
— Возьмите свои деньги обратно и отпустите меня! — говорил оскорблённый мужик и уже хотел вынуть рубли из пояса.
— Смотри-ка на него, хочет с нами играть, сукин сын! Если сейчас же не скажешь, где ваше войско, мы с тобой шутить не станем. Раз, два — и будешь висеть на ветке. Понял? Деньги спрячь и купи себе хлеба, потому что выглядишь так, будто месяц ничего не ел. Так ты, значит, не знаешь, как вам велено обращаться с нами, когда мы придём?
Мужик с испугом уставился на собеседника и не знал, что ответить.
— Слушаться должен! Понимаешь? Слепо и без возражений, — говорил тот нетерпеливо. — Слушаться — видишь? — И показал, как прежде, на ветку ели на другой стороне дороги, что вела через гору и теперь, укрытая снегом, была известна немногим.
— Я ничего не знаю, — сказал мужик, думая о своей жене, о невестке, которую сын поручил ему на время своего отсутствия: «Вы, батя, дадите ответ на том свете за мою жену, если она у вас не найдёт приюта, а моё дитя умрёт с голоду, если я не вернусь домой».
— Нет! Оставьте меня в покое, добрые панове. Откуда мне знать?
Тогда командир подал знак нескольким конным; двое из них быстро спрыгнули с лошадей, сорвали с него кожух и начали бить нагайками. Он кричал и плакал, молил, падал к ногам, уверяя, что ничего не знает, умоляя их сжалиться! Сквозь рубаху проступала кровь, лицо тоже было в крови от ударов.
— Я не знаю, где наше войско, — кричал он. — Никто мне этого не говорил. Я видел только нескольких солдат — четырёх, может, шесть; они куда-то шли, я видел издали. Но больше я ничего не знаю. Бог мне свидетель, что ничего не знаю.
— Так, четыре, шесть, говоришь. И это ты говоришь только теперь. Иди с нами и покажи, в какой это было стороне. Вот тебе ещё два рубля. — Деньги сунули ему за пояс, а он тем временем вытирал кровь с лица длинным рукавом рубахи и надевал кожух.
— Так куда — направо или налево? — спросил тот, что выглядел командиром.
— Милостивые панове, мне нужно домой, я несу соль для скотины. Купил кое-что другое для дома. Меня там ждут. Жена больна и лежит на печи с тех пор, как сын ушёл на войну. Позвольте мне идти своей дорогой. Ах, боже мой, ты видишь моё горе!
И он попытался отойти от неприятеля. Но это не помогло.
Его взяли в середину, и он, боясь новых ударов, брёл между солдатами роты и наугад свернул в лес направо. То тут, то там с ветвей падал снег. Лес нынче казался зачарованным, таким красивым. Тишина в нём стояла глубокая, будто сама глубь манила человека всё дальше, словно подталкивала врага. Так прошло немало времени. Шли — трап, трап… Ветки ломались, кто-то ругался, но все поднимались всё выше. То глубь леса влекла, то тишина действовала необыкновенно умиротворяюще.
Вдруг:
— Стой!
Все остановились как один. Выстрел — откуда? Все оглянулись. Глаза всех устремились на крестьянина. Он смотрит на них, они на него. Казалось, никто не дышит. Тишина, тишина. Торжественно. Вдруг кашель где-то ступеней в пятистах ниже.
— Пст! — командир приложил палец к губам. — Это австрийский патруль.
Шестеро ждут на снегу. Вдруг гремят выстрелы. Никто их не считает. Четверо падают, двое, как олени, исчезают.
Мгновение — мёртвая тишина. Но затем поднимается гул голосов, как басовые струны. Всё громче и яростнее. Несколько человек бросаются вдогонку беглецам, несколько осматривают лежащих. Они мертвы. Безвозвратно мертвы. Между тем командир злится, что войска оказалось всего шестеро. Рота вновь строится, удерживает крестьянина и идёт дальше.
— Обманщик! — слышит крестьянин слова, обращённые к нему. — Ты знаешь, где ваше войско. Говоришь хорошо, но лжёшь. Марш дальше!
Он брёл в последнем ряду, наполовину оглушённый страхом и болью, со всех сторон под надзором; о побеге нечего было и думать.
— Неси мне лопату! — сказал один из солдат последнего ряда, что-то несший с собой. Он молча взял и понёс.
Путь — не приведи господи никому такого пути.
Так шли, может, с полчаса, когда мимо них во весь дух пробежал русский патруль, что-то крикнул и умчался дальше. Рота повернула и, встревоженная, зашагала обратно.
— А ты, сукин сын, иди, откуда пришёл, — закричал ему снова командир, — но за то, что взял у нас деньги и обманул, иди туда, где пал ваш патруль, и похорони его. Но смотри, если не сделаешь этого, мы найдём твою хату. Ни один солдат не должен лежать открытым. Ты не должен уйти отсюда, пока не закончишь работу, хоть до завтра. А теперь — «пошёл».
Трап-трап по земле и снегу, трап по дереву и сухим веткам — всё тише и дальше, всё менее различимо. Наконец тишина.
Крестьянин, глядя им вслед как безумный, опершись на лопату, вдруг встрепенулся. Он перекрестился, словно беда миновала, и повернулся идти. Сначала пошёл в лес, где лежали четыре трупа, которые он должен был похоронить, прежде чем вернуться домой. Ну вот, получай! Невольно он стал убийцей четырёх душ. Гей, гей, батюшка! Гей, гей, матушка! Придите и выкопайте ему могилу. Четырежды глубже, чем могилы тех, кто пал, исполняя лишь то, что требовали долг и верность; они честно пали! Здесь, в лесу, они найдут покой. Он их похоронит и позже поставит над ними крест. Он один будет знать, как всё это было.
Он копал, и земля поддавалась.