Я (Романтика) Страница 3

Стояло, словно зачарованное, предгрозовое затишье.

...А там грохотали пушки. Мчались кавалеристы. На север отходили тачанки, обозы.

...Я забыл обо всём. Я ничего не слышал и — сам не помню, как попал в подвал.

Со звоном разорвался рядом со мной шрапнель, и на улице стало пусто. Я подошёл к двери и только собрался заглянуть в маленькое окошко, где сидела моя мать, как кто-то взял меня за руку. Я обернулся —

— дегенерат.

— Вот тебе стража! Все разбежались!.. хи... хи...

Я:

— Вы?

Он:

— Я? О, я! — и постучал пальцем по двери.

Да, это был верный пёс революции. Он будет стоять на посту и не под таким огнём! Помню, я тогда подумал:

— "это сторож моей души" — и без мыслей побрёл по городским пустырям.

...А под вечер южную часть окраины захватили. Пришлось уходить на север, оставили город. Однако инсургентам был дан приказ продержаться до ночи, и они стойко умирали на валах, на подступах, на перекрёстках и в молчаливых закоулках дворов.

...Но что же я?

...Шла спешная эвакуация, шла чёткая перестрелка,

и я окончательно выбился из сил!

Сжигали документы. Отправляли партии заложников. Собирали остатки контрибуций...

...Я окончательно выбился из сил!

...Но вдруг всплывало лицо моей матери, и я снова слышал её печальный и упрямый голос.

Я откидывал волосы и расширенными глазами смотрел на городскую башню. И снова вечерело, и снова на юге пылали дома.

...Чёрный трибунал коммуны собирается к бегству. Грузят повозки, тянутся обозы, толпы спешат на север. Лишь наш одинокий броневик замирает в глубине леса и сдерживает с правого фланга вражеские полки.

...Андрюша где-то исчез. Доктор Тагабат спокойно сидит на диване и пьёт вино. Он молча следит за моими приказами и изредка иронично смотрит на портрет князя. Но этот взгляд я чувствую на себе, и он меня раздражает и тревожит.

...Солнце село. Вечер умирает. Наступает ночь. На валах идут перебежчики, и монотонно отзывается пулемёт. Пустынные княжеские комнаты замерли в ожидании.

Я смотрю на доктора и не выношу этого взгляда в старинный портрет.

Я резко говорю:

— Доктор Тагабат! Через час я должен ликвидировать последнюю партию приговорённых. Я должен принять отряд.

Он тогда иронично и безразлично:

— Ну и что ж? Ладно!

Я волнуюсь, но доктор ехидно смотрит на меня и улыбается. — О, он, безусловно, понимает, в чём дело! Ведь в этой партии приговорённых моя мать.

Я:

— Пожалуйста, покиньте комнату!

Доктор:

— Ну и что ж? Ладно!

Тогда я не выдерживаю и схожу с ума.

— Доктор Тагабат! В последний раз предупреждаю: не шутите со мной!

Но голос мой срывается, и в горле булькает. Я хватаюсь за маузер, чтобы тут же прикончить доктора, но вдруг чувствую себя жалким, никчёмным и понимаю, что покидают меня остатки воли. Я сажусь на диван и жалобно, как побитый бессильный пёс, смотрю на Тагабата.

...Но минуты идут. Надо отправляться.

Я снова беру себя в руки и в последний раз смотрю на надменный портрет княгини.

Тьма.

...— Конвой!

Часовой вошёл и доложил:

— Партию вывели. Расстрел назначен за городом: начало леса.

...Из-за дальних отрогов поднималась луна. Потом плыла по тихим голубым потокам, отбрасывая лимонные отблески. В полночь она пронзила зенит и остановилась над бездной.

...В городе шла ожесточённая перестрелка.

...Мы шли по северной дороге.

Я никогда не забуду этой молчаливой процессии — тёмной толпы на расстрел.

Позади скрипели тачанки.

Авангардом — конвойные коммунары, дальше — толпа монахинь, в авангарде — я, ещё конвойные и доктор Тагабат.

...Но мы столкнулись с настоящими версальцами: за всю дорогу ни одна монахиня не произнесла ни слова. Это были искренние фанатички.

Я шёл по дороге, как тогда — в никуда, а рядом со мной брели стражи моей души: доктор и дегенерат. Я смотрел в толпу, но не видел там ничего.

Зато я чувствовал:

— там шла моя мать

с опущенной головой. Я чувствовал: пахнет мятой.

Я гладил её милую голову с налётом серебристой седины.

Но вдруг передо мной вырастала загробная даль. Тогда мне снова до боли хотелось упасть на колени и молитвенно смотреть на мохнатый силуэт чёрного трибунала коммуны.

...Я сжал голову и пошёл по мёртвой дороге, а позади меня скрипели тачанки.

Я вдруг отшатнулся: что это? галлюцинация? Неужели это голос моей матери?

И снова я понимаю себя как никчёмного человека, и понимаю: где-то под сердцем тошно. И не рыдать, а плакать мелкими слезами хотелось мне — так, как в детстве, на тёплой груди.

И вспыхнуло:

— неужели я веду её на расстрел?

Что это: реальность или галлюцинация?

Но это была реальность: настоящая жизненная реальность — хищная и жестокая, как стая голодных волков. Это была реальность безысходная, неизбежная, как сама смерть.

...Но может, это ошибка?'

Может, нужно поступить иначе?

—Ах, это же малодушие, слабость. Есть ведь простое жизненное правило: *errare humanum est*. Ну и что? Ошибайся! и ошибайся так, а не этак!.. И какие могут быть ошибки?

Воистину: это была реальность, как стая голодных волков. Но это была и единственная дорога к загробным озёрам прекрасной неизвестной коммуны.

...И тогда я горел в огне фанатизма и чётко отмерял шаги по северной дороге.

...Молчаливая процессия приближалась к лесу. Я не помню, как расставляли монахинь, я помню:

ко мне подошёл доктор и положил руку мне на плечо:

— Ваша мать там! Делайте, что хотите!

Я посмотрел:

— из толпы выделилась фигура и тихо, одиноко пошла к опушке.

...Луна стояла в зените и висела над бездной. Дальше в зелёно-лимонную неизвестность уходила мёртвая дорога. Справа маячил сторожевой отряд моего батальона. И в этот момент над городом вспыхнул плотный огонь — перестрелка снова подняла тревогу. Это отходили инсургенты — это заметил враг. — Сбоку разорвался снаряд.

...Я вынул из кобуры маузер и поспешно пошёл к одинокой фигуре. И тогда же, помню, вспыхнули короткие вспышки: так кончали с монахинями.

И тогда же, помню —

из леса ударил тревожный огонь нашего броневика. — Завыл лес.

Мелькнул огонь — раз,

два —

и снова — удар! удар!

...Наступают вражеские полки. Надо спешить. Ах, надо спешить!

Но я иду и иду, а одинокая фигура моей матери всё там же. Она стоит, подняв руки, и печально смотрит на меня. Я спешу к этой зачарованной невозможной опушке, а одинокая фигура всё там же, всё там же.

Вокруг — пусто. Только луна льёт зелёный свет из пронзённого зенита. Я держу в руке маузер, но моя рука слабеет, и я вот-вот заплачу мелкими слезами, как в детстве, на тёплой груди. Я порываюсь крикнуть:

— Мама! Говорю тебе: иди ко мне! Я должен убить тебя. И режет мой мозг безрадостный голос. Я снова слышу, как мама говорит, что я (её мятежный сын) совсем замучил себя.

...Что это? неужели снова галлюцинация?

Я откидываю голову.

Да, это была галлюцинация: я уже давно стоял на пустой опушке напротив своей матери и смотрел на неё.

Она молчала.

...Броневик взревел в лесу.

Вспыхивали огни. Шла гроза. Враг пошёл в атаку. Инсургенты отступают.

...Тогда я в исступлении, охваченный пожаром какой-то невозможной радости, закинул руку за шею своей матери и прижал её голову к своей груди. Потом поднял маузер и нажал спуск на висок.

Как срезанный колос, она склонилась на меня.

Я положил её на землю и дико оглянулся. — Вокруг было пусто. Только сбоку темнели тёплые трупы монахинь. — Неподалёку гремели орудия.

...Я сунул руку в карман — и тут же вспомнил, что в княжеских покоях я что-то забыл.

"Вот дурак!" — подумал я.

...Потом встрепенулся:

— Где же люди?

Ну да, мне надо спешить к своему батальону! — И я кинулся на дорогу.

Но не сделал и трёх шагов, как что-то остановило меня.

Я вздрогнул и бросился к телу матери.

Я встал перед ним на колени и пристально всмотрелся в лицо. Но оно было мёртвое. По щеке, помню, струилась тёмная кровь.

Тогда я поднял эту безысходную голову и жадно припал губами к белому лбу. — Тьма.

И вдруг слышу:

— Ну, коммунар, поднимайся!

Пора к батальону!

Я взглянул и увидел:

— передо мной снова стоял дегенерат.

Ага, я сейчас. Я сейчас. Да, мне давно пора! — Тогда я поправил ремень своего маузера и снова бросился на дорогу.

...В степи, как дальние богатыри, стояли конные инсургенты. Я бежал к ним, сжав голову.

...Шла гроза. Где-то пробивались рассветные пятна. Тихо умирала луна в пронзённом зените. С запада надвигались тучи. Шла чёткая, плотная перестрелка.

...Я остановился посреди мёртвого степа:

— там, в дальней неизвестности, горели тихо озёра загробной коммуны.